листу нечего бояться
вывода, что человеческая деятельность налицо только там, где есть
"идеальное" -- цель, или задача. Исследуя материальную природу этого
феномена, мы находим речь. Подымаясь от речевого общения к поведению
индивида, мы находим, что речь трансформируется в индивидуальном мозге в
задачу, а задача детерминирует и мышление, и практическую деятельность. В
связи с задачей происходит вычленение одних условий и игнорирование других
в любом интеллектуальном и поведенческом акте у человека. Экспериментальные
данные свидетельствуют, что это преобразование речи в задачу (команду или
намерение), задачи -- в мыслительное или практическое поведение совершается
в лобных долях коры головного мозга; больные с поражениями лобных долей не
могут удержать задачу . Тем самым поведение этих больных не может
удовлетворять приведенному Марксову определению процесса труда. А как
известно, наибольшее морфологическое преобразование при переходе от
палеоантропа к Homo sapiens (неоантропу) совершилось именно в лобных долях,
преимущественно в передних верхних лобных формациях.

Пока думали, что речевое общение -- это только кодирование и декодирование
информации, управление им локализовали в участках мозга, управляющих
сенсорными и моторными аппаратами речи. Но теперь мы видим, что к речевым
механизмам мозга относятся и те его структуры, которые, преобразуя речь,
превращая ее в задачи, дирижируют всем поведением, в том числе и прежде
всего оттормаживая все не отвечающие задаче импульсы и мотивы.

Мы будем дальше тщательно, подробно рассматривать этот аспект теории речи и
вместе с тем теории человеческой деятельности. Здесь, предвосхищая
дальнейший ход изложения, достаточно сказать, что вторая сигнальная система
-- это стимулирование таких действий индивида, которые не диктуются его
собственной сенсорной сферой -- кинестетическим, слуховым, зрительным
анализаторами его головного мозга. Потому вторая сигнальная система и берет
свой исток в двигательной сфере (соответственно в лобных долях), что она
прежде всего должна осуществить торможение этих прямых побуждений и
поступков, чтобы возможно было заменять их поступками, которых не требовала
чувствительная сфера индивидуального организма.

Неправильно было бы полагать, что речевые функции локализованы
исключительно в тех новообразованиях, которые появляются в архитектонике
мозга только у Homo sapiens. Но без них эти функции неосуществимы.
Правильно утверждать иное: что только полный комплект всех структур,
имеющихся в мозге Homo sapiens, делает возможной речевую деятельность. У
семейства троглодитид не было этого полного комплекта. Детерминация их
жизнедеятельности лежала на первосигнальном уровне.

Примечания

Глава 3. Феномен человеческой речи

I. О речевых знаках

Возникновение человеческой речи -- одновременно и "вечная проблема" науки,
и проблема всегда остававшаяся в стороне от науки: на базе лингвистики,
психологии, археологии, этнографии, тем более спекулятивных рассуждений или
догадок, даже не намечалось основательного подступа к этой задаче.

Что время для такого подступа пришло, об этом свидетельствуют участившиеся
за последние два десятилетия и даже за последние годы серьезные попытки
зарубежных ученых открыть биологические основы, мозговые механизмы и
физиологические законы генезиса и осуществления речевой деятельности
(Пенфильд и Роберте, Леннеберг, Макнейл, Кант, Карини, Уошбарн и др.) .

Но недостаток, ограничивающий продвижение всех этих научных усилий, состоит
в том, что само явление речи рассматривается как некая константа, без
попытки расчленить ее на разные уровни становления (особенно в филогенезе)
и тем самым вне идеи развития. Между тем, как будет показано в настоящей
книге, вопрос не имеет решения, пока мы не выделим тот низший генетический
функциональный этап второй сигнальной системы, который должен быть прямо
выведен из общих биологических и физиологических основ высшей нервной
деятельности . Сейчас для нового этапа исследования проблемы возникновения
человеческой речи существует по меньшей мере четыре комплекса научных
знаний: 1) современное общее языкознание, в особенности же ответвившаяся от
него семиотика -- наука о знаках; 2) психолингвистика (или психология речи)
с ее революционизирующим воздействием на психологическую науку в целом; 3)
физиология второй сигнальной системы, нормальная и патологическая
нейропсихология речи; 4) эволюционная морфология мозга и органов речевой
деятельности. Этот перечень не следует понимать в том смысле, что
достаточно было бы свести воедино данные четыре комплекса знаний для
получения готового ответа. Такое их сопоставление всего лишь настоятельно
укажет на недостающие звенья.

С другой стороны, возобновление усилий в вопросе о времени, условиях,
причинах возникновения речи диктуется, как показано выше, неотложной
потребностью науки о происхождении человека -- проблемой начала истории.
Слишком долго тема о древнейших орудиях труда, даже тема о древнейших
религиозных или магических верованиях отодвигали на второй план тему о
древнейших стадиях речи. Вот пример. В разных местах книги А. Д. Сухова о
происхождении религии находим сосуществующие утверждения: 1) религиозные
верования зародились у палеоантропов около 200 тыс. лет назад, 2)
членораздельная речь возникла с появлением неоантропов, т. е. около 40 тыс.
лет назад^ . Видимо, по автору, не только нижнепалеолитические орудия, но и
религиозные обряды не нуждались в членораздельной речи.

Покойный археолог А. Я. Брюсов, наоборот, развивал представление, что даже
самые древнейшие каменные орудия палеолита необходимо подразумевали
сложившийся аппарат речевого общения людей: если бы они не объясняли один
другому способы изготовления этих орудий, не могло бы быть преемственности
техники между сменяющимися поколениями, значит, наличие речи -- и
достаточно развитой, чтобы описывать типы орудий, механические операции,
движения, -- было предпосылкой наличия орудий даже у питекантропов.
Вследствие этого А. Я. Брюсов решительно протестовал и против самого
понятия "обезьянолюди" , ибо существа с речью и всеми ее последствиями,
конечно же, были бы вполне людьми и нимало не обезьянами.

Однако действительно ли палеолитические орудия свидетельствуют о речевой
коммуникации? Чтобы ответить на этот вопрос, археологам и всем занимающимся
вопросами доисторического прошлого следовало бы учесть многочисленные
данные и результаты современной психологии научения, психологии труда (в
том числе ее раздел об автоматизации и деавтоматизации действий) и
психологии речи. Мы увидим в дальнейшем, что научение путем показа, вернее,
перенимание навыков посредством прямого подражания действиям -- вполне
достаточный механизм для объяснения преемственности палеолитической
техники. Что касается закапывания неандертальцами трупов, то ряд авторов (в
том числе С. А. Токарев, В. Ф. Зыбковец и др.) довольно убедительно
объяснили его без всякой религиозной мотивации и не апеллируя к речевой
функции, чисто биологическими побуждениями, хотя эта тема и ждет дальнейшей
разработки.

Со второго плана на первый план проблема возникновения речи перемещается,
как только выдвинута идея объединения всех прямоходящих высших приматов в
особое семейство троглодитид. Это семейство может быть описано словами
"высшие ортоградные неговорящие приматы". Линней в сочинении "О
человекообразных" предсказывал, что изучение троглодитов покажет философам
всю глубину различия "между бессловесными и говорящими" и тем самым все
превосходство человеческого разума .

Существует ли действительно этот глубокий перелом между отсутствием и
наличием речи в филогении человека, как он наблюдается у ребенка между
отсутствием слов и "первым словом" (с последующим быстрым расширением
речевых средств)? Пусть нам сначала поможет чисто внешнее сопоставление с
прямохождением: мыслимо ли промежуточное состояние между передвижением на
четырех конечностях и выпрямленным положением на двух конечностях? Нет,
"полувыпрямленного" положения вообще не может быть, так как центр тяжести
заставит животное упасть снова на четвереньки, если он не перемещен к
положению выпрямленному -- двуногому. Иными словами, по механической
природе вещей здесь действует принцип "или -- или". Следовательно,
переходное состояние к ортоградности в эволюции высших приматов состояло не
в "полувыпрямленности", а в том, что древесные или наземные антропоиды
иногда принимали выпрямленное положение (брахиация и круриация на деревьях,
перенос предметов в передних конечностях на земле и пр.), а прямоходящие
приматы иногда принимали еще положение четвероногое. Вот сходно обстоит
дело с речью: как увидим, она настолько противоположна первой сигнальной
системе животных, что не может быть живого существа с "полуречью". Тут тоже
действует принцип "или -- или". Другой вопрос: сколь были обширны начальные
завоевания речи у первой сигнальной системы, сколь долго продолжалось ее
наступление.

В прошлом, в частности в XIX в., все предлагавшиеся ответы на вопрос о
происхождении человеческой речи основывались на одной из двух моделей:
перерыва постепенности или непрерывности. На первую модель (дисконтинуитет)
опирался преимущественно религиозно-идеалистический, креационистский взгляд
на человека: человек сотворен вместе с речью, дар слова отличает его от
бессловесных животных как признак его подобия богу, как свидетельство
вложенной в него разумной души. Между бессловесными тварями и говорящим
человеком -- пропасть. На вторую модель (континуитет) опирался
естественнонаучный эволюционизм: всемогущее выражение "постепенно" служило
заменой разгадки происхождения речи. Она якобы шаг за шагом развилась из
звуков и знаков, какими обмениваются животные.

В этом втором взгляде оказался великий соблазн для агенетической науки XX
в. Вторая модель предстала теперь в крайнем варианте: отодвинута как
несущественная шкала степени развития знаковой коммуникации у животных и
человека, привлечена третья группа носителей знаковой коммуникации --
внеречевые человеческие условные знаки и сигналы (в пределе -- все
человеческие "условности:"), а там и четвертая группа -- сигналы, какие
дает машина человеку или другой машине. Получилось гигантское обобщение,
иногда именуемое семиотикой в широком смысле. Но оно потерпело полный крах,
так как оказалось пустым . В сущности это обобщение разоблачило скрытую
ошибку, можно сказать, порок естественнонаучного эволюционизма в вопросах
языка и речи: под оболочкой ультрасовременной терминологии не удалось
удержать то, что так долго таилось под видимостью биологии: антропоморфные
иллюзии о психике животных. Именно изучение человеческих знаковых систем и
их дериватов (в том числе и "языка машин") вскрыло, что никакой знаковой
системы у животных на самом деле нет.

Вот эти неудачи семиотнко-кибернетических неумеренных обобщений неожиданно
подстегнули научные искания в направлении первой из названных моделей --
дисконтинуитета: а что, если она не обязательно связана с представлением о
чуде творения, что, если этому перевороту удастся найти естественнонаучное
объяснение?

Большая заслуга антрополога В. В. Бунака , а некоторое время спустя
специалиста по психологии речи Н. И. Жинкина (ряд устных докладов) состояла
в обосновании тезиса, что между сигнализационной деятельностью всех
известных нам высших животных до антропоидов включительно и всякой
известной нам речевой деятельностью человека лежит эволюционный интервал --
hiatus. Однако предполагаемое этими авторами восполнение интервала лишь
возвращает к старому количественному эволюционизму. Ниже в нескольких
главах этой книги я излагаю альтернативный путь: углубление и расширение
этого интервала настолько, чтобы между его краями уложилась целая система,
противоположная обоим краям и тем их связывающая.

В заключении предыдущей главы уже было дано определение некоей специфики
человеческих речевых знаков, абсолютно исключающее нахождение того же
самого в редуцированном виде у животных. Здесь скажем шире: у человеческих
речевых знаков и дочеловеческих доречевых квазизнаков при строгой
логической проверке не оказывается ни единого общего множителя (если не
говорить о физико-акустической и физиолого-вокативной стороне, которая по
механизму обща с духовыми инструментами, свистками, гудками, клаксонами,
воем ветра в трубе, но не имеет обязательной связи с проблемой знаков).
Если слову "знаки" дано определение, подходящее для речи и языка человека,
не оказывается оснований охватывать этим словом ни звуки, которые животное
слышит, т. е. безусловнорефлекторные и условнорефлекторные раздражители, ни
звуки, которые оно издает, в том числе внутрипопуляционные и внутристадные
сигналы. Один из семиотиков, Л. О. Резников, принужден называть речевые
человеческие знаки "знаками в строгом смысле" . Но не в строгом смысле нет
и знаков: есть лишь признаки, объективно присущие предметам и ситуациям, т.
е. составляющие их часть. Они не могут быть отторгнуты от "обозначаемого",
они ему принадлежат.

Это справедливо и для тревожного крика -- он неотторжим от опасности, как
справедливо и для любого другого птичьего или звериного сигнала. Если вожак
стада горных козлов вскакивает и издает блеяние при запахе или виде
подкрадывающегося снежного барса -- этот крик есть признак
подкрадывающегося к стаду барса, оказавшегося в поле рецепции.

Большинство современных семиотиков, по крайней мере те, кто знаком с
физиологией и этологией, определяют семиотику как науку о человеческих --
только человеческих -- знаках и знаковых системах. Если резюмировать суть
этой грани, отделяющей человеческую коммуникативную систему от животных,
сверх той формулировки, которая дана выше, ее описательно можно выразить в
немногих признаках, вернее, в одном комплексе признаков, вытекающих друг из
друга.

Неверной оказалась характеристика знака как такого материального явления
(предмета, действия), природа которого не зависит необходимым образом от
природы обозначаемого им явления; между которым и обозначаемым явлением
может не быть никакой причинной связи; который может также не иметь
никакого сходства с обозначаемым явлением . Верной для знаков первой
степени, основных знаков естественных языков оказалась иная формулировка:
вместо "не зависит необходимым образом" надо сказать "необходимым образом
не зависит"; . вместо "может не быть никакой причинной связи" надо -- "не
может быть никакой причинной связи"; вместо "может не иметь никакого
сходства", надо -- "не может иметь никакого сходства". Это значит, что
между знаком и обозначаемым в архетипе нет, не может быть никакой иной
связи, кроме знаковой; всякая иная связь исключается, и это-то и
конституирует знаковую функцию. Иначе между знаками не было бы свободной
обмениваемости. В этом смысле знаки могут быть только "искусственными" --
их материальные свойства не порождаются материальными свойствами
обозначаемых объектов (денотатов). Их характеризуют также словами
"немотивированные", "произвольные". Это не просто отрицающие нечто
определения, как может показаться на первый взгляд: отсутствие всякой
мотивированности (причинной связи между знаком и денотатом) есть железный
принцип отбора годных знаков. Обнаружение же какой-либо . иной
функциональной связи между ними, кроме знаковой функции, в строгом смысле
делает их "браком". Знаковая функция в исходной форме и есть образование
связи между двумя материальными явлениями, не имеющими между собой
абсолютно никакой иной связи. Поэтому слово "произвольные" мало выражает
суть дела: "произвол в выборе" знакового материала настолько обуздан этим
императивом, что остается лишь "произвол в выборе" среди остающегося
материала.

Правда, в истории языкознания с давних времен до наших дней снова и снова
возникают гипотезы о звукоподражательном происхождении слов или, шире, о
какой-либо мотивированности звучания знака (акустико-артикуляционных
признаков речевого знака) свойствами предмета или значения. Современные
психолингвисты называют это проблемой "звукового символизма" . Что касается
звукоподражательных слов, то в глазах теоретического языкознания это лишь
иллюзия, которая часто рассеивается при сравнении такого слова с его
исходными, древними формами, а также с параллельными по смыслу словами в
других языках. Новейшие количественные методы тоже не дают надежных
подтверждающих результатов. Если какие-либо из основных языковых знаков и
содержат случайное сходство с обозначаемым предметом, это должно быть
отброшено; только ребенок может забавляться тем, что буква Д похожа на
домик. Звучание слов человеческой речи мотивировано тем, что оно не должно
быть созвучно или причастно обозначаемым действиям, звукам, вещам.)

Следовательно, эти знаки могут быть определены как нечто противоположное
признакам, симптомам, показателям, естественным сигналам. Отсюда ясно, что
то и другое не может быть объединено никаким общим понятием. Нет
формального единства, раз одно является обратным другому. Но между тем и
другим существует отношение исхода, генеза: чтобы понять природу
человеческих речевых знаков, надо знать противоположную природу реакций у
животных. Однако здесь логически немыслима схема постепенного перехода
одного в другое, какую рисует, например, Л. О. Резников. "...Определение
знака как бросающегося в глаза признака, сделанного представителем
предмета, с генетической точки зрения является правильным. Имеются
основания предполагать, что первоначально функция знаков действительно
выполнялась признаками: значение признака как свойства предмета, его
внешнего проявления, вызываемого им действия и т. п., с одной стороны, и
его значение как знака предмета -- с другой, не были расчленены, они
сливались. Но затем значение признака как знака выделилось. Стало ясно (? -
Б. П.), что обозначающая функция может осуществляться некоторым явлением и
в том случае, когда это явление не связано естественной связью с
обозначаемым предметом. Функция знака обособилась от всех внешних
проявлений предмета и была перенесена на другие предметы (явления), лишь
условно связанные с обозначаемыми предметами. Таким образом, сделался
возможным переход к созданию и использованию искусственных условных знаков,
прежде всего языковых" . Эта генетическая реконструкция, несомненно,
полностью противоречит истине. Ведь ту же идею можно пересказать так:
некогда для обозначения предметов служили верные признаки, а потом отбор
сохранил для этой функции только (допустим, преимущественно) неверные
признаки. Тут делается логическая ошибка: попытка взять за одну скобку два
понятия, определяемые противоположностью друг другу. Истинна другая
генетическая схема: языковые знаки появились как антитеза, как отрицание
рефлекторных (условных и безусловных) раздражителей -- признаков,
показателей, симптомов, сигналов.

Итак, человеческие языковые знаки в своей основе определяются как
антагонисты тем, какие воспринимаются или подаются любым животным. Как это
возникло, как физиологически объяснить происхождение человеческих
антиживотных знаков -- тема дальнейшая. Пока будем исходить из данного
решающего отличия. Из него проистекает некоторое количество следствий,
дающих более комплексную и очевидную картину.

1. Раз знак принципиально отторжим от обозначаемого предмета, у человека
должны иметься способы искусственно их связывать. К их числу относится
указательный жест. Некоторые зоопсихологи утверждали, что они наблюдали
указательный жест у обезьян . Это -- следствие недоговоренности о том, что
понимается под указательным жестом: животное может тянуться к недостижимому
предмету, тщетно пытаться схватить его, фиксировать его взглядом и т. п. --
все это вовсе не то же, что свойственное человеку указательное движение.
Последнее есть действие неприкосновения; суть его в том, что между концом
вытянутого пальца и предметом должна оставаться дистанция -- прямая линия,
бе