. Сначала Мелье, затем Ламеттри, а за ними и другие материалисты
XVIII в. попытались преодолеть философский дуализм Декарта. Во многих
аспектах они достигли материалистического монизма (который ранее, в XVII
в., был намечен французом Гассенди, голландцами Регием и Спинозой,
англичанами Гоббсом и Локком), но в проблеме человека это была мнимая
победа. Ламеттри смело возразил Декарту книгой "Человек-машина": души нет
не только у воображаемого человека-автомата или, допустим, у действительно
наблюдавшегося врачом Тульпом человека-сатира, но и у подлинного человека,
ибо все его действия можно объяснить материальной причинностью. Ламеттри
был врач, он жил на сто лет позже Декарта, -- легко понять, насколько
глубже и вернее он мог проникнуть в функционирование этой "машины". И
все-таки его успех был куплен ценой отступления в главном: он приписал
животным все те свойства, которые Декарт резервировал за разумной душой
человека, а именно чувства, мысль, речь. Это был гигантский шаг назад в
естествознании во имя продвижения вперед общефилософской, прежде всего
атеистической мысли. Материалистам XVIII в. казалось, что они отстаивают от
картезианства истины очевиднейшие для незатуманенного догматами рассудка:
только мракобесы могут утверждать, что животное не испытывает удовольствия,
что оно не принимает решений, что оно не обменивается с себе подобными
чем-то вроде слов, -- восклицали с возмущением, с гневом буквально все
французские материалисты. Это стало одним из их самых отличительных
тезисов, подобно тому как обратный характеризовал картезианцев.

Этот тезис противников Декарта унаследовали затем позитивисты типа Копта --
Спенсера, от них -- Дарвин и биологический эволюционизм. Как уже отмечалось
выше, сближение (даже можно сказать, принципиальное отождествление) психики
животных и человека, т. е. перенесение на животных психических свойств, а
вместе с ними и социальных свойств человека, было теневой стороной
творчества Дарвина. Эта сторона не входит в наше современное понятие
дарвинизма как материалистического учения о происхождении и развитии видов,
в том числе человека.

Новый этап штурма теоремы Декарта и тем самым человеческой загадки можно
датировать с И. М. Сеченова, основателя русской физиологической школы,
открывшей новую главу в мировой физиологии нервной деятельности. Смелые
идеи Сеченова приняли и богатейшим образом разработали Н. Е. Введенский, И.
П. Павлов и А. А. Ухтомский. Тут маятник материалистической мысли снова
махнул к декартовскому идеалу -- полностью раскрыть механизм поведения всех
животных именно как механизм, т. е. путем чистейшего детерминизма, без
всего того, что Декарт относил к специфике разумной души. За основу было
взято декартовское понятие рефлекса, до того сохранявшееся в опытах
физиологов применительно лишь к самым элементарным реакциям организмов и
нервных тканей. Было показано, что рефлекс есть основной механизм
функционирования центральной нервной системы. Нельзя сказать, что на
сегодняшний день задача исчерпана, напротив, возникают новые и новые
оправданные и искусственные осложнения, однако прогресс достигнут громадный
и задача в принципе уже явно разрешима. И. П. Павлов с глубоким основанием
поставил памятник Декарту у своей лаборатории. И. П. Павлов писал: "Считая
деятельность животных, в противоположность человеческой, машинообразной,
Декарт триста лет тому назад установил понятие рефлекса, как основного акта
нервной системы" . Но Сеченов, Введенский, Павлов, Ухтомский и их блестящие
последователи, признав правоту Декарта в отношении животных (и тем самым
отвергнув указанные представления материалистов XVIII в., позитивистов и
эволюционистов XIX в.), вдохновлялись мечтой распространить тот же строго
рефлекторный принцип и на поведение человека. Из них только И. П. Павлов в
последние годы жизни убедился в неосуществимости мечты прямым и
непосредственным путем, следовательно, в правоте Декарта, когда тот "считал
деятельность животных машинообразной в противоположность человеческой": для
человека И. П. Павлов ввел понятие второй сигнальной системы. Вот то, чего
недоставало Декарту, что представляет огромный прогресс науки сравнительно
с "разумной душой"! Психология человека -- это физиология нервной
деятельности на уровне существования второй сигнальной системы.

Но рано радоваться этой подстановке. Павлов не раскрыл специальную
физиологическую природу второй сигнальной системы, тем более ее
специфический филогенез. Она осталась в роли "чрезвычайной надбавки" к
первой сигнальной системе. И сам Павлов, и его последователи в этой теме
(Иванов-Смоленский, Красногорский, Быков, Кольцова и др.) уделили почти все
внимание доказательству общей природы этих двух систем -- сходству и связи
второй сигнальной системы с первой. Между тем главное -- исследовать, мало
сказать их различие, но их противоположность, их антагонизм, их
противоборство. В этом физиологическая школа Павлова проявила робость.
Правда, она установила фундаментальный физиологический факт, который и
должен бы служить исходным пунктом: что вторая сигнальная система оказывает
постоянную отрицательную индукцию на первую. Это открытие не менее важно,
чем постоянно подчеркиваемый тезис об их "совместной работе". Оно перевело
на материалистический физиологический язык мысль Декарта о способности души
отменять в теле человека природные автоматические реакции. Но что значит
эта отрицательная индукция, в чем причина и природа ее?

В нервом разделе этой главы, носящем название "О речевых знаках", была
сделана попытка углубить "Декартову пропасть". Теперь надо ее перекрыть.
Дальнейшая задача предлагаемой книги распадается на две разнородные
половины. С одной стороны, идя от сложной совокупности психических свойств
человека, показать, что ее корешком, ее общим детерминирующим началом
служит речь. Это та вершина конуса, которой психология обращена к
физиологии. Эта половина задачи сравнительно легка, поскольку состоит в
резюмировании определенных передовых тенденций в современной
психологической науке. Иными словами, здесь будут подытожены некоторые
мнения и выводы других советских ученых. Вторая половина неизмеримо
труднее: найти в физиологии высшей нервной деятельности ту вершину конуса,
которая обращена ко второй сигнальной системе. Как сказано, физиологи не
ответили пока на главный вопрос , и автору понадобилось разработать
некоторую новую линию физиологической теории. Читатель найдет ее в главе,
носящей название "Тормозная доминанта". А дальше мы посмотрим, сколь близко
сходятся эти две обращенные друг к другу вершины.

III. Речь как центральное звено психики человека

Развитие советской и мировой психологии неуклонно вело к пересмотру всех
прежних представлений о роли речи в психических отправлениях людей.

Правда, профессор Н. И. Жинкин говорил еще на XVIII Международном конгрессе
научной психологии: психология до сих пор изучала неговорящего человека, а
языкознание в свою очередь изучало язык без говорящих людей. Это был точно
прицеленный упрек. Но сам факт, что такой упрек мог быть сформулирован в
1966 г., отражает неодолимо наметившийся перелом, подготовленный не менее
как сорокалетним научным разбегом. Его начало многие не без основания
связывают с именем и трудами Л. С. Выготского, -- хотя он, разумеется, в
свою очередь имел предшественников в мировой науке, в частности во
французской психологической школе.

Переворот, совершенный Выготским, можно описать так. До него только низшие
психические функции человека -- ассоциации, ощущения, механизмы эмоций,
непроизвольное запоминание и т. п. -- подвергались попыткам научного, т. е.
экспериментального и отчасти нейрофизиологического объяснения. А высшие
процессы -- сознательные, волевые, включая, например, активное внимание,
произвольное запоминание, понятийное мышление, произвольную деятельность --
как бы не существовали для научного детерминизма и составляли предмет
некоей второй психологии, описательной, "духовной". Выготский начал
вторжение в эту запретную для подлинной науки зону высших психических
процессов. Свое направление он склонен был назвать "инструментальной"
психологией, так как в центр поставил изучение специфически человеческого
свойства использования знаков (и орудий), но его можно было бы назвать и
"социальной психологией" в самом широком смысле или "историко-культурной
психологией", ибо Выготский исходил из невозможности объяснить высшие
психические действия в рамках функционирования индивидуального мозга,
напротив, как бы взломал его рубежи, вынес проблему в сферу
межиндивидуальную или, точнее, в то из нее, что внедряется в самого
индивида, проникает "извне -- внутрь". А это и есть прежде всего речь,
речевые знаки.

Структура поведения ребенка определяется моделью, где действие разделено
между двумя людьми: мать говорит ему: "На мячик", "Дай мячик", -- он
тянется к мячу; в более позднем возрасте он сам говорит "мячик", называет,
фиксирует словами предметы, к которым тянется и с которыми манипулирует: он
вобрал в себя оба полюса, ранее разделенные между двумя действующими
лицами. Так "интерпсихическое действие превращается в его интрапсихическую
структуру" ; слова, указания, запрещения, которые он раньше слышал от
других, становятся его внутренними средствами организации психической
деятельности.

Выше сказано, что Выготский имел предшественников. Так, он сам указывал на
французского психолога П. Жанэ. Основная идея Жанэ как раз заключалась в
том, что специфические человеческие психические функции возникли в
результате перенесения индивидом на самого себя тех форм социального
поведения, которые первоначально выработались в его отношениях с другими
людьми; так, размышление есть спор, внутренняя дискуссия с самим собой.
"Слово, по Жанэ, первоначально было командой для других. . . потому-то оно
и является основным средством овладения предметом... Жанэ говорит, что за
властью слова над психическими функциями стоит реальная власть начальника и
подчиненного; отношение психических функций генетически должно быть
отнесено к реальным отношениям между людьми. Регулирование посредством
слова чужого поведения постепенно приводит к выработке вербализованного
поведения самой личности" .

В свою очередь, по Выготскому, ребенок сначала регулирует свое поведение
внешней речью, сигнализирующей нужный порядок действий и формулирующий его
программу. На следующем этапе эта развернутая речь сокращается, принимает
характер внутренней речи, свернутой по своему строению, предикативной по
форме. И эта внутренняя речь оказывается достаточной, чтобы сформулировать
намерение, наметить схему дальнейших действий и развернуться в программу
сложной деятельности .

Далее наступает стадия перехода от внутренней речи к иитериоризованной.
Последняя уже в наименьшей мере вербальна или вербализована: слова
превратились в мотивы, в нормы поведения, в воспроизведение прежней схемы
поступков, знаки -- в значения.

Ho ключ к высшим психическим функциям, к их подлинно научному причинному
объяснению, к раскрытию их механизма Выготский справедливо усмотрел в речи,
в языке, во второй сигнальной системе, отличающей человека. Под ее влиянием
коренным образом меняется восприятие, формируются новые виды памяти,
создаются новые формы мышления (если употреблять слово мышление в широком
смысле). Речь -- сначала внешняя, а затем и внутренняя -- становится у
человека важнейшей основой регуляции поведения. Вот почему после трудов
Выготского исследования роли речи в формировании психических процессов
стали одной из основных линий советской психологической науки. "Нужно было
много лет, -- начиная с исследований самого Л. С. Выготского, опытов А. Н.
Леонтьева по развитию сложных форм памяти, исследований А. Р. Лурия и А. В.
Запорожца по формированию произвольных движений и речевой регуляции
действий и кончая теоретически прозрачными работами П. Я. Гальперина и Д.
Б. Эльконина, -- чтобы учение о формировании высших психических функций и
формах управления ими, составляющие сердцевину советской психологии,
приняло свои достаточно очерченные формы" .

Ни в коем случае нельзя упрощать, схематизировать конечную обусловленность
высших психических функций человека существованием речи. Мышление,
сознание, воля, личность -- это не другие наименования речевой функции, но
это ее сложные производные. Без речи нет и не могло бы быть мышления,
сознания, воли, личности. Выготский и его последователи употребляют
выражения "речевое мышление", "речь -- мышление". Долгое время в
языкознании и логике являлось предметом спора: предшествует ли мысль языку
или они всегда составляли и составляют единство, т. е. не существуют друг
без друга. Тут имелось в виду преимущественно сходство и различие
предложения и суждения, законов грамматики и законов логики, слов и
понятий. Здесь обнаружена сложная взаимозависимость и кое в чем
противоположность, однако в результате дискуссий все более общепризнано и
очевидно, что мышление без языка и до языка невозможно. В психологическом
же плане научное решение оказалось неожиданным для обыденных самонаблюдений
и ходячих мнений, как и для упомянутых ученых споров: возможна и
существовала речь, вернее, предречь до мышления -- "пресемантическая"
(досмысловая) стадия формирования речевой деятельности . Формула "речь --
орудие мысли" годится лишь для микропроцессов, когда мы подыскиваем слова
для выражения своей мысли. Но возможность мыслить восходит в сферу
отношений индивида не только с объектами, но с другими индивидами; акт
мысли есть акт или возражения или согласия, как и речь есть акт или
побуждения или возражения.

Первостепенное научное значение имеют экспериментальные исследования с
помощью тонкой электрической аппаратуры процессов "внутренней речи": при
решении задач в уме, припоминании стихов, при мысленной реакции на заданный
вопрос, на слово .^ Глубочайшая генетическая связь мышления с речевой
деятельностью выявляется и такими экспериментально установленными фактами,
как соучастие в актах мышления дыхательной активности (компонента речевой
деятельности) , как затрудненность или невозможность акта мышления при
зажатом (ущемленном) языке.

На симпозиуме по проблеме сознания, происходившем в Москве в 1967 г., часть
участников (А. С. Дмитриев, И. Б. Михайлова) доказывала, что основой
человеческого сознания, его субстратом, его первой специфической
особенностью является вторая сигнальная система, речь, язык. В
заключительном слове А. Н. Леонтьев выразил аналогичную мысль: "Сознанное
есть всегда также словесно означенное, а сам язык выступает как необходимое
условие, как субстрат сознания" . Но это означает, что вообще психика
человека базируется на его речевой функции. Сознательные (произвольные)
действия, избирательное запоминание, произвольное внимание, выбор, воля --
психические явления, все более поддающиеся научному анализу, если речевое
общение людей берется как его исходный пункт.

Взять к примеру человеческую память -- феномен избирательного запоминания,
забывания и воспоминания. Правда, сейчас в научной литературе о памяти
накопилось огромное недоразумение. Выдающиеся исследования П. II. Блонского
и других блестяще доказали, что явление памяти присуще только и
исключительно человеку, так как связано с самыми высшими психическими
функциями, в том числе коренным образом с речью. А в то же время встречное
движение научной мысли, с одной стороны, доказывает, что явление памяти
базируется на нейронном уровне, в частности связано со специальными --
звездчатыми -- нейронами в мозге высших животных, а то сдвигает его и на
молекулярный уровень, т. е. распространяет на все живое, с другой стороны,
распространяет в технике на всю сферу конструирования управляющих и
счетно-решающих машин, употребляя выражения "запоминание", "запоминающее
устройство". Здесь налицо не только справедливо отмеченное А. Н. Леонтьевым
смешение разных уровней. Ничто не принуждает применять термин "память" к
внечеловеческим уровням, т. е. за пределы его прямого смысла. Можно было бы
легко подыскать для других уровней -- нейронного, биомолекулярного,
технико-кибернетического -- другие термины. Но это словоупотребление
выражает вполне сознательный и настойчивый антропоморфизм современной
агенетической мысли. В этом нашли выражение временные затруднения прогресса
познания человека и порожденная ими склонность к капитуляции -- к
возвещению, что никакой человеческой загадки на поверку вовсе и не
оказалось, так как де все одинаково на всех уровнях. На деле же,
несомненно, человеческое забывание (торможение) и воспоминание лишь
опираются на следовые явления в нейрофизиологическом смысле, но
представляют собой совсем другой механизм: ни клетки, ни молекулы не могут
помнить, забыть и снова вспомнить. Тем более кибернетическое "запоминающее
устройство" не имеет ни малейшего отношения к памяти. Если же отбросить все
эти аналогии, явление памяти предстает перед нами таким, каким описали его
П. П. Блонский и другие психологи: не только так называемая вербальная
память связана с речью, но всякая активная память, являющаяся продуктом
активного внимания и самоприказа, в конечном же счете и пассивная память,
поскольку она связана с сознанием, является плодом той речевой среды,
которая детерминирует все вообще психические функции мозга.

Пока мы говорим о так называемых высших функциях. Все они, в том числе
мышление, являются производными от речевой функции. Не речь -- орудие
мышления (эта иллюзия долго мешала понять фундаментальное значение речи),
но мышление -- плод речи. Все высшие психические функции человека не
гетерогенны, но гомогенны: они все -- ветви и плоды одного дерева, ствол и
корень которого -- речь. Только это представление и открывает перспективу
для развития монистической теории человеческой психики .

Однако для этого надо распространить тот же принцип речевой
детерминированности на такие явления психики человека, как мир восприятия
(прием информации из внешней среды) и на мир деятельности (воздействий на
внешнюю среду). Только тогда не останется психологического
полифункционализма, останется наука о единой человеческой психике при всей
многогранности ее проявлений.

Что касается "входа", то эта область психологических исследований
переживает подлинную революцию. В старой классической психофизиологии дело
выглядело довольно просто: оптические, акустические и прочие раздражения
падают на соответствующие органы чувств -- своего рода экраны; затем эти
отпечатавшиеся образы передаются афферентными нервными путями в нижние
отделы мозга, наконец оттуда -- в соответствующие зоны коры, которые в свою
очередь как пассивный экран отпечатывают целые структуры или отдельные
элементы внешнего мира, служащие основой для появления субъективных
образов. Активный источник подачи информации -- внешний мир, пассивный
приемник -- нервная система и нижний этаж психики (ощущения, восприятие).

Но теперь ясно, что уже и на уровне животных это не так. На всех без
изъятия афферентных, т. е. центростремительных, нервных путях обнаружены
волокна и обратного, т. е. центробежного, или нисходящего, характера,
следовательно, ход информации с нервной периферии к центру корректируется,
регулируется, настраивается из центра. А в центральных аппаратах, в коре
головного мозга, благодаря успехам микроэлектродной техники, отводящей токи
действия от отдельных нервных клеток -- нейронов, выяснилась механика
работы анализаторов, они могут дробить целые воспринимаемые образы на
миллионы деталей, составных частей и могут подвижно соединять эти элементы
-- все это благодаря наличию в центральной нервной системе разных групп
высокоспециализированных нейронов. Одни реагируют только на крайне
детальные свойства раздражителей, предельно "дробят" мир. Есть другие,
мультимодальные нейроны, реагирующие сразу на многие раздражения, например
на любые зрительные или на приходящие из разных