ософскую категорию "я" (единичный субъект в
противопоставлении объекту) категорией "я и ты". У Маркса это "Петр и
Павел" и уже вполне развернутая категория "отношений" как отличительной
специфики людей.

С этим мы и связываем в начале истории максимум "отлета" ума от
действительной жизни. В. И. Ленин схватил эту тенденцию к "отлету" и в
рече-мыслительных операциях современного человека , но здесь она
преодолевается все более мощным противодействием, какого не было тогда.
Физиолог И. П. Павлов в свою очередь утверждал, что в способности
образования понятий при помощи слов заключена возможность отлета от
действительности, неверного отражения ее, образования таких связей, какие
не существуют в действительности. "Многочисленные раздражения словом, --
писал, между прочим, И. П. Павлов, -- с одной стороны, удалили нас от
действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не
исказить наши отношения к действительности" . "Удалили!" Да, такова
первоначальная, первобытнейшая функция "раздражения словом".

Как мы уже видели, это была депривация: лишение организма нормальных
раздражений из внешней среды или биологически нормальных реакций на них.

В двигательном, проекционном поле коры головного мозга человека ("человечек
Пенфильда") преимущественно представлены не те органы, которые осуществляли
трудовые механические действия, направленные на объекты природы, а органы
мимики, вокализации, жеста (в частности, огромное место большого пальца
связано отнюдь не с захватывающими движениями, в которых его роль мала, а с
его отведением при движениях тыкающих и указующих). Это органы
второсигнального общения людей, в генезе -- как раз органы депривации.

Началась депривация, видимо, с интердиктивного пресечения хватательных
реакций и тем самым материальных контактов с подобными себе и с вещами.
Отсюда -- целый веер первобытных табу: запреты прикосновений, запреты
восприятии, в том числе глядения на что-либо. Депривация имела тенденцию к
полноте, как бы погружая индивида в пещеру, но неизбежно образовывались
исключения: во времени, в круге особей и предметов, в территории. Отбор и
характер этих исключений -- уже начатки "культуры". К их числу относится и
оформление групповой собственности, которая для нечленов данной группы
выступает как сумма запретов -- брать, уносить, потреблять, даже видеть
(например, заглядывать в жилище), но снятых для членов данной группы .
Сейчас я об этом упоминаю только как о негативных показаниях в пользу
первичности широчайшей депривации.

Такими же негативными показаниями могут, послужить и другие древнейшие
явления обхода и возмещения запретов брать, трогать или видеть. К ним
принадлежит, как выше было описано, указательный жест, кстати, являющийся
ведь и жестом изгнания. Весьма выразительным является факт использования
метания, а именно раннего появления дротиков, стрел, возможно, метательных
шаров типа боласа, ибо дистантное действие -- это прикосновение к
неприкосновенному, неконтактный контакт. Но наиболее обширный арсенал
знаний такого рода дает материал так называемого палеолитического
(верхнепалеолитического) искусства.

Эти древнейшие изображения могут быть рассмотрены в аспекте обхода или
возмещения запрета прикасаться. Присмотревшись к изображаемым объектам, мы
убедимся, что все они подходят под один общий смысл: "То, чего в натуре
нельзя (или то, что невозможно) трогать". Это женские статуэтки,
изображающие неприкосновенную мать, причем лицо и концы рук и ног не
занимали авторов, смазаны; красная и желтая охра, изображающая огонь, к
которому невозможно прикосновение, а также изображающая кровь, т. е. жизнь
человека; зубы хищников, преимущественно клыки, изображающие пасть
животного, прикосновение к которой невозможно; морские раковины, находимые
на огромных расстояниях от морского побережья и изображающие недоступное
для данной популяции море; тот же смысл изображения недоступного, вероятно,
имеют и рисунки хижин, как и пасущихся или отдыхающих диких крупных
животных. Все это как бы разнообразные транскрипции одной и той же
категории "нельзя", "невозможно", однако преобразованной в "а все-таки
трогаем". Кстати, и игрушки наших детей -- это преимущественно изображения
того, что им в натуре запрещено трогать, к чему они не имеют свободного
доступа в окружающей их жизни взрослых. Кажется, что игрушки просто
"изображают" разные предметы, на самом деле они и выражают категорию
запрета, которым отгорожена жизнь детей от мира взрослых.

Само создание палеолитических изображений было троганьем образов, или
образами, порожденными троганьем. По мнению Картальяка, Брейля, Алькальде
дель Рио и других исследователей пещерных рисунков, наиболее древними,
восходящими, видимо, к самому началу ориньяка, являются те, которые сделаны
пальцем по мягкой глине на стенах, потолке, полу некоторых пещер. Наиболее
примитивные, может быть наиболее ранние, представляют собою различные линии
-- следы простого проведения пальцем по глине. Невозможно доказать, что эти
действия сопровождались какими-либо воображаемыми образами. Но другая
группа очень ранних рисунков представляет собой примитивно выполненные
контурные изображения животных, на теле которых к тому же иногда
запечатлены широкие продольные или поперечные полосы, несомненно,
проведенные трогающими рисунок пальцами . За первичность троганья, т. е.
"раскрепощения" в темноте пещеры от запрета трогать посредством
искусственного исключения из правила, говорит, может быть, чрезвычайная
древность специальных отпечатков рук на стенах пещер; нередко они лежат под
древнейшими изображениями животных. Для получения отпечатков кисть руки
либо обмазывалась краской и прикладывалась, либо прикладывалась и
обводилась краской.

Среди этих отпечатков рук известны целые серии, сделанные руками с
отрубленными (менее вероятно, что с подогнутыми) концевыми фалангами
пальцев . Отрубание же у некоторых индивидов концевых фаланг, очевидно,
связано все с тем же запрещением прикосновений: это грубое подкрепление
физическим шоком пошатнувшегося запрета. Не исключено, что именно такие
руки и начали первыми эту цепь действий: троганье где-нибудь во тьме
пещеры, -- цепь, ведущую в конце концов к миру верхнепалеолитических
изображений. Иными словами, если у начала этой цепи прорыв непомерного и
непосильного торможения всяких, не только хватательных, но и тактильных,
рефлексов, прорыв, состоящий сперва в потаенном троганьи чего-либо,
спрятавшись в пещеру, а затем в запечатлении самих трогающих пальцев, то в
конце -- запечатление и тех галлюцинаторных зрительных образов, которые
порождала депривация и которые, может быть, еще обострялись при трогании,
т. е. при нарушении двигательной депривации. Следующий шаг: этот
запечатленный образ, этого "двойника" натурального явления могли трогать
уже и другие -- прикасаться к нему, тыкать, накладывать на него пятерню.

Добавочным толчком (поводом) к возникновению образа могло послужить
минимальное сходство с животным или человеком у излома, изгиба, выпуклости,
освещенности камня. Оставалось закрепить иллюзию подправкой материала. По
А. Д. Столяру , стенным рисункам предшествовало изготовление чучела или
макета. В таком случае побуждением к созданию "двойника" служили, надо
думать, шкура, рога или какие-либо другие несъедобные части трупа
животного, которые опять-таки и ощупывали, и "подправляли" до целого образа
с помощью глиняного манекена и других средств. Так мы вплотную подошли к
психологической проблеме образов.

Некоторые авторы, в том числе Н. Я. Марр, предлагали трактовать
палеолитические изображения как зачаток не искусства, а письма
(пиктографии) . Но это было бы "письмо", предшествующее "устной речи":
реалистические изображения сходят на нет с развитием речемыслительной
деятельности ископаемых людей в конце палеолита, в мезолите и неолите.
Лучше не пользоваться историко-культурными категориями, принадлежащими
позднейшим временам. Пока мы видим перед собой всего лишь факт создания
подобий -- внешнего удвоения явлений, что ставит вопрос: прямо ли это
удвоение видимых объектов или же это удвоение посредников -- внутренних
образов? Ответ, по-видимому, гласит, что внутреннее удвоение, образ,
развивается в антропогенезе лишь после появления внешнего удвоения --
подражания, копирования, хотя бы самого эмбрионального. Поясню таким
примером: "неотвязчивая мелодия" преследует нас не просто как звуковой
(сенсорный) след, но как наши усилия ее воспроизвести беззвучным
напеванием, отстукиванием ритма, проигрыванием на инструменте, голосом.
Вероятно, еще до того, еще только слушая эту мелодию, мы ее почему-то
связывали с неуловимостью, ускользанием -- словом, с некоторой
недоступностью. Чаще образ бывает не слуховым, а зрительным. Образ не
образ, если нет всматривания в него, вслушивания -- словом, рецепторной или
двигательной нацеленности на него. Образ обычно неволен, непроизволен,
нередко навязчив, но все же он есть активное нащупывание двойника (копии)
оригинала.

Следовательно, у животных нет образов в полном смысле. Но у них уже есть
галлюцинатороподобные состояния -- предпосылка галлюцинаций, которые сами
являются предпосылкой образов. Галлюцинации возникают у современных людей,
между прочим, в условиях сенсорной изоляции, например, при длительном
пребывании в сурдокамере. Другие галлюцинации, двигательные, возникают при
моторной изоляции; самый крайний пример -- фантом движений ампутированной
конечности. Если мы заменим теперь эти случаи чисто физической депривации
-- депривацией посредством нейросигнального механизма, а именно
генерализованной интердикцией, максимум галлюцинаций придется на время
поздних палеоантропов -- ранних неоантропов. Там же начало попыток сбросить
это нервное бремя, т. е. зарождение собственных образов.

Однако образ и действие не только взаимосвязаны, а и противоположны друг
другу: не только галлюцинатороподобное состояние у животных порождает (как
упоминалось выше) ложный рефлекс, а и образ есть квазирефлекс. Ему
предстоит либо перейти в доподлинное действие, которое воплотит, реализует
и тем самым снимет образ, либо быть оттесненным в забвение.

При включении во вторую сигнальную систему (когда и насколько наступило ее
господство) образ и действие преобразуются в представление и деятельность.
Взаимодействие последних порождает два феномена. 1) Деятельное
представление -- это создание деятельностью подобий, двойников, копий
объектов, как действительных, так и глубоко деформированных еще на стадии
образов и представлений. Образ из прощупываемого стал вполне обладаемым.
Это обход неприкосновенности окружающего мира посредством создания
отраженного прикосновенного мира, ибо само создание есть приложение рук и
телесных сил, а также имеет целью чужое восприятие. Люди заменяют
естественную среду искусственной, неестественной -- сферой культуры:
производством звуков и телодвижений, зрительных, вкусовых и обонятельных
воплощений мнимого, т. е. представляемого. 2) Представляемая деятельность
-- необходимость для воплощения чего бы то ни было результативно
воздействовать на материал, поэтому представлять себе и саму деятельность.
Работающий предвосхищает не только результат, но характер и порядок самой
деятельности. На кусок мамонтового бивня в ориньяке-солютре в некоторых
случаях сначала наносился кремневым резцом контур того костяного изделия,
которое предполагалось получить , -- это предвосхищение результата, но и
предстоящей обработки бивня. Эта представляемая деятельность является
отражением природной действительности и тоже, как и цель, подчиняет себе
волю и внимание работающего.

Общение между людьми (отстранение человека от вещей и распоряжения ими) и
воздействие людей на природный материал (средства и возможности нечто
изменить не в воображении, а в действительности) в конце концов
соединяются: отстранение от вещей приобретает характер собственности,
которая отодвигается в плоскость отношений между группами, чтобы позже
породить пограничные межобщинные меновые связи, тогда как внутри групповой
собственности перевешивает деятельность с вещами, т. е. обработка материи.
Впрочем, в начале истории все это только эмбрион.

Но вернемся к двойникам. Ориньякские поразительно реалистические (по
безупречности анатомии и динамики) изображения животных были "двойниками",
"портретами", а не обобщениями: "двойниками" неких индивидуальных особей. В
плоскости эволюции мышления мы назвали это дипластией; здесь два явления,
явно различные, несовместимые, исключающие друг друга, в то же время
отождествлены. Они образуют пару -- ту самую, которую А. Валлон для
онтогенеза называет бинарной структурой, а для филогенеза и предыстории --
дипластией, т. е. "пару, которая предшествует единице" и служит самой
изначальной операцией ума. На языке логики имя этой операции -- абсурд.
Создание изобразительных двойников было созданием устойчивых нелепостей,
или абсурдов, типа "то же, но не то же" и тем самым выходом на уровень,
немыслимый в нервной деятельности любого животного. Последующая история ума
была медленной эволюцией средств разъединения элементов, составляющих
абсурд, или дипластию.

Этому противоречивому объединению в одно и то же изобразительной копии и
живого оригинала, надлежит думать, отвечала какая-то эмотивная реакция.
Она-то и "склеивала" несоединимое: эту эмотивную реакцию, вернее, ее
выражение можно было вызвать у других подражанием, но она находила
подкрепление и могла быть стойкой, только если отвечала наличию двух
противоречащих друг другу раздражителей; данное выражение эмоции своей
определенностью, фиксированностью превращало их в тождество, т. е. в их
одинаковость по отношению к этому выражению эмоции, однако только при
условии, что они не только не одинаковы между собой, но противостоят друг
другу. Такая эмоция свидетельствовала об абсурде и нуждалась в нем. Следом
этого остается факт, выраженный в так называемом законе А. Элькоста: всякое
человеческое чувство в норме амбивалентно (внутренне противоречиво) .

Вспомним еще раз, что ультрапарадоксальное состояние в высшей нервной
деятельности животных порождается столкновением, т. е. одновременным
наличием двух раздражений, противоположных друг другу по своему знаку, --
возбуждающего какую-то деятельность и тормозящего ее, следовательно,
дифференцируемых. В этом "трудном состоянии" нервная система животного дает
неадекватную или "срывную" реакцию, а именно реагирует не данной
деятельностью, а той, которая являлась ее скрытой тормозной доминантой --
ее подавленной "антидеятельностью". У животных это растормаживание
последней ("неадекватный", "смещенный" рефлекс) не может стать стабильным,
у человека оно фиксируется благодаря имитатогенности выражения эмоций в
мимике и жесте (эхопраксия) и особенно благодаря имитатогенности речи
(явная или скрытая эхолалия). Тем самым происходит инверсия: у человека
тормозная доминанта не находится, как правило, в подавленном состоянии, а
общением людей вызывается наружу, т. е. удерживается в мире действий.
Следовательно, адекватные первосигнальные рефлексы подавляются. Последние
лишь в ходе всей человеческой истории -- посредством трансформации общения
(преодоление суггестии контрсуггестией) и тем самым деятельности --
пробиваются в известной мере к примирению со второй сигнальной системой. Но
в глубине истории царит операция образования дипластий, фундаментально
несовместимая с нейрофизиологическими операциями в рамках первой сигнальной
системы. Дипластия воспроизводит как раз то одновременное наличие двух
противоположных друг другу раздражений, которое "срывает" нормальную высшую
нервную деятельность у животных.

Универсальная операция, с одной стороны, высшей нервной деятельности
животных, с другой -- формальной логики человека -- дихотомия, т. е.
деление на "то" и "не то", иначе, на "да" и "нет". Однако в эволюции между
тем и другим, несмотря на все их сходство, лежит уровень операций, которые
не являются дихотомией и обратны ей: дипластия. Принцип последней тоже
бинарный (двоичный), но это не бинарные деления, а бинарные сочетания.
Необходимость предположить такой средний уровень станет ясной и
кибернетикам, конструирующим машины на двоичном принципе, если они
вспомнят, что формальная логика делит надвое не объекты, а истинные и
неистинные суждения, каковые могут быть неистинными только потому, что
представляют собою сочетание, связывание двух различаемых элементов (что
касается "ошибок" животного, то выше уже отмечалось, что это нарушение им
замысла экспериментатора, биологически же животное всегда право; так, в
ситуации "проб и ошибок" "ошибки" вовсе не ошибочны, они целесообразны).

Создание дипластий -- сублогика, преодоление дипластий -- формальная
логика. Преодоление дипластий можно определить так же, как дезабсурдизацию
абсурда . Я не нашел слова "абсурд" ни в одной энциклопедии, в том числе
философской. В курсах и учебниках логики тоже нет объяснения этого
фундаментального понятия: оно представляется самоочевидным и чисто
негативным. В переводе "абсурд" -- "невнятность", т. е. всего лишь
неразборчивость, непонятность. В обычном толковании -- бессмысленность,
нелепость, что в свою очередь требовало бы объяснения. Обычно абсурд
выступает просто как невыполнение условий логики . Но что, если
перевернуть: логика -- это невыполнение условий абсурда? Такая инверсия не
будет забавой ума и тавтологией, если даст более широкое обобщение. Так оно
и есть.

Как условия абсурда можно было бы сформулировать противоположности трем
основным законам логики: 1) обязательность многозначности (минимум
двусмысленности) терминов, т. е. АNo А, 2) обязательность противоречия, 3)
вместо "или-или" -- "и-и". В таком случае всякую логичность следует
рассматривать как нарушение этих правил. Далее, есть возможность эти
формулировки законов абсурда свести к одной позитивной. А именно, формулой
абсурда может служить А’ В. Употребив две разные буквы -- А и В, мы
показали, что оба элемента различны, но, соединив их знаком тождества,
тремя черточками, мы показали, что они тождественны. Любопытно, что логик
Коген в "Критике чистой логики" тоже представил подлинной элементарной
основой мышления не пустое тождество А=А, а тождество А’ В, хотя у него нет
и следа генетического подхода к мышлению. К данной внутренней структуре
дипластии нужно добавить указание на ее внешнее положение: она тем чище,
чем она изолированнее, т. е. не входит в цепь других подобных.

Оба элемента пары, по определению, должны быть столь же несовместимы друг с
другом, как нейрофизиологические явления возбуждения и торможения. Но это
значит лишь, что и в самом тесном слиянии они не смешиваются. Собственно, к
физиологическому антагонизму возбуждения и торможения восходит всякое
явление функциональной оппозиции в человеческой психике, включая речь
(фонологическая и синтаксическая оппозиция). Но это не значит, как уже
говорилось, что человек в дипластии может сливать возбуждение и торможение,
-- он может сливать в дипластии два раздражителя противоположного знака.
Эта спайка -- явление особого рода: в глубоком прошлом бессмыслица внушала
священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления,
бессмысленное провоцирует усилия осмысления. По афоризму Н. И. Жинкина,
"речь есть не что иное, как осмысление бессмысленного". Дипластия под углом
зрения физиологических процессов -- это эмоция, под углом зрения логики --
это абсурд.

О генезисе эмоций в этой связи здесь удастся сказать только несколько слов.
Из предыдущего должен быть сделан вывод, что в строго научном смысле у
животных нет эмоций. Просто у них в качестве неадекватного рефлекса
(следовательно, тормозной доминанты) нередко фигурируют подкорковые
комплексы, являющиеся по природе более или менее хаотичными, разлитыми,
мало концентрированными, вовлекающими те или иные группы вегетативных
компонентов. Это люди, наблюдатели,