ь и реакция на нее

Полученная оценка широкой роли речи не означает, что речь мы будем понимать
в тривиальном смысле. Напротив, встречная работа психолингвистики должна
состоять в пересмотре и новом анализе самого феномена речи.

Поразившая в свое время умы идея Сепира-Уорфа, восходящая в какой-то мере к
В. Гумбольдту и имеющая сейчас уже длинную историю дискуссий и обсуждений,
состояла в том, что язык навязывает человеку нормы познания, мышления и
социального поведения: мы можем познать, понять и совершить только то, что
заложено в нашем языке. Прав В. А. Звегинцев, что по существу эта гипотеза
пока еще и не Опровергнута и не отброшена. "С ней не разделаешься, --
продолжает он, -- простой наклейкой на нее ярлыка, что она "ложная" или
"идеалистическая"" . И В. А. Звегинцев по-своему преобразовал эту идею:
"Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожиданно для себя обнаружили, что они
фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что
человек работает, действует, думает, творит, живет, будучи погружен в
содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном его аспекте,
по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существования
человека и что язык уж во всяком случае является непременным участником
всех тех психических параметров, из которых складывается сознательное и
даже бессознательное поведение человека" .

Одна крайность -- думать, что язык представляет собой некую полупрозрачную
или даже вовсе непрозрачную среду, которой окружен человек и которую мы не
замечаем, полагая, что непосредственно общаемся с окружающим миром;
противоположная крайность -- представления классического сенсуализма, что
индивид с помощью своих органов чувств и ощущений общается с миром, познает
его и воздействует на него без всякой опосредствующей среды. Этот
сенсуалистический Робинзон завел философию в тупик. Поэтому новейшая
идеалистическая философская мысль пытается отбросить "ощущение" и
погрузиться в спекуляции о "языке".

Материалистическая философия рассматривает "субъект" (как полюс теории
познания) в его материальном бытии как существо телесное, чувственно
общающееся с внешним миром, и как существо социальное, глубоко насыщенное
опытом других людей и отношениями с ними. Наконец, диалектический
материализм историчен по своему методу. И это последнее обстоятельство
особенно важно для разрешения указанных лингвистических споров. Если бы
даже в какой-то отдаленный момент человек был отделен от объективного мира
совершенно непрозрачной языковой средой, мы обязаны были бы сразу внести в
эту умозрительную картину динамику: непрозрачная среда становится все более
прозрачной, на полпути она уже полупрозрачна, чтобы в некоей предельной
перспективе стать вовсе прозрачной; ведь нельзя брать язык в его
неподвижности, а человека в его бездеятельности по отношению к объектам,
если же поправить обе эти ошибки, мы получим указанную уже не статическую,
а динамическую схему. Да и в самом деле, чем глубже в прошлое, тем более
словесная оболочка негибка и неадекватна подлинной природе вещей, развитие
же технической практики и научного знания энергично разминает ее, делая из
хозяина слугой человека.

Другая важная сторона современных лингвистических споров состоит в том, что
многими авторами язык берется не как языковое или речевое общение, а как
самодовлеющая система, усвоенная индивидом, и рассматривается помимо
проблемы обмена словами между людьми. Эта проблема обмена или речевой
реципрокности опять-таки оказалась довольно большой неожиданностью, лишь
сравнительно недавно во весь рост возникшей перед другими лингвистами и
психолингвистами. Данная ситуация тоже дальновидно констатирована в
цитированной книге В. А. Звегинцева: "Возникает также необходимость
исследований, исходящих из недавно осознанного факта, что акт речевого
общения двусторонен и что одинаково важно изучать его с обеих сторон. Ведь
в речевом акте не только что-то "выдается" (значение или информация), но
это что-то и "воспринимается" (опять-таки значение или информация, но уже
"с другой стороны")" .

Выше мы рассматривали экстероинструкцию и аутоинструкцию как в основном
эквивалентные. Теперь после этого короткого лингвистического вступления
надо обратить внимание и на их противоположность, на их противоборство.

В. С. Мерлин показал, что словесная инструкция затормозить проявление ранее
выработанной оборонительной двигательной реакции на условный раздражитель
действует у одних испытуемых с хода, у других с заметными затруднениями. В
последнем случае на помощь привлекались поощряющие мотивы: например,
экспериментатор говорит, что опыт проводится не просто в научных целях, но
имеет задачей выяснить профпригодность испытуемых, -- и теперь они успешно
справляются с задачей затормозить движение. Значит, эта мотивировка
устранила, сняла некое противодействие инструкции, которое имело место. У
некоторых испытуемых В. С. Мерлин обнаружил, наоборот, ярко выраженную
преувеличенную ("агрессивную") реакцию после получения словесной инструкции
на торможение: вместо отдергивания пальца при появлении условного сигнала
(которое инструкция требовала затормозить) они с силой жмут рукой в
противоположном направлении. Значит, к инструкции приплюсовался некоторый
иной стимул: либо гетерогенный, либо просто негативный, антагонистичный. Н.
И. Чуприкова со своей стороны констатирует: "Степень стимулирующей и
тормозящей роли второй сигнальной системы при выработке и угашении условных
рефлексов у человека варьирует в достаточно широких пределах... Эта сила
(второсигнальных воздействий. -- Б. П.) может определяться... характером
словесной стимуляции экспериментатора, наличием или отсутствием
противоположной второсигнальной стимуляции (недоверие испытуемых к словам
экспериментатора) и т. п.". Что лежит, какая психофизиологическая
реальность, под этими словами: "Недоверие к словам экспериментатора"?
Очевидно, меткое выражение "противоположная второсигнальная стимуляция"
наводит мысль на правильный путь: здесь может иметь место действующий
комплекс прежде накопленных данным индивидом в течение жизни или на
каком-то недавнем промежутке, находившихся в латентном состоянии
стимуляций; но ведь тут может иметь место не просто случайное столкновение
двух противоположно направленных инструкций, а явление отрицательной
индукции: словесная инструкция в некоторых случаях индуцирует
противоположную, хоть и лежащую в той же плоскости, собственную
второсигнальную стимуляцию, негативную аутоинструкцию, которую в этом
контексте можно называть волей.

Ее негативный характер может не бросаться в глаза. Она может у человека вне
экспериментальных условий выглядеть как вполне спонтанное, а не негативное
формирование желания, намерения, планов, программ. Может показаться, что
инструкции экспериментатора просто осложняются прежним жизненным опытом
испытуемого. Но все-таки, как и в случае прямого недоверия к
экспериментатору, сложнейшая внутренняя второсигнальная активность индивида
в конечном счете является, по-видимому, ответом, отрицательной индукцией на
какие-то, пусть следовые, второсигнальные воздействия других людей, на
слова и "инструкции" окружающей или окружавшей в прошлом человеческой среды.

Таким путем можно расчленить экстероинструкцию и аутоинструкцию, иначе
говоря, внушение и самовнушение, еще точнее, суггестию и контрсуггестию.
Первичным останется внушение, которое наука и должна подвергнуть анализу,
прежде чем перейти к вторичному и производному -- негативному ответу на
внушение или его отклонению или, напротив, его возведению в степень.

Это очень важный шаг -- выделить в речевом общении, второй сигнальной
системе, как ядро, функцию внушения, суггестии. Тем самым ядро находится не
внутри индивида, а в сфере взаимодействий между индивидами. Внутри индивида
находится лишь часть, половина этого механизма. Принимающим аппаратом
внушения являются как раз лобные доли коры. Очевидно, можно даже сказать,
что лобные доли есть орган внушаемости. Мы уже отмечали, что, согласно А.
Р. Лурия, массивные поражения лобных долей приводят к невозможности для
больных подчинять свое поведение словесным инструкциям экспериментатора,
хотя, собственно, речевая деятельность этих больных и не проявляет
признаков разрушения. Подчеркнем это выражение: подчинять свое поведение
словам другого. Внушение и есть явление принудительной силы слова. Слова,
произносимые одним, неотвратимым, "роковым" образом предопределяют
поведение другого, если только не наталкиваются на отрицательную индукцию,
контрсуггестию, обычно ищущую опору в словах третьих лиц или оформляющуюся
по такой модели. В чистом виде суггестия есть речь минус контрсуггестия.
Последняя на практике подчас выражена с полной силой, но подчас в
пониженной степени -- в обратной зависимости от степени авторитета лица,
являющегося источником суггестии.

Понятно, что у современных (а не доисторических) людей во взрослом возрасте
чистая суггестия, т. е. полная некритическая внушаемость, наблюдается
только в патологии или в условиях гипнотического сна, отключающего
(впрочем, не абсолютно) всякую "третью силу", т. е. сопоставление
внушаемого с массой других прошлых второсигнальных воздействий. Это
равносильно отсутствию недоверия к источнику слов, следовательно, открытому
шлюзу для доверия. Доверие (вера) и суггестия -- синонимы. У детей
внушаемость выражена сильно, достигая максимума примерно к 9 годам. В
патологии она сильна у дебилов, микроцефалов, но в подавляющем большинстве
других психических аномалий она, напротив, понижена, недоразвита или
подавляется гипертрофированной отрицательной индукцией.

О внушении написано много исследований, но, к сожалению, в подавляющем
большинстве медицинских, что крайне сужает угол зрения. Общая теория речи,
психолингвистика, психология и физиология речи не уделяют суггестии
сколько-нибудь существенного внимания, хотя, можно полагать, это как раз и
есть центральная тема всей науки о речи, речевой деятельности, языке.

На пороге этой темы останавливается и семиотика. Один из основателей
семиотики -- Ч. Моррис выделил у знаков человеческой речи три аспекта, три
сферы отношений: отношение знаков к объектам -- семантика; отношение знаков
к другим знакам -- синтаксис; отношение знаков к людям, к их поведению --
прагматика. Все три на деле не существуют друг без друга и составляют как
бы три стороны единого целого, треугольника. Но, говорил Моррис,
специалисты по естественным наукам, представители эмпирического знания
преимущественно погружены в семантические отношения слов; лингвисты,
математики, логики -- в структурные, синтаксические, отношения; а
психологи, психопатологи (добавим, нейрофизиологи) -- в прагматические .
Принято считать, что из этих трех аспектов семиотики наименее перспективной
для научной разработки, так как наименее абстрактно-обобщенной, является
прагматика. Существуют пустопорожние разговоры, что можно даже построить
"зоопрагматику". Однако из трех частей семиотики прагматика просто наименее
продвинута, так как наиболее трудна.

Примером может послужить неудача специально посвященной прагматике в
семиотическом смысле книги немецкого философа Г. Клауса. Дело тут сведено к
довольно внешней систематике воздействия знаков на поведение людей по
"надежности", силе, интенсивности. А именно выделяются четыре функции: 1)
непосредственно побуждать человека, т. е. прямо призывать к тому или иному
действию или воздержанию; 2) информировать о чем-либо, в свою очередь
побуждающем к действию; 3) производить положительные или отрицательные
оценки, воздействующие на поступки информируемого; 4) систематизировать и
организовывать его ответные действия. У Ч. Морриса они расположены в другом
порядке, а именно на первое место он ставит знаки-десигнаторы (называющие
или описывающие, несущие чисто информационную нагрузку), затем аппрайзеры
(оценочные), прескрипторы (предписывающие) и, наконец, форматоры
(вспомогательные). Все они, по Моррису, тем или иным образом влияют на
поведение человека и составляют неразрывные четыре элемента прагматики (и
их не может быть более чем четыре) как науки о воздействии слова на
поведение, которая в свою очередь -- часть более широкой науки семиотики.
Однако, будучи расставлены в таком порядке, как у Морриса, они лишают
семиотику, в частности прагматику, сколько-нибудь уловимого
социально-исторического содержимого. А на деле исходным пунктом является
удивительный механизм прескрипции (он лишь на первый взгляд сходен с
механизмом словесной команды, даваемой человеком ручному животному).
Выполнение того, что указано словом, в своем исходном чистом случае
автоматично, принудительно, носит "роковой" характер. Но прескрипция может
оказаться невыполнимой при отсутствии у объекта словесного воздействия,
необходимых навыков или предварительных сведений. Тогда непонимание пути к
реализации прескрипции временно затормаживает ее исполнение; следует
вопрос: "как", "каким образом", "каким способом", "с помощью чего" это
сделать? Такой ответ потребует нового "знака" -- "форманта", разъясняющего,
вспомогательного. После чего прескрипция может сработать. Но торможение
прескрипции способно принять и более глубокий характер -- отрицательной
индукции, негативной задержки. Тогда, чтобы усилить воздействие
прескрипции, суггестор должен уже ответить на прямой (или подразумеваемый)
вопрос: "А почему (или зачем) я должен это сделать (или не должен этого
делать)?"

Это есть уже критический фильтр, недоверие, отклонение прямого действия
слова. Существует два уровня преодоления его и усиления действия прямой
прескрипции: а) соотнесение прескрипции с принятой в данной
социально-психической общности суммой ценностей, т. е. с идеями хорошего и
плохого, "потому что это хорошо (плохо), похвально и т. п."; б) перенесение
прескрипции в систему умственных операций самого индивида посредством
информирования его о предпосылках, фактах, обстоятельствах, из коих
логически следует необходимость данного поступка; информация служит
убеждением, доказательством.

Такой порядок расстановки прагматических функций разъясняет
социально-психологическую сущность явления, уловленного в "прагматике"
Морриса.

Но ясно, что если мы и выдвинем "прагматику" на переднее место в семиотике,
а в составе прагматики в свою очередь выдвинем на переднее место
"прескрипцию", это ничуть не снимает капитальной важности и семантики, и
синтаксики, ибо, чтобы знак подействовал на поведение, он в отличие от
команды, даваемой ручному животному, должен быть "понят",
"интерпретирован", иначе он не знак, а просто условный раздражитель, и тем
самым не имеет никакого отношения к великой проблеме суггестии,
следовательно, и контрсуггестии, пожалуй, не менее, а еще более важной
стороны речевого отношения.

По Моррису, речевой знак заключает в себе поведение, поскольку всегда
предполагает наличие интерпретатора (истолкователя). Знаки существуют лишь
постольку, поскольку в них заложена программа внутреннего (не всегда внешне
выраженного) поведения интерпретатора. Вне такой программы, по мнению
Морриса, нет и той категории, которая носит наименование знака.

Сходным образом Л. С. Выготский утверждал, что знак в силу самой своей
природы рассчитан на поведенческую реакцию, явную или скрытую, внутреннюю.

Моррис подразделяет речевые знаки на "общепонятные" ("межперсональные") и
"индивидуальные" ("персональные"). Индивидуальные являются постъязыковыми и
отличаются от языковых тем, что они не звуковые и не служат общению, так
как не могут стимулировать поведения другого организма. Но хотя эти знаки
как будто и не служат прямо социальным целям, они социальны по своей
природе. Дело прежде всего в том, что индивидуальные и постъязыковые знаки
синонимичны языковым знакам и возникают на их основе. Уотсон, на которого
ссылался Моррис, называл этот процесс "субвокальным говорением". Многие
теоретики бихевиоризма просто отождествляли это беззвучное говорение с
мышлением. Советская психология стремится расчленить внутреннюю речь на
несколько уровней -- от беззвучной и неслышимой речи, через теряющую прямую
связь с языковой формой, когда от речи остаются лишь отдельные ее опорные
признаки, до таких вполне интериоризованных форм, когда остаются лишь ее
плоды в виде представлений или планов-схем действия или предмета. Но во
всяком случае на своих начальных уровнях "внутренняя речь" -- это
действительно такой же знаковый процесс, как и речь звуковая. Но Моррис
обнаруживает между ними и большую разницу. Внешне последняя проявляется в
наличии и отсутствии звучания, в первичности языковых знаков и вторичности
постъязыковой внутренней речи. Однако она проявляется также в различии
функции обоих процессов: социальной функции языкового общения и
индивидуальной функции персональных постъязыковых знаков. Внутреннее же
различие между языковыми и персональными постъязыковыми знаками состоит в
том, что последние хоть синонимичны, но не аналогичны первым. Различным
организмам, различным лицам свойственны различные постъязыковые символы,
субституты языковых знаков. Степень же их различия зависит от целого ряда
особенностей человеческой личности, от той среды, в которой человек рос, от
его культуры, т. е. от всего того, что принято называть индивидуальностью.
По этой причине, как указывает Моррис, знаки внутренней речи не являются
общепонятными, они принадлежат интерпретатору .

Ближе к языку психологии прозвучит такой пересказ процесса превращения или
не превращения слышимого или видимого языкового знака в акт или цепь актов
поведения. Сначала имеет место психический и мозговой механизм принятия
речи. Это не только ее восприятие на фонологическом уровне, но и ее
понимание, т. е. приравнивание другому знаковому эквиваленту,
следовательно, выделение ее "значения", -- это делается уже по минимально
необходимым опорным признакам, обычно на уровне "внутренней речи"; затем
наступает превращение речевой инструкции в действие, но это требует
увязывания с кинестетическими, в том числе проприоцептивными, а также
тактильными, зрительными и прочими сенсорными механизмами, локализованными
в задней надобласти коры, и превращения ее в безречевую интериоризованную
схему действия. Либо на том или ином участке этого пути наступает отказ от
действия. Машинальное выполнение внушаемого уступает место размышлению,
иначе говоря, контрсуггестии. Отказанная прескрипция -- это рождение
мыслительного феномена, мыслительной операции "осмысливания" или выявления
смысла, что либо приведет в конце концов к осуществлению заданного в
прескрипции, пусть в той или иной мере преобразованного, поведения, либо же
к словесному ответу (будь то в форме возражения, вопроса, обсуждения и т.
п.), что требует снова преобразования в "понятную" форму -- в форму
значений и синтаксически нормированных предложений, высказываний.

Все четыре функции прагматики, по Моррису, как и по Клаусу, не связаны
непосредственно с истинностью или неистинностью знаков: надежность или сила
воздействия знака не обязательно соответствует -- и в пределе может (как
увидим, даже должна) вовсе не соответствовать объективной верности,
истинности этих знаков. Обе характеристики по крайней мере лежат в разных
плоскостях (если мы и отвлечемся от допущения, что они генетически
противоположны). На этой основе Клаус разработал описания разных методов
воздействия языка на реакции, чувства, поведение, действия людей, а также
классификацию типов или стилей речи: проповедническая, научная,
политическая, техническая и др. Однако все это скорее порождает вопрос:
получается ли в таких рамках и возможна ли в них "прагматика" как особая
дисциплина? По самому своему положению, как составная часть семиотики,
носящей довольно формализованный характер, она обречена заниматься внешним
описанием воздействия знаков речи на поступки людей, не трогая
психологических, тем более физиологических, механизм