менного "орудия" требовало
от нескольких минут максимум до получаса; высокоимитативный свидетель,
наблюдавший серии этих сменяющихся движений и получающихся предметных
эффектов, повторял и усваивал именно не отдельный маленький комплекс, а
динамические стереотипы целых цепей действий и результатов, целые долгие
комплексы операций с раскалыванием и обработкой камней. Следовательно, не
он сам, а только классификатор-археолог расчленяет его действия на малые
циклы по отдельности.

Таким образом, изобретение статистического метода в палеолитоведении
совершенно неожиданно для его авторов и поборников открыло поле для более
трезвых психологических выводов, чем прежние.

Примером этого противоречия может послужить книга Г. П. Григорьева --
исследование о мустьерской эпохе и начале верхнего палеолита . Оно очень
основательно, очень эрудировано в том, что касается археологии, геологии и
антропологии, но автор далек от современной научной психологии или
психолингвистики и поэтому нагромождает социологические и
историко-культурные фантасмагории о жизни "предплемен" мустьерского времени
(гл. X). На самом деле единственное, на что дает право археологическая
статистика, это констатировать нарастающее в мустьерское время обособление
и консолидацию биологических популяций (а не "предплемен"), связанных
имитативностью, достигающей внутри каждой такой популяции огромной силы.
Если Григорьев, накладывая на карту археологические "варианты",
обнаруживает на многих географических территориях перекрытие,
чересполосицу, в частности частичное наложение разных "вариантов" друг на
друга на окраинах, отсюда вытекает довольно наглядное представление о
некоторой диффузии и контакте смежных популяций между собой. Эти зоны
перекрытия представляют, несомненно, весьма большой палеопсихологический
интерес.

Первым этажом палеолитической имитации, который мы можем наблюдать в более
или менее изолированном или чистом виде на "олдовайской" стадии галечных
орудий, на чопперах, на дошелльских изделиях, впрочем и вообще
преобладающим в нижнем палеолите, является имитирование последовательного
комплекса движений при изготовлении либо одного типа орудий, либо
однотипного технического пучка -- ядра-отщепы. Но уже на этом нижнем этаже,
как бегло отмечено выше, палеопсихология может предположительно
констатировать, особенно при переходе от шелля к ашелю, движение от
имитации преимущественно действий по изготовлению каменного изделия к
имитации самого изделия, его стереотипной и отчетливой формы (впрочем, все
равно опирающейся в конечном счете на сигнализируемый этим предметом
имитируемый комплекс движений). Второй этаж -- имитирование уже целых
наборов изделий, различающихся между собой; вот это и есть "вариант", по
терминологии Григорьева, или "культура", по терминологии других археологов.
Наконец, третий этаж, наблюдаемый в указанных зонах перекрытия, это
имитирование сразу двух, может быть, и более, комплексов или "вариантов".
Все это показывает весьма сложную имитативную деятельность внутри
популяций, на территориях их расселении и их диффузии.

Не должна ли все-таки идти речь об "идеях", об "изобретениях" для
истолкования статистики, топографии, морфологии этих камней, обработанных
разными приемами? В таком случае все-таки необходимо было бы предположить и
соучастие языка.

Для ответа произведем небольшой арифметический расчет. Надо представить
себе, на какое число поколений приходятся прогрессивные сдвиги в
технической эволюции палеолита. "Поколение" мы условно определяем отрезком
времени 30 лет, как это принято в демографии (таким образом, от начала
Римской империи или от начала "нашей эры" до нынешнего времени сменилось
менее 70 поколений). На историю изменений в технике, морфологии, наборе
изделий нижнего палеолита (включая галечные орудия олдовайского времени)
падает цифра минимум порядка 50000 поколений. Если мы разобьем этот
нижнепалеолитический прогресс даже на 20 условных этапов (что дает
достаточно дробную шкалу мельчайших уловимых археологических сдвигов), то
на каждый этап придется величина порядка 2500 поколений. Это значит, что на
жизнь каждого поколения приходится неуловимая, менее чем двухтысячная доля
из и без этого почти неуловимого сдвига, что несоизмеримо ни с каким
явлением сознания, т. е. с психологической точки зрения равно нулю. Еще
нагляднее этот вывод, если предположить, что сдвиг осуществлялся одним
поколением из 2500, а остальные только воспроизводили "изобретение": ведь
нас интересует психология большого числа реальных индивидов, и она
оказывается абсолютно подражательной.

Результат принципиально того же рода получится при соответствующих расчетах
и для среднего палеолита, хотя длительность его раз в 7 -- 8 короче, а
технические сдвиги и многообразие форм богаче, чем в нижнем палеолите. Все
равно, разделив его историю соответственно на 4000 -- 5000 поколений, мы
увидим, что и на малейший сдвиг приходится величина порядка 200 -- 300
поколений, что несоизмеримо с процессами индивидуального сознания и речевой
информативной коммуникации. Тут перед нами явления этологического порядка.

Вернемся к понятию автоматизма. Если эта стереотипность, шаблонность
изделий нижнего и среднего палеолита в глазах психолога неоспоримо
свидетельствует об автоматичности действий, то автоматичность в принципе
может иметь две причины. Или она является следствием утраты сознательности
в результате задалбливания, тренировки двигательной задачи, в том числе
перебазирования регулятивной функции из доминантного полушария в
субдоминантное. Или она -- следствие усвоения данного действия помимо
стадии сознательности: либо по голосу наследственности, врожденного
инстинкта, либо по приказу подражательности, разумеется, тоже на базе
врожденной готовности. Перед нами именно последний случай. Изменчивость
палеолитических каменных изделий -- не продукт чьих-либо изобретений (с
последующим

научением окружающих, задалбливанием, автоматизацией), она осуществлялась
таким же образом, как в жизни многих видов позвоночных имеют место
этологические изменения, совершающиеся несколько быстрее или вариабильнее,
чем изменения морфологии этого вида.

Вспомним описанное А. С. Мальчевским изменение напева у популяций некоторых
птиц (из отряда воробьиных, обладающего высокой имитативностью и
"пересмешничеством" и, может быть, именно поэтому составляющего 2/3 птиц
земного шара). Возникает заметная вариация напева у одной или нескольких
особей -- это отнюдь не "творцы", не "изобретатели", они не руководствуются
"идеей", отклонения же от стереотипа появляются или под влиянием звуков
среды, или просто являются случайными индивидуальными срывами. Огромное
большинство таких индивидуальных выпадений из шаблона пропадает втуне -- не
перенимается популяцией. Но иногда тут находит пищу инстинкт образования
популяционных отличий: новая вариация сочетания звуков привлекает внимание,
вызывает пересмешничество.

"Передаваясь от одной птицы к другой, эта вариация может постепенно
распространиться и приобрести значение локального напева. Этот процесс
иногда удается непосредственно наблюдать в природе. Так, в начале лета 1953
г. в одном из кварталов учлесхоза "Лес на Ворскле" поселился зяблик,
заметно отличавшийся от других зябликов характером исполнения песни,
которую он неизменно заканчивал "рюмящим" позывом. К середине лета этот
вариант усвоили почти все зяблики, гнездящиеся на данном участке леса. На
очень маленьких территориях при ограниченном числе сходно поющих особей
местные напевы, конечно, долго не сохраняются, так как даже незначительные
перемещения птиц в этом случае могут привести к изменению характера местной
песни. Наоборот, чем выше плотность населения и чем больше территория, на
которой гнездятся сходно поющие птицы, тем более стойким бывает местный
напев. В этом отношении показательны соловьи, у которых, как это известно,
существуют хорошо выраженные и достаточно стойкие местные особенности
пения. Однако в наиболее яркой форме местные, узколокализованные напевы
наблюдаются у дрозда-белобровика (под Ленинградом).

Здесь почти в каждом парке или лесном массиве у этих дроздов существует
особая вариация песни, сохраняющая постоянство из года в год. Отдельные
варианты песни чрезвычайно своеобразны и отличаются один от другого даже
сильнее, чем песни двух разных видов. Существование стойких напевов
местного значения можно понять и объяснить лишь при условии, во-первых,
регулярного возврата на старые места размножения известной части птиц, уже
гнездившихся здесь ранее и усвоивших местный напев -- хранителей местного
напева, и, во-вторых, при наличии у молодых птиц способности перенимать и
точно копировать пение старых птиц. Молодые дрозды, судя по всему,
усваивают местный вариант напева уже на местах размножения в конце первого
года жизни. В конце апреля -- начале мая под Ленинградом можно наблюдать
много птиц, поющих весьма неопределенно. По всей видимости, это молодые
самцы-первогодки, еще не сформировавшие свою индивидуальную песню. Старые
же птицы, прилетающие на места размножения уже во второй декаде апреля, с
самого начала уверенно высвистывают вариацию песни, типичную для данной
местности. Однообразие напева в каждом месте устанавливается после
определенного периода обучения, через две-три недели после массового
прилета". При этом имеет большое значение и групповая тренировка -- так
называемое соревновательное пение.

Звук, первоначально заимствованный даже у птицы другого вида или
сформировавшийся эпизодически, может передаваться от поколения к поколению
не наследственным, а контактным путем. Он может служить не только
некоторому обособлению популяций, что отчасти затрудняло бы их скрещивание,
но может в конце концов и, наоборот, распространиться на весь ареал, на
всех птиц данного вида. "Факты. . . свидетельствуют о том, что эволюция
голоса у птиц имела и имеет место" .

Факты свидетельствуют, что у птиц может изменяться в локальных популяциях
(а значит, и эволюционировать) также и стереотип гнездования. "Видовая
традиция", "шаблон" нет-нет и нарушается отдельными особями "без видимых к
тому оснований", но это индивидуальное отклонение иногда закрепляется в
географическом районе, в популяции, приобретает "устойчивый и нарастающий
массовый характер", особенно если это новое гнездование лучше соответствует
изменившимся экологическим условиям. Действует ли и тут механизм
подражания? Изменение стереотипа гнездования проявляется, как правило, при
вторых или повторных кладках, -- возможность имитации "чужого примера" в
этом случае велика . Все же птица видит не строительные действия, а готовый
продукт, гнездо, -- это корректирует ее стереотипные гнездостроительные
инстинктивные действия; следует отметить своеобразие данного случая
имитации.

Этот пространный экскурс в биологию птиц служит не для того, чтобы
идентифицировать или сблизить с ними в данном отношении четвертичных
некрофагов троглодитид, а эволюцию палеолитического инвентаря для освоения
останков крупных животных -- с эволюцией птичьих голосов и гнезд. Как раз
тем и удобен пример птиц, а не приматов, что не возникает и подозрения,
будто речь идет о филогении: речь идет о широком общебиологическом
феномене. Эта обширная справка о биологии птиц из отряда воробьиных
призвана лишь обратить внимание на самую возможность анализировать
сохранившиеся под землей каменные остатки жизнедеятельности троглодитид с
помощью биологических понятий "имитация" и "популяция".

Изменчивость (локальная вариабельность и медленная общая эволюция)
палеолитических обработанных камней вполне вписывается в известный
биологической науке факт относительной пластичности, лабильности экологии и
этологии вида по сравнению с его морфологией. Даже если бы ископаемые
троглодитиды морфологически не изменялись, даже если приравнять к
постоянной величине также и окружавшую их природу, биологическая наука дает
ключ для чтения этого археологического кода. Носитель, субъект
этологической изменчивости (как и устойчивости) -- популяция. Специфический
внутрипопуляционный механизм -- подражание. Популяции палеоантропов
отличались, как правило, не более высокой или более низкой ступенью
развития своей каменной техники, а наоборот, "букетом" изготовляемых и
применяемых изделий -- доминированием одних, утратой и забвением других.
Это превосходно демонстрируется современным палеолитоведением . Но
пространственные отношения таких "вариантов" -- это отношения популяций. И
уж совсем в другом масштабе, на протяжении длительных сроков закрепляются
некоторые типологические сдвиги, приобретающие общевидовой эволюционный
характер, -- как уже отмечалось, не более быстрые, чем изменения природы в
ледниковый период.

Сама систематика палеолитических орудий в истории археологической науки от
Мортилье до Борда всегда была основана на различении не столько самой
внешней формы этих предметов, сколько тех действий, которые были
произведены с камнем. Посмотрите на археолога, анализирующего нижне- или
среднепалеолитическую находку: он восстанавливает в уме, а нередко и
движениями показывает последовательность и направление сколов и ударов --
это и называется "читать камень". Для психолога это служит подтверждением,
что в свое время стимулом при изготовлении служил не просто лишь зрительный
образ каменного изделия, не просто готовый продукт -- образец, тем более не
вербальный образ этого предмета, для описания которого приходилось бы
подыскивать слова, а для воплощения осуществлять верные манипуляции. Нет,
эти камни свидетельствуют о трансляции от индивида к индивиду, особенно от
взрослых к молоди именно имитируемых манипуляций, движений, комплекса
действий, -- разумеется, предметных движений, действий с кремнями, --
которые корректируются и в какой-то мере уже заменяются имитированием
предмета.

Относительное обилие на многих палеолитических стоянках незавершенных
кремневых изделий тоже свидетельствует о том, что конечный результат лишь
отчасти, не идеально верифицировал (выверял) комплектность этих
подражательных цепей действий.

Итак, палеолитические орудия могут рассматриваться как еще одно
подтверждение мысли, что имитативность, подражательность как специфическое
свойство высшей нервной деятельности нарастает на протяжении эволюции
отряда приматов: сначала от низших обезьян к семейству понгид, от семейства
понгид - к семейству троглодитид, усиливаясь, судя по всему, в ходе
филогении внутри этого семейства. Судя по мустьерскому каменному инвентарю,
это свойство достигает у палеоантропов некоторой гипертрофии.

Все сказанное о палеолитических орудиях намечает и негативный вывод: ничто
в них не может рассматриваться как доказательство в пользу соучастия языка,
речевой деятельности. Пока, в рамках этой главы, основной тезис: у
троглодитид имитативность достигла небывалого расцвета, может быть, играла
роль самого сильного регулятора поведения. А дальше мы убедимся, что при
этом еще и не могло быть второй сигнальной системы, что это -- лишь ее
необходимая эволюционная предпосылка.

VI. Имитативно-интердиктивное преддверие второй сигнальной системы

Теперь сделаем следующий шаг. В предыдущей главе было рассмотрено явление
тормозной доминанты и показано нарастание силы, частоты и многообразия
неадекватных рефлексов в филогенетическом восходящем ряду животных, что
позволяет экстраполировать их дальнейшее нарастание у семейства
троглодитид. А в настоящей главе рассмотрено явление имитации и приведены
факты, свидетельствующие о нарастании его силы, его выраженности в пределах
филогении отряда приматов с предположительной кульминацией у семейства
троглодитид. Можно ли полагать, что эти две восходящие кривые скрестились,
что эти два фактора вступили во взаимодействие между собой у ископаемых
видов этого семейства троглодитид?

Для того, чтобы уверенно утверждать возможность и необходимость пересечения
и скрещения этих двух независимых биологических линий, надо было бы
доказать, что неадекватные рефлексы, или по крайней мере какая-то часть из
них, обладают повышенной или преимущественной имитатогенностью. Иными
словами, что поведенческие акты, прорывающиеся на поверхность
жизнедеятельности организма в условиях ультрапарадоксального состояния,
особенно стимулируют подражательное поведение у другого организма.

Увы, вопрос этот в целом еще ждет систематических лабораторных
исследований. Он очень заманчив и не слишком сложен для экспериментов. Пока
же можно сослаться лишь на отдельные наблюдения.

Начнем опять-таки с птиц -- специально с объекта эволюции далекого от
приматов. А. С. Мальчевский, рассматривая биологическую загадку назначения
звукоподражания у птиц, в том числе заимствования голосов других видов,
отмечает, что "большинство пересмешников заимствуют у других птиц,
оказывается, в основном не песни, а различные позывы, и в первую очередь
тревожные сигналы птиц, т. е. такие звуки, которые, очевидно, сильнее всего
действуют на их нервную систему". Так, в пении нескольких особей зеленой
пересмешки было насчитано около 30 различных звуков, заимствованных по
меньшей мере от 20 видов птиц, и из этих звуков лишь два, перенятые от
иволги и пеночки-веснянки, могут быть отнесены к категории песни, остальные
же представляют собой крики тревоги или звуки призывного значения. Другой
пересмешник -- садовая камышовка -- тоже перенимает у других птиц
практически лишь тревожные сигналы или призывные крики и почти не копирует
звуков, признаваемых орнитологами за пение. Все садовые камышовки, каких
довелось наблюдать этому исследователю в Ленинградской области, с большей
или меньшей частотой, но обязательно имитировали голоса беспокоящихся
зябликов. Точно так же он наблюдал на Карельском перешейке экземпляр
вьюрка, который не только пел, но и подавал тревожный сигнал ("рюмил") как
зяблик . Несомненно, что "тревожный сигнал", "голос беспокоящегося зяблика"
есть не что иное, как неадекватная реакция этого самого зяблика при трудной
дифференцировке, при столкновении противоположных нервных процессов -- при
ультрапарадоксальном фазовом состоянии.

А вот данные, относящиеся к обезьянам. По наблюдениям Н. Н. Ладыгиной-Коте,
"видовым эмоциональным реакциям шимпанзе иногда могут сопутствовать
движения, подражательно заимствованные им у человека (например, хлопанье в
ладоши при радостном возбуждении)". Этот факт расшифровывается аналогией с
другими, более однозначными: экспериментатор нарочно производит сам разные
действия, присущие виду шимпанзе, для выяснения разной степени их
имитатогенности, и, оказывается, "чем менее данное видовое действие связано
с выражением эмоционального состояния, тем точнее оно воспроизводится
шимпанзе. К таковым относятся следующие реакции: зевание, почесывание и т.
д. (что подтверждают также опыты Н. А. Тих с низшими обезьянами)". К
сожалению, список реакций здесь усечен до минимума, но и он позволяет
констатировать, что обезьяна подражательно воспроизводит тут не эмоции,
символизируемые данными действиями, а именно сами действия, безразличные и
бесполезные для ее организма в данный момент, хотя бы в другой момент или у
другого индивида (из своего или другого вида, в данном случае у человека)
их появление и было связано с "эмоцией", физиологически говоря, с "трудным
состоянием" нервной системы.

Хорошо известно сильное имитатогенное действие у нас, людей, вне речевой
сферы таких агентов, как зевание, улыбка. Подражание в этих случаях
протекает совершенно помимо сознания и воли.

Приведенные примеры слишком единичны, чтобы уполномочивать на широкое
физиологическое обобщение. Однако мы вправе сказать: в некоторых случаях
неадекватные рефлексы вызывают неодолимое подражание, обладают повышенной
или преимущественной имитатогенностью.

Но даже этого осторожного эмпирического наблюдения довольно, чтобы
констатировать самую возможность соединения двух рассмотренных нами явлений
деят