зразлично какой длины. В этом смысле указательный жест весьма
выразительно отличает человека. Его суть: "трогать нельзя, невозможно".
Другой его вариант -- указание движением головы и глаз; и это опять-таки
минимальное начало некоей незримой линии к предмету. В такой ситуации
словесный знак соотнесен с предметом, предназначен именно ему, но
посредством исключения контакта с ним.

2. Однако при слишком полном соотнесении с предметом перед нами был бы
семиотический парадокс, так как оба члена свободно менялись бы местами как
знак и обозначаемое, будучи каждый в одно и то же время и знаком и
обозначаемым, если бы на помощь не призывался еще вспомогательный словесный
знак минимум типа "вот", "это", "там". Тогда уже словесных знаков два, что
и отличает их вместе с самим жестом как знаки от обозначаемого объекта,

В самом деле, отторжимость знака от обозначаемого, как мы уже знаем,
олицетворяется заменимостью и совместимостью разных знаков для того же
предмета. Если бы знак был незаменимым, он все-таки оказался бы в некотором
смысле принадлежностью предмета (или предмет -- его принадлежностью), но
все дело как раз в том, что знаки человеческого языка могут замещать друг
друга, подменять один другого. Ни один зоопсихолог не наблюдал у животного
двух разных звуков для того же самого состояния или сигнализирующих в
точности о том же самом.

Между тем любой человеческий языковый знак имеет эквивалент -- однозначную
замену. Это либо слова-синонимы, либо чаще составные и сложные предложения
или даже длинные тексты. Нет такого слова, значение которого нельзя было бы
передать другими словами.

Семиотика придает огромную важность категории "значение" знака в отличие от
категории "обозначаемый предмет" (денотат). Во всем, что было когда-либо
написано о проблеме значения , важнее всего вычленить: значение есть
отношение двух (или более) знаков, а именно взаимоотношение полных
синонимов есть их значение. Можно сказать и иначе: поставив два знака в
положение взаимного тождества, т. е. взаимной заменимости, мы получим нечто
третье, что и называем значением. Подобная точка зрения сейчас широко
распространена, например, датский лингвист X. Серенсон также утверждает,
что значение может быть описано только через синонимы . Один из
основоположников кибернетики, К. Шеннон, определяет значение как инвариант
при обратимых операциях перевода. Если бы не было эквивалентных, т. е.
синонимичных, знаков (как их нет у животных), знак не имел бы значения.

Присущая человеческой речи способность передавать одно и то же значение
разными знаками обязательно требует обратной способности: блокировать эту
диффузию. Иначе все возможные знаки оказались бы носителями одного и того
же значения или смысла. Эту задачу выполняет антонимия: в противоположность
синонимам антонимы исключают друг друга. Они определяются друг через друга,
поэтому антонимов (опять-таки не в узко-лексическом, но в широком
семантическом смысле) в каждом случае может быть только два. Они означают
предметы, объективно исключающие присутствие другого, например "свет" --
это отсутствие "тьмы" и обратно, как и исключающие друг друга оценки и
отношения. Отрицание -- это отношение между значениями двух
знаков-антонимов.

Но в известном смысле -- и это уже другой философско-лингвистический
уровень -- говорят также о контрастной природе всякого вообще значения:
всегда должно оставаться что-то другое, что не подпадает под данное
значение. Кажется, это одно из немногих верных положений так называемой
лингвистической философии .

3вуки, издаваемые животными, как таковые, не имеют никаких отношений между
собой -- они не сочетаются ни по подобию, ни по различию. Тщетно некоторые
семиотики пытаются доказать противное. Вот что пишет популяризатор
семиотики А. Кондратов: "У многих видов животных эти разрозненные знаки
могут объединяться в систему и даже соединяться друг с другом. Например, у
кур общий знак "тревога" расщепляется на четыре знака тревоги: "опасность
близко", "опасность вдалеке", "опасность -- человек" и "опасность --
коршун". Всего в "языке" кур около 10 элементарных знаков; сочетаясь друг с
другом, они образуют около двух десятков "составных знаков" вроде знака
"категорический приказ", состоящего из двух повторенных подряд знаков
призыва" . И пример "расщепления", и пример "сочетания" здесь неверны:
четыре разных тревожных сигнала не свидетельствуют об общем прасигнале
"тревога", они существуют независимо от него и друг от друга, а обобщаются
только в голове данного автора; дважды повторенный сигнал призыва не
является новым "составным знаком", как и если бы кто-нибудь дважды окликнул
человека по имени -- у кур это есть лишь явление персеверации.

Только человеческие языковые знаки благодаря отсутствию сходства и
сопричастности с обозначаемым предметом обладают свойством вступать в
отношения связи и оппозиции между собой, в том числе в отношения сходства
(т. е. фонетического и морфологического подобия) и причастности
(синтаксис). Ничего подобного синтаксису нет в том, что ошибочно называют
"языком" пчел, дельфинов или каких угодно животных.

В человеческом языке противоборство синонимии и антонимии (в расширенном
смысле этих слов) приводит к универсальному явлению оппозиции: слова в
предложениях, как и фонемы в словах, сочетаются посредством
противопоставления. Каждое слово в языке по определенным нормам ставится в
связь с другими (синтагматика) и по определенным нормам каждое меняет форму
по роду, времени, падежу и т. п. (парадигматика). Как из трех-четырех
десятков фонем (букв), ничего не означающих сами по себе, можно построить
до миллиона слов, так благодаря этим правилам сочетания слов из них можно
образовать число предложений, превосходящее число атомов в видимой части
Вселенной, практически безгранично раздвигающийся ряд предложений,
соответственно несущих и безгранично увеличивающуюся информацию и мысль.

Из синонимии в указанном смысле вытекает также неограниченная возможность
"перевода" одних знаков на другие знаки, т. е. к обозначению того же самого
(общего значения) самым разным числом иных знаков. Кроме лексической
синонимии сюда относится всякий семантический коррелят -- всякое
определение и объяснение чего-либо "другими словами" и "другими средствами"
, всякое логическое тождество, всякий перифраз, а с другой стороны, разное
наименование того же предмета на разных языках. Сюда принадлежит также
"перевод" с естественных знаков на разные сокращенные или адаптированные
искусственные языки, знаковые системы или знаки. Например, семиотика
буквально вертится вокруг дорожных автомобильных знаков, как своего ядра.
Лингвист В. А. Звегинцев отличает слова естественных языков от "подлинных
знаков", относя к последним в особенности дорожные знаки. Представляется
правильной обратная классификация: первичные и основные знаки -- языковые,
вторичные -- заместители, специальные переводные знаки, "значки языковых
знаков". К этим вторичным кодам принадлежат и переводы звуковой речи на
ручную у глухонемых, на письменную (в том числе стенографическую), на язык
узелков, свистков, на математический и логико-символический, на всякие
бытовые броские сокращения в форме запретительных, повелительных,
указующих, дорожных сигналов, на музыкальные ноты, на военные и спортивные
знаки отличия, на язык цветов, символов и т. д. Вторичные (переводные)
знаки, по-видимому, сами не могут иметь знаков-заместителей без возвращения
к первичным языковым знакам.

3. Есть особая группа человеческих знаков, привязанных к речи, о которых
часто забывают. Это интонации, мимика и телесные движения (пантомимика,
жестикуляция в широком смысле). У животных нет мимики, только у обезьян она
налична, причем довольно богатая. Но и она не имеет отношения к нашей теме.
Когда говорят об интонациях, мимике и телодвижениях, почти всегда имеют в
виду эти явления как выражения эмоций и крайне редко -- как знаки. Часто
эти два аспекта бессознательно смешиваются между собой. Между тем надо
суметь расчленить эти два совершенно различных аспекта. Первый, относящийся
к психологии эмоций, нас здесь совершенно не касается. Но вспомним, что
актеры, как и ораторы, педагоги, да в сущности в той или иной мере любой
человек, употребляют эти внеречевые средства вовсе не в качестве
непроизвольного проявления и спутника своих внутренних чувств, а для
обозначения таковых и еще чаще в семантических целях -- для уточнения
смысла произносимых слов. Без этих семиотических компонентов сплошь и рядом
нельзя было бы понять, слышим ли мы утверждение, вопрос или приказание,
осмыслить подразумеваемое значение, отличить серьезное от шуточного и т. п.

Если лингвистика занимается фонетическим, лексическим, синтаксическим,
отчасти семантическим аспектами языка и речи, то указанные дополнительные
знаковые средства речевого общения называют паралингвистикой или расчленяют
на кинесику (изучающую знаковую функцию телодвижений по аналогии с
лингвистическими моделями) и паралингвистику (изучающую все коммуникативные
свойства голоса, кроме его собственно лингвистических функций ).

Интонационные подсистемы речи являются нередко решающими для интерпретации
значений и смысла произносимых словесных высказываний. Эта речевая
экспрессия редко может иметь самостоятельный перевод на собственно речевые
знаки -- слова, но зато в сочетании со словами она обретает значение, как и
слова -- в сочетании с ней.

Мимика и пантомимика в огромной степени определяют смысл и значение
высказываний. Мимика развивается вместе с речью, и у детей-алаликов, т. е.
с запоздалым или глубоко нарушенным развитием речи, мимика крайне бедна.

Предложены различные классификации пантомимических позиций и мимических
единиц. Под последними разумеется совокупность координированных движений
мышц лица, отражающая если и не действительное психическое состояние, то
вспомогательное действие для уяснения смысла. Малейшее замеченное партнером
изменение мимической картины меняет смысл акта общения. Точно так же
положение тела, особенно положение головы на плечах, отвечающее направлению
взгляда, может изменять смысл произносимых слов. Впрочем, это последнее
замечание возвращает нас к уже отмеченному выше специфическому
мимическо-пантомимическому акту -- указательному движению.

Нет оснований думать, что паралингвистика и кинесика внутри себя содержат
хоть какие-либо твердые правила сочетаний и оппозиций наподобие синтаксиса.
Но подчас они удовлетворяют первому требованию, которым мы определили
природу человеческих знаков: разве не имеют общего значения, не могут быть
свободно заменимы друг другом пожатие плечами и поднятие бровей как
эквивалентные обозначения удивления? Впрочем, все же паралингвистические и
кинесические знаки в основном служат для лучшего дифференцирования и
уточнения знаков собственно речевых.

Весьма перспективным является исследование патологии мимики и пантомимики.
Применены разнообразные экспериментальные методики, позволяющие проникнуть
довольно глубоко в анатомо-физиологический субстрат соответствующих
нарушений, а следовательно, и в те нервные системы, которые управляют
данной сферой знаковой коммуникации .

4. К периферии системы человеческих знаков относится одна очень важная
категория вторичных, производных знаков: искусственные подобия обозначаемых
предметов, иначе говоря, изображения. Звуковые изображения, как уже
сказано, не играют большой роли, но зрительные чрезвычайно важны. Если
первичные знаки ни в коем случае не имеют сходства с объектом обозначения,
то вторичным, переводным это уже дозволено; мало того, такова сильная
тенденция, которую можно назвать отрицанием отрицания; но они ни в коем
случае не должны быть полным тождеством предмета (допустим,
неодушевленного), а должны представлять собой большую или меньшую степень
репродукции из заведомо иного материала. Они отвечают формуле "то же, да не
то же". В переводе на изображение знак как бы возвращается к связи с
денотатом; изображение, как и указательный жест, выражает
неприкосновенность самого денотата. Изображение связывает знак и с таким
денотатом, с которым не может связать указательный жест, -- с отсутствующим
или воображаемым, с бывшим или будущим. Семиотики либо различают два вида
знаков -- неиконические и иконические (изобразительные), либо сохраняют
понятие "знак" только для неиконической репрезентации предмета, вследствие
чего изображение уже не может рассматриваться ни как разновидность, ни как
дериват знака . Но такое строго дихотомическое деление затруднено тем, что
присутствие изобразительного начала в знаке может иметь самую разную
степень: изобразительность может быть вполне отчетлива и натуралистична,
может быть затушевана, наконец, еле выражена. Представляется вероятным, что
эта редукция изобразительности отражает возвратное превращение последней в
первичные знаки, т. е. уже "отрицание отрицания отрицания", что
наблюдается, например, в истории некоторых видов письма.

Е. Я. Басин убедительно возражает семиотикам, делящим иконические знаки на
материальные и идеальные (духовные). Последние требуют другого термина и
понятия, не изображение, а образ. Психологическое понятие образа снова и
снова поставит перед нами дилемму: что первичнее -- слово или образ? К ней
мы вернемся позже. Пока речь идет только о материальных изображениях. Ни
одно животное никогда ничего не изобразило. Имеется в виду, конечно, не
простая непроизвольная имитация действий -- явление физиологическое, не
относящееся к проблеме знаков (см. гл. 5), но создание каких-либо хоть
самых примитивных подобий реальных предметов, не обладающих иной функцией,
как быть подобием. Зоопсихологи не наблюдали чего-либо вроде элементарных
кукол или палеолитических изображений животных или людей (объемных или на
плоскости). Они не видели также, чтобы обезьяна движением рук показала
контур какого-либо предмета, его ширину или высоту.

Специфическая для человека способность изображения имеет диапазон от
крайнего богатства воспроизведенных признаков (чучело, макет, муляж) до
крайней бедности, т. е. от реализма до схематичности. Как известно,
современные алфавиты и иероглифы восходят к пиктографическому письму --
графическим изображениям, бесконечное и ускоряющееся воспроизведение
которых требовало все большей схематизации, пока связь с образом совсем или
почти совсем не утратилась; буквы стали в один ряд с фонемами (не знаками,
а материалом знаков). Но широчайшим образом развились и разветвились виды
изображений -- скульптурные и графические, планы и чертежи, оттиски и
реконструкции, индивидуальные отражения и обобщенные аллегорические
символы. Все они имеют то свойство, которого нет у первичных речевых
знаков: сходство с обозначаемым предметом. Это свойство -- отрицание
исходной характеристики знака как мотивированного полным отсутствием иной
связи с предметом, кроме знаковой функции, -- отсутствием сходства и
причастности. Изображение как бы "декодирует" речевой знак.

II. Теорема Декарта

О "Декартовой пропасти" здесь надо сказать несколько слов, так как это
поможет читателю понять весь замысел данной книги. Хотя у Декарта были
гиганты предтечи -- Коперник и Бруно, Бэкон и Галилей, Везалий и Гарвей,
все же именно Декарт заложил основу всего последующего движения наук о
природе . И в то же время именно Декарт противопоставил науке о природе
нечто несводимое к ней: разумную душу, т. е. мышление и эмоции человека.
Ссылаясь на недостаток знаний своего времени для реконструкции
действительной истории появления человека, Декарт допускал, что после
животных были созданы неодухотворенные люди, по своей физиологической
природе подобные животным, а следующей ступенью было придание этим
существам мыслящей души. Указанные промежуточные неодухотворенные люди
строением тела уже вполне подобны человеку. Но ими управляет рефлекторный
автоматизм, весьма совершенный. Природа его чисто материальна. Вся
совокупность действий, производимых животными и этими предками людей,
лишенными души, не требует присутствия духовного начала, всецело
принадлежит области механических и физических явлений.

Движущая сила тут -- теплота от сгорания питающих веществ. Со всей
изобретательностью, возможной на уровне знаний XVII в., Декарт разработал
физиологические объяснения дыхания, кровообращения, пищеварения и, что
особенно важно, реакций нервной системы. К явлениям живой машины Декарт
отнес зрительные образы, бессознательную память, невольное подражание.
Декарт убежден, что в конечном счете для объяснения всех действий животного
(в том числе и внешне подобного человеку) науке не понадобится прибегать к
понятию "души".

Слово "душа" у Декарта в сущности равнозначно слову "икс": у человека к
телу присоединено нечто, не сводимое к материальной природе, -- мышление,
выражающееся в способности выбора, следовательно, в свободе, что означает
способность отменять в теле человека природный автоматизм. Этот "икс",
"душу" Декарт локализует в головном мозге человека, даже ищет для него там
специальную железу. Но тщетно ставит он перед собой вопрос о характере
связи души с телом. Впрочем, к концу жизни он близко подошел к тому ответу,
который, по-видимому, уточняет пропасть и связь между телесной (природной)
и духовной субстанцией в человеке. Это -- одновременно и материальное, и
идеальное явление речи. Когда в 1649 г. английский ученый Г. Морус
обратился к Декарту с просьбой объяснить связь души с телом, Декарт в ответ
писал: "Никогда не было наблюдаемо, чтобы какое-либо животное достигло
такой степени совершенства, чтоб иметь настоящий язык, т. е. показывать
голосом или другими знаками что-либо такое, что могло бы быть отнесено
исключительно к мысли, а не к естественному движению. Слово есть
единственный знак и единственное верное свидетельство мысли, скрытой и
заключенной в теле. Но все люди, даже самые глупые и самые безумные, даже
те, которые лишены органов языка и слова, пользуются знаками, тогда как
животные ничего подобного не делают, и в этом истинное различие человека от
животного" .

Оставалось дойти до вопроса: может быть, не слово продукт мысли, а
наоборот? В наши дни об этом спорит весь мир лингвистов-теоретиков, логиков
и психологов. Сегодня мы знаем, что в мозге человека нет центра или зоны
мысли, а вот центры или зоны речи действительно есть -- в левом полушарии,
в верхней и нижней лобной доле, в височной, на стыках последней с теменной
и затылочной. По мнению некоторых неврологов, они в сущности являются
такими же крошечными, с орешек, какой рисовалась Декарту гипотетическая
"железа", где он локализовал разумную душу, хотя расположены не внутри
головного мозга, а в коре. Но они, как и рисовалось Декарту, будучи связаны
прямо или косвенно со всеми центрами коры и с многими нижележащими отделами
мозга, могут оказывать решающее воздействие на их деятельность. Как видим,
"железа" Декарта по крайней мере не более фантастична, чем его другие
анатомо-физиологические превентивные реконструкции. Это так, если только
"душа" восходит к речи. Провидчески звучат слова Декарта: "...в этом (в
пользовании знаками. -- Б. Ф.) истинное различие человека от животного". Но
Декарт сам не мог еще понять и развить свое провидение. От него в
наследство науке остался именно абсолютный разрыв двух субстанций.
Последний составлял главную загадку, которую штурмовала как
материалистическая, так и идеалистическая философия до марксизма. Декарт
оставил векам свою и не доказуемую окончательно, но и не опровержимую
теорему. Ныне мы знаем, что задача решается с помощью идеи о разных формах
движения материи. Но знаем ли мы точно стык, эволюционное соприкосновение,
превращение между телесно-физиологическим и социальным (в том числе
сознанием) в человеке? Материалистическое снятие теоремы Декарта в этом
смысле все еще остается на повестке дня.

С восемнадцатого века по наши дни были приложены огромные усилия в этом
направлении