ропастью, и с мостом, и с прерывностью, и с
непрерывностью. Так уж лучше штурмовать крепость без иллюзии, что она уже
сдалась.

В советских учебниках и обобщающих книгах мы находим микст из того и
другого: и качественный рубеж, отделяющий человека, подчиненного законам
социологическим, от обезьяны, подчиненной законам биологическим, и иллюзию
эволюционного описания того, как "последняя обезьяна" доросла до роковой
точки, а "первый человек" постепенно двигался от этой обезьяньей точки
дальше. Это лишь иллюстрирует, что обе позиции действительно сходятся в
одну. Самое главное все равной остается вне поля зрения: почему произошел
переход. Это разочаровывает и заставляет искать новые пути.

Очевидно, дело в ошибочности самой идеи определить однозначный
отличительный атрибут человека на всем протяжении его истории. Допустим,
можно построить какую-то логическую модель полного континуитета при
переходе от животного к человеку. Тем более мы должны были бы
сформулировать в дополнение к кантовским антиномиям еще одну, где с полным
основанием утверждается как полная правота Декарта (пропасть), так и полная
правота противоположного воззрения (мост). Ученые могут в разные моменты
так или иначе группироваться по этому поводу (или непоследовательно
совмещать обе истины), но если не будет предложено какое-то совсем новое
решение задачи, они никогда не переспорят друг друга.

Новое решение и предлагается отчасти в этой книге, отчасти в том опущенном
мною анализе экологии троглодитид, который из-за недостатка места не мог
быть в нее включен. Суть решения в методологическом смысле состоит в том,
что процесс перехода от животного к человеку разделяется на два
последовательных процесса: первый -- возникновение в нейрофизиологии
предков людей механизма, прямо противоположного нейрофизиологической
функции животных, второй -- снова переход в противоположность, т. е. как бы
возвращение к началу, но в то же время еще большее удаление от него.
Фейербах пользовался выражением, которое мы уже упоминали: выворачивание
вывернутого. Вместе с тем предлагаемое решение связывает "выворачивание" в
функционировании индивидуального организма не только с видовым уровнем
нервной системы, но и еще больше с судьбой вида как сообщества. Это
излагается в главах пятой, шестой, седьмой.

Прежде чем убедиться в продуктивности такого решения, читатель должен будет
пройти с автором анфиладу глав. Пока же мы только разбираем логику всех
возможных постановок вопроса о начале истории. Поэтому рассмотрим теперь
тот путь рассуждения, который мы назвали внутренним определением начала
истории.

Если история есть развитие, если развитие есть превращение
противоположностей, то из животного возникло нечто противоположное тому,
что развилось в ходе истории. Речь идет о том, чтобы реконструировать
начало истории методом контраста с современностью и ее тенденциями.

Историзм требует не узнавания в иной исторической оболочке той же самой
сути, а, наоборот, обнаружения по существу противоположного содержания даже
в том, что кажется сходным с явлениями нынешней или недавней истории.
Разумеется, в категорической форме это можно утверждать только при
сопоставлении огромных промежутков времени, точнее даже, говоря обо всем
ходе истории в целом. Подлинный историзм должен всегда видеть целый процесс
исторического развития человечества и, сравнивая любые две точки,
соотносить их с этим целым процессом. Историк может сказать, что за
истекшее столетие (или за любой другой отрезок времени) произошло ничтожно
малое, даже близкое к нулю изменение этого явления, но все же и это
крошечное изменение может соответствовать генеральной линии и представлять
частицу большого движения -- развития в собственную противоположность. Это
не исключает того, что история развивается по большей части зигзагами,
знает повороты и возвращения вспять, но все это накладывается на единый
закономерный процесс постепенного превращения того, что было в наиболее
удаленной от нас части истории, в собственную противоположность.

Только такой взгляд дает мировой истории подлинное единство. Тот, кто
изучает лишь ту или иную точку исторического прошлого или какой-либо
ограниченный период времени, -- не историк, он знаток старины, и не больше:
историк только тот, кто, хотя бы и рассматривая в данный момент под
исследовательской лупой частицу истории, всегда мыслит обо всем этом
процессе.

Так историзм открывает новые возможности реконструкции далекого прошлого по
принципу глубокой противоположности настоящему или близкому к нашим дням.
Думается, что именно этот дух мышления руководил титаническими усилиями Н.
Я. Марра проникнуть взором в поистине океанские глубины человеческой
древности. Лингвисты, критиковавшие методы и гипотезы Н. Я. Марра в 1950 г.
и позже, говорили в сущности на другом языке: они решительно не понимали,
что у Марра речь шла о масштабах и дистанциях совершенно иных, чем у
лингвистики в собственном смысле слова, охватывающей процессы в общем не
длительнее, чем в сотни лет. Так точно классическая механика макромира
пыталась бы опорочить не согласующуюся с ней физику мегамира или микромира.

. Чтобы реконструировать методом контраста начало человеческой истории,
требуется много силы отвлеченного мышления. Отметим две трудности, может
быть, основные на этом пути. Прежде всего -- проблема этнографических
параллелей. Археологические вещественные остатки древнейших эпох
жизнедеятельности человека были бы гораздо более немыми, не будь
этнографии, подсказывающей те или иные аналогии с ныне живущими, стоящими
на низкой ступени развития народами. Не будь этнографических сведений, и
наши апперцепции в отношении ископаемых предметов материальной культуры
каменного века возникали бы еще проще, но и опровергались бы легче. Скажем,
чисто умозрительное построение, что нижнепалеолитические каменные рубила
были полифункциональны или даже являлись "универсальным орудием", выглядело
бы абсурдом, если бы не приводились примеры из практики тасманийцев,
австралийцев, бушменов и других племен, свидетельствующие, что подобия тех
каменных топоров используются кое-где в наше время для многих разнообразных
функций, в том числе для обработки дерева, корчевания пней, влезания на
гладкие стволы и т. п. Наглядность образов, которые подбрасывает
этнография, истребляет в археологии всякую склонность к абстракции.

Между тем этнографические аналогии могут быть и бывают иллюзорны. Нет на
земле племени или народа, на самом деле и безоговорочно принадлежащего к
древнейшей первобытности. Все живущие ныне на земле люди, на какие бы
племена и народы они ни распадались, имеют одинаковый возраст, у каждого
человека в общем столько же поколений предков, как и у любого другого. Не
было и нет также полной изоляции, чтобы в то время, как одни народы
двигались своими историческими дорогами, другие пребывали в полном
историческом анабиозе. Ошибочно даже само представление, будто в
первобытной древности существовали вот такие же, как сейчас, относительно
обособленные племена на ограниченных территориях, в известной мере
безразличные к соседям, к человечеству как целому. Иными словами, даже
самые дикие нынешние племена -- не обломок доистории, а продукт истории.
Стоит изучить их язык, чтобы убедиться в том, какой невероятно сложный и
долгий путь лежит за плечами этих людей.

Сказанное не отвергает использования этнографических знаний о народах мира
для реконструкции детства человечества. Но для этого надо уже иметь в
голове критерий для признания тех или иных черт "пережитками",
"переживаниями", как говорят этнографы, и для расположения таковых в ряду
менее и более древних.

Известна традиционная классификация комплекса исторических наук, т. е.
наук, изучающих человеческое прошлое: археология изучает его в основном по
вещественным остаткам, этнография -- по пережиткам, история в узком смысле
-- по письменным источникам; есть еще более специальные исторические
дисциплины, изучающие прошлое по некоторым более частным его следам,
например топонимика -- по сохраняющимся от прошлого географическим
названиям и т. п. Данные этнографического познания прошлого наименее точно
датированы, и поэтому тут легче всего ошибиться в выделении того, что
является наиболее древним, а что имеет лишь случайную конвергенцию с
археологическими памятниками. Но верно и неоспоримо то, что в культуре
сохраняются в сложном сплетении с более поздними элементами пережитки, т.
е. остатки древних и древнейших черт человеческого бытия и сознания. Они
есть и в культуре самых высокоцивилизованных наций. Тончайшие методы
современной науки способны вскрывать глубокие эволюционные слои в психике,
языке, мышлении современного человека. У так называемых отсталых народов
кое-какие пласты этих пережитков выходят на поверхность, представляют
обнаженные россыпи. Без изучения всей этой "палеонтологии" в этнографии и
лингвистике, в психологии и логике, конечно, невозможно с помощью одних
археологических остатков каменного века осуществить подвиг мысли, нужный,
чтобы охарактеризовать искомую противоположность современности, которая и
есть начало человеческой истории.

Вторая большая трудность на пути реконструкции начала истории методом
контраста -- это ассортимент терминов и понятий.

Для того чтобы мыслить начало человеческой истории как противоположность
современности, надо либо создать для древнейшего прошлого набор специальных
слов и значений, которые исключали бы применение привычных нам понятий,
либо же примириться с тем, что всякое общее понятие будет употребляться в
исторической науке в двух противоположных смыслах -- для древнейшей поры и
для современности, как и во всех промежуточных значениях. Оба варианта
крайне неудобны. Но, по-видимому, это неудобство перекликается с
логическими трудностями многих областей современной науки. Уже нельзя
обойтись без терминов "античастицы", "антивещество" и даже "антимиры".
Смысл упомянутой теории Н. Я. Марра как раз и можно было бы выразить
словами: то, что лежит в начале развития языка, это -- антиязык. Ниже будет
рассмотрен аналогичный тезис в отношении "труда" у порога истории и сейчас.
То же можно сказать о понятии "человек". Можно было бы ко всем понятиям,
связанным с историей человека, вместо частицы "анти" прибавлять
прилагательные fossilis и recens -- "ископаемый" и "современный",
подразумевая, что они, как противоположные математические знаки, изменяют
содержание на обратное.

Отвлеченная философия, конечно, предпочла бы этот второй вариант. Если
семантика вскрывает историческое изменение смыслового значения любых слов,
то тут, наоборот, вскрывается изменение смыслового значения слов в
зависимости от того, к какому концу истерии оно применено. Какое огромное
поле для диалектики!

Практически создание нового ассортимента терминов предпочтительнее, чем
нарушение на каждом шагу формальнологического закона тождества. Впрочем, и
этот новый арсенал научного языка -- только отсрочка, только сужение того
хронологического интервала, где "ископаемый", "доисторический"
инструментарий должен как-то уступить место противоположному --
"современному", "историческому". Поэтому, чтобы выйти из затруднения, для
ранней поры лучше, например, физиологический термин "вторая сигнальная
система", который для более высоких исторических этажей вытесняется словами
"язык", "устная и письменная речь". Специальный инструментарий все же помог
бы потеснить из "доистории" слишком привычные и потому неясные слова;
замена слов легче, чем абстрагирование смысла от привычных слов.

Итак, в результате предварительного анализа мы уже имеем два определения
человеческой истории, одинаково нужных для формирования понятий ее начала.
Во первых, человеческая история как ускорение. Социальному бытию как форме
движения материи присуще такое нарастание прогрессивных трансформаций во
времени, что сравнительно с этим ускорение, присущее филогении,
биологической эволюции, может быть приравнено нулю. Вместе с тем тут может
быть приравнено нулю и действие закона естественного отбора.

Во-вторых, человеческая история как превращение противоположностей. Отсюда
следует мнимость разных предлагаемых констант. Поясним такое понимание
развития с помощью следующей схемы (схема 4).

Здесь показано, что прогресс Б есть одновременно регресс А.

То начало в человеческой истории, которое мы обозначили буквой А, т. е.
которое регрессирует, это отнюдь не наше животное наследие. Но это и не то
человеческое начало, которое неуклонно побеждает. Значит, в обычных
популярных изложениях зари человеческой истории опускается какой-то
субстрат огромной важности, без которого развития не понять. Принято же
излагать дело так: "формирующиеся люди" четвертичной эпохи -- это как бы
смесь свойств обезьяны и человека в тех или иных пропорциях, некие дроби
между двумя целыми числами. Ничего третьего. Становление человека -- это
нарастание человеческого в обезьяньем. От зачатков, зародышей до полного,
доминирования общественно-человеческого над животно-зоологическим. Эта
схема -- самообман. Искомое новое не выводится и не объясняется причинно,
оно только сначала сводится в уме до бесконечно малой величины,
приписывается в таком виде некоей обезьяне, а затем выводится из этого
мысленно допущенного семени.

[Image]

Переход от животного к человеку нельзя мыслить как борьбу двух начал.
Должно мыслить еще это А, отсутствующее как у животного, так и у человека:
отрицание зоологического, все более в свою очередь отрицаемое человеком.
Конечно, в мире животных найдутся частичные признаки этого посредствующего
явления, а в мире людей -- его трансформированные следы. Но главное,
увидеть в картине начала истории не только то, что тут обще с животным или
человеком, а то, что противоположно и тому и другому, что обособляет ее от
жизни и животного и человека. Человек же рождается в обособлении
преимущественно от этого посредствующего, а вовсе не от "обезьяньего".
Такое обособление почти не брезжит у истоков истории, но оно наполняет ее
долгую первую часть, в известном смысле тянется сквозь всю историю. Однако
начинается история именно с той бесконечно малой величины человеческого
отрицания, которая затаена в темном массиве этого исходного субстрата.

В заключение -- о месте проблемы начала истории в системе мировоззрения как
целого. Вот слова уже упоминавшегося Леруа-Гурана: "Я думаю, что занятия
предысторией -- подпираются ли они религиозной метафизикой или
диалектическим материализмом -- не имеют другого реального значения, как
расположить будущего человека в его настоящем и в его наиболее удаленном
прошлом". Иначе говоря, провести прямую линию через две данные точки --
через наиболее удаленное прошлое и через настоящее -- и протянуть ее
вперед. Это очень верно сказано. Но тем больше давления оказывает
идеологическое предвосхищение будущего на определение и толкование
"наиболее отдаленного прошлого". Леруа-Гуран далее констатирует:
"Палеонтология, антропология, предыстория, эволюционизм во всех его формах
служили лишь для обоснования занятых позиций, имевших совсем другие истоки.
Поскольку проблема возникновения человека существует и для религии, и для
естественных наук и поскольку, доказывая одно возникновение или другое,
можно рассчитывать опрокинуть противоположное, центральное место долгое
время занимал "обезьяний вопрос". Ныне не подлежит сомнению, что мотивы
этих споров лежали вне научного исследования"^1.

Сам Леруа-Гуран считает, что никакого "обезьяньего вопроса" не существует,
ибо мысль о переходном звене между обезьяной и человеком должна быть
отброшена: всякий прямоходящий примат -- человек, а полусогнутого не может
быть. Далекий общий биологический предок обезьян и людей не представляет
актуального интереса, а черты анатомического сходства между теми и другими
могли ведь возникнуть конвергентно. Идеи эти не новы и много раз
опровергнуты.

Нет, "обезьяний вопрос" не мертв (чему посвящена следующая глава), а
представление, что научное исследование "наиболее отдаленного прошлого"
освободилось, наконец, от всякой идеологической подкладки, опровергается
хотя бы тем, что мыслью самого Леруа-Гурана руководят в высшей степени
несовершенные философско-психологические концепции, лежащие вне современной
философской и психологической науки.

Верно лишь, что занятия проблемой начала человека всегда были полем
скрещения шпаг религии (хотя бы преобразованной в тончайший идеализм) и
естествознания (в его имманентных материалистических тенденциях). Одним из
проявлений борьбы были старания удалить или приблизить время возникновения
человека. Здесь можно различить два цикла. Задача Ляйеля, Ларте, Мортилье и
других пионеров изучения "доистории" прежде всего состояла в доказательстве
неизмеримо большей древности человека, чем допускала библия с ее легендой о
потопе. Они стремились отнести начало развития человечества к возможно
более далекому геологическому периоду, тогда как их противники из
церковного лагеря старались укоротить прошлое человечества. Последним
удалось в конце концов одержать даже некоторую победу: Мортилье горячо
отстаивал существование доисторического человека еще в третичном периоде,
но ими было доказано, что находимые в третичных отложениях "эолиты", на
которых он основывался, не являются плодом искусственной обработки. Однако
эта победа была лишь запоздалым и бесполезным отголоском проигранной ими
битвы, ибо искусственные орудия и костные остатки человека четвертичного
периода все равно неопровержимо свидетельствовали против библии,
подтверждая глубочайшую древность человека.

И вот мы наблюдаем полную смену стратегии: именно эти противники Мортилье
теперь стараются отнести возникновение человека как можно дальше в глубь
времен. В этом состоит настойчивая тенденция трудов Брейля. Реакционная
антропология тоже пронизана этим стремлением. Джонс доказывает, что человек
произошел не от обезьяны, а от гипотетического "тарзоида", жившего в
третичный период. Вестенгефер доказывает, что предки человека не связаны с
обезьяной, а отделились от родословного древа млекопитающих 200 млн. лет
назад.

В чем же смысл этого стратегического поворота? Если в глазах Мортилье
"доисторический человек" был обезьяночеловеком, существом, развитие
которого еще полностью определялось законами биологической эволюции, то
Осборн, как и многие другие, утверждает, что человек никогда не проходил
стадии обезьяночеловека. Брум пишет, что развитие человека шло под влиянием
"высшей целенаправленной силы". Иными словами, новый план состоит в том,
чтобы отказаться от безнадежной перед лицом научных данных защиты
конкретных черт библейского предания, но спасти главное -- учение о
сотворении человека богом "по образу и подобию своему", отнеся этот акт
творения возможно дальше в темное прошлое.

В современной зарубежной философско-теологической литературе
пропагандируется мысль, что явные противоречия библии с данными науки
объясняются просто стремлением составителей библии сделать божественное
откровение доступным тем людям, которые еще не знали современной науки,
приспособить его к их пониманию: они ведь, как дети, не поняли бы писания,
если бы оно говорило с ними языком науки. В частности, им сказали, что
человек был создан богом из горсти земли, просто в том смысле, что бог
вдохнул душу в "прах", в неодушевленную материю, ибо они не поняли бы, если
бы было сказано, что бог вдохнул душу в высокоразвитую антропоморфную
обезьяну, или "тарзоида", и что этот акт творения осуществился путем особой
"мутации". Не все ли равно, в самом деле, какой материал использовал бог
при творении человека? Исследование этого материала и его свойств,
использованных богом, религия полностью передоверяет науке. Важно лишь, что
в один прекрасный момент совершилось чудо -- обезьяноподобный предок
человека преобразился в человека, в теле которого зажглась божественная
искра -- ду