ния. Но в предлагаемой схеме мы уже имеем дело с начатком
"языковых", или "культурных", оппозиции, каковые могут быть в дальнейшем
сколь угодно обширными и множественными без всякого дальнейшего развития
этой нейрофизиологической основы. Следует только помнить, что они никогда
не могут существовать без нее.

Кратко описанная исходная бинарность, или дуальность, является лишь
мысленной реконструкцией с помощью нейрофизиологии (с помощью теории
тормозной доминанты), но она не поддается проверке прямым наблюдением ни
над детьми, ни над археологическими древностями, ни над этнологическими или
лингвистическими "следами". Н. Я. Марр, создав небывалый инструментарий
палеолингвистики, хотя и пробурил историческую толщу, все же смог
полуинтуитивно нащупать лишь последующий пласт: членение не на два, а на
четыре звуковых комплекса, внутренне диффузных, что, может быть, отвечает
бинарности, пересеченной новой бинарностью.

Однако именно поэтому на данном уровне мое изложение может быть прервано. Я
призываю читателя обратиться заново к могучим, хоть и недостаточно строгим,
прозрениям Марра. Теперь, когда его выводы о четырех древнейших
лингвистических элементах, как и другие палеолингвистические находки,
оказались в известном соответствии с результатами, достигнутыми совершенно
иным, биологическим, методом, они снова обрели право на внимание. Эта
физиологическая опора и проверка едва не пришла еще при его жизни:
исследовательская мысль И. П. Павлова и всей "могучей кучки" физиологов
сверлила с другого конца тот же тоннель, что лингвистическая, скажем шире,
палеопсихологическая мысль Марра. Но оба великих направления советской
науки не завершили тогда этого встречного продвижения. И вот только теперь
пробивается этот тоннель и воздух устремляется вдоль него.

Вернемся же к своему методу -- генетической трактовке морфологии речевых
зон коры головного мозга и функциональных корковых нарушений речи. При этом
мы остаемся на эволюционном этаже формирования мозга Homo sapiens и
суггестивной стадии второй сигнальной системы.

Если интердикция (в начальном смысле, т. е. "интердикция I") еще чисто
органический факт, хотя является аппаратом связи организмов, то суггестия
на всем пути своего становления есть противодействие этой связи и новое
преодоление этого противодействия и так далее. В этом качестве она
совершенно специфична по отношению к собственной органической основе. Ключ
ко всей истории второй сигнальной системы, движущая сила ее прогрессирующих
трансформаций -- перемежающиеся реципрокные усилия воздействовать на
поведение другого и противодействовать этому воздействию. Эта пружина,
развертываясь, заставляла двигаться с этапа на этап развитие второй
сигнальной системы, ибо ни на одной из противоположных друг другу побед
невозможно было остановиться.

По первому разу интердикция могла быть отброшена, как мы помним, просто
избеганием прямого контакта -- отселением, удалением. К числу первичных
нейрофизиологических механизмов отбрасывания интердикции, судя по всему,
следует отнести механизм персеверации (настаивания, многократного
повторения). Он имеет довольно древние филогенетические корни в аппарате
центральной нервной системы, наблюдается при некоторых нейродинамических
состояниях у всех высших животных . Нельзя локализовать управление
персеверацией у человека в каких-либо зонах коры головного мозга: как
патологический симптом персеверация (непроизвольное "подражание себе")
наблюдается при поражениях верхних слоев коры разных отделов, в частности,
в лобной доле. Но кажется вероятным, что на подступах к возникновению
второй сигнальной системы роль персеверации могла быть существенней.
Инертное, самовоспроизводящееся "настаивание на своем" могло выгодно
послужить как одной, так и противной стороне в отбрасывании или в
утверждении и закреплении интердикции, следовательно, в генезе суггестии.
Запомним, что последняя должна быть понята не просто как повеление, но как
повеление, преодоление, преодолевающее отказ, -- впрочем, в противном
случае оно даже и не повеление. Если же последующие исследования и не
отведут специального места персеверации в филогенезе второй сигнальной
системы, остается уверенность, что на позднейших этапах это довольно
элементарное нервное устройство просыпалось снова и снова, становясь опорой
всюду, где требовалось повторять, повторять, упорно повторять, -- в истории
сознания, обобщения, ритуала, ритма.

Но отчетливое "отбрасывание" мы констатируем на уровне эхолалии. Правда, и
этот феномен восходит к филогенетически древней основе -- непроизвольной
имитации. Как патологический симптом при корковых поражениях у человека она
называется эхопраксией, или эхокинезией. Однако применительно к речевой
функции эта непроизвольная подражательная двигательная реакция, именуемая
эхолалией, напоминает игру в теннис. Это -- повторение, но не своих слов, а
чужих и в генезе, как говорилось выше и как доказывают обильные факты
патологии и онтогенеза, повторение команд, прескрипций, требований. На
требование "отдай" субъект отвечает словом "отдай" и тем освобождает себя
от необходимости отдать. Иными словами, эхолалическая патология напоминает
нам о той эпохе, когда в суггестии момент интердикции через имитацию еще
доминировал над моментом конкретного дифференцированного предписания, что
именно надлежит сделать. Эхолалическая реакция принимает данную
определенную команду за команду вообще, безразличную к содержанию. Однако
тут акцент уже не на застывании в моторике всего остального, а на факте
общения: эхолалический "ответ" есть все-таки обмен словами, хотя и без
обмена смыслами. Вся дальнейшая спираль развития речевого общения и будет
перемежающимися уровнями обмена -- то обмена тождествами, то обмена
нетождествами.

Если эхолалия -- обмен тождествами, то естественной защитой от нее являлась
возникшая способность такой высокой фонологической дифференцировки звуков,
которая при малейшем отклонении, "нарушении правил" приводит к
фонологическому "непониманию" -- к неповторимости. В ответ на слово либо не
последует ничего либо последует нечто не тождественное, тем самым
"непонятное", нечто новое для первого партнера. Вот тут-то уже и
завязываются наисложнейшие узлы второй сигнальной системы. Исследователь
будет иметь дело с категориями "понимание" и "непонимание" -- последняя из
них до уровня деформированной эхолалии навряд ли может быть применена, но
дальше приобретает едва ли не доминирующее значение как
психолингвистический феномен .

По словам психолингвиста Дж. А. Миллера, "нет психологического процесса
более важного и в то же время более трудного для понимания, чем понимание,
и нигде научная психология не разочаровывала в большей степени тех, кто
обращался к ней за помощью" . В самом деле, даже с первого взгляда можно
выделить противоречащие друг другу смыслы этого слова: а) собака "поняла"
команду, если в точности ее выполнила; здесь нет предварительного
психического понимания -- выполнение команды и есть понимание, т. е. стимул
и реакция составляют единство; б) человек "понял" слова другого в смысле
"распознал", "расслышал", "разобрал"; мы уже знаем, что в основе этого акта
лежит повторение (громкое, внутреннее или редуцированное), т. е.
идентификация слышимой и произносимой цепочек речевых звуков, -- повторение
бессмысленное по своей сущности; этот акт "понимания" в чистом виде
альтернативен по отношению к предыдущему: врач дает больному команду, а тот
эхолалически повторяет ее вместо выполнения; в) идентификация не звуков
речи, а содержания (смысла), т. е. новое повторение, но уже "другими
словами": выявление инварианта, тождественности по существу двух
лингвистически явно разных высказываний. Наконец, лишь бегло упомянем не
касающийся нас здесь четвертый вариант: г) "понять" другого -- подчас
значит идентифицировать скрытые мотивы его команды или высказывания и в
зависимости от этого реагировать на его речь. Все это не только разные
смыслы "понимания", но и альтернативные друг другу. Сейчас нам важна
альтернативность "б" и "в".

Всякое средство отказа понимать (или быть понятым) можно называть
средствами непонимания (или непонятности) , а соответствующий уровень
эволюции -- уровнем непонимания (или непонятности). Хотя этот термин
выглядит всего лишь негативным, так как конструируется с помощью приставки
"не", он выражает позитивный феномен: не отсутствие понимания, а
присутствие некоего -- обратного пониманию -- отношения и взаимодействия
между людьми. Это есть общение посредством дезидентификации: посредством
специального разрушения тождественности или сходства знаков. Точнее говоря,
если идентификация, отождествление (сигнала с действием, фонемы с фонемой,
названия с объектом, смысла со смыслом) служит каналом воздействия, то
деструкция таких отождествлений или их запрещение служит преградой,
барьером воздействию, что соответствует отношению недоступности,
независимости. Чтобы возобновить воздействие, надо найти новый уровень и
новый аппарат. Можно перечислить примерно такие этажи: 1) фонологический,
2) номинативный, 3) семантический, 4) синтаксическо-логический, 5)
контекстуально-смысловой, 6) формально-символический . Однако все это
продолжение тут нас не касается.

Фонологический этаж, он же эхолалические преодолевался становящимися людьми
разными средствами. Так, сугубо физиологическим является факт наличия внизу
коры головного мозга некоторых зон, искусственное возбуждение которых, не
нарушая никаких прочих компонентов речевой функции, делает невозможным как
раз повторение чужих слов (Н. А. Крышова). Видимо, природа пробовала
создать такую самооборону, но ведь это было просто шагом вспять. Победили
же эволюционные новации. О последних многое рассказывают нам те явления
афазии, которые называются литеральными (буквенными) парафазиями: замена
фонем противоположными, всяческие деструкции и декомпозиции звукового
комплекса (слога, слова), в том числе инверсии и метатезы. Так, кстати,
образовалась не только первичная бинарная оппозиция звуков, но и вся
последующая множественность разных слов. Каждый раз это было антиэхолалией.
Каждый раз новое слово было не только отличным и отличимым от другого, но
как бы его опровержением, поэтому они уже не могли слиться обратно. Суть же
дела состояла в том, что всякий ответ на слово таким преобразованным словом
типа литеральной парафазии был одновременно и речеподражательным актом и,
наоборот, актом не вполне речеподражательным, и эхолалией и неэхолалией --
отказом от эхолалической реакции и тем самым нейрофизиологическим
прообразом ответа на вопрос или возражения на высказывание. Впрочем, только
прообразом: не забудем, что речь идет о стадии, когда звукоиспускание было
еще не связано со смыслами, а всего лишь тормозило нечто или высвобождало
из-под торможения.

Из сказанного с необходимостью надлежит сделать вывод, что сама реакция
эхолалического типа прошла две разные фазы: некогда она была самообороной
от чьих-либо интердиктивных сигналов, но в дальнейшем сама превратилась в
канал воздействия; видимо, даже чисто фонологическое "понимание" теперь
стало вредным, или опасным, поэтому-то и пришлось изыскивать механизм,
когда такое "понимание" хотя и есть (как голосовая подражательная реакция),
но все же его одновременно и нет (ибо это деформированное подражание,
наподобие передразнивания). В деталях переход от первой фазы ко второй
неясен, но мы не рискуем ошибиться, сказав, что эхолалическая реакция стала
сопровождаться какими-то ассоциируемыми с нею раздражениями и побуждениями
в нервной системе. Следовательно, она тем самым эволюционировала навстречу
собственно суггестии. Мы подойдем к этому факту с иной стороны в следующем
разделе. Пока же отмечаем важный виток спирали "понимание -- непонимание":
появление в акте эхолалии элементов действия "наоборот", т. е. подмена
фонем противоположными по местоположению или по артикуляции создает
очередной уровень "непонимания", или "нетождественного обмена".

Наконец, вот еще один механизм того же, восходящий, вероятно, к той же
ранней поре -- к финалу чисто суггестивной стадии эволюции второй
сигнальной системы. Это -- ответ молчанием.

Молчание может быть двоякого рода. Одно отвечает доречевому уровню. Это
животное молчание. Другое -- перерыв, тормоз в речевом общении. Такое
молчание второго рода было гигантским приобретением человечества. Оно тоже
принадлежит к механизмам отказа от непосредственного выполнения суггестии,
но и от парирования ее эхолалией или квазиэхолалией. Молчание --
генерализованное торможение речевой функции: тут уж нет подобия даже
"неэквивалентного обмена", ибо в обмен не дается вообще ничего. Но это
"ничего" весьма весомо. Во-первых, оно есть пауза -- разграничитель
звуковых комплексов и тем самым фактор превращения неопределенно длительных
звучаний в слова. Во-вторых, молчание в ответ на словесный раздражитель
есть промежуточное звено к ответу действием, движением, но теперь
предварительно пропущенным сквозь нейродинамическое сито дифференцирования
словесных раздражителей. В-третьих, ответ молчанием есть первый шаг
становления "внутреннего мира". Пока длится молчание, оно составляет
оболочку для интериоризованных, внешне не проявляющихся реакций, будь то по
речевому или неречевому типу. Следовательно, молчание -- это ворота к
мышлению.

Но пока мы еще не вышли из мира суггестии. Мы только обозрели те барьеры,
которые суггестия на этапе своей зрелости должна преодолевать, чтобы
оставаться фактором принуждения в человеческом общении. Эти барьеры -- ее
закалка. Суггестия вполне находит себя, когда она властна не над
беззащитным, а над защищенным перечисленными средствами, т. е. преодолевает
их.

Оставаясь еще в мире суггестии, мы тем самым исследуем только и
исключительно систему материальных нейрофизиологических воздействий людей
на поведение людей. Это поначалу просто своеобразное проявление тормозной
доминанты, ее инверсия, вернее, целая серия инверсий в общении
первобытнейших людей эпохи их отпочкования от троглодитов. На уровне
суггестии вторая сигнальная система не имела никакого отношения к тому, что
философия называет сознанием, как и познанием. Но она не только
интериндивидуальный феномен, ибо все настойчивее затрагивала и то, что
индивид делает в окружающей природной среде: сначала тормозила его
действия, затем уже и требовала какого-то действия. Да и самые простые
тормозящие команды, если они тормозят лишь определенное действие, ставят
перед побуждаемым организмом немало задач конкретного осуществления: "иди
сюда" или "пошел вон" могут требовать преодоления каких-либо препятствий,
осуществления каких-либо предваряющих поступков; "отдай", "брось" могут
потребовать отчленения или иных операций с предметами. Одним словом, если
индивид не прибегает к попыткам не выполнить предписываемое, парируя
суггестию, а подчиняется ему, то он оказывается перед вопросом: как его
выполнить? Следовательно, чем более суггестия расчленяется, тем
многообразнее и тоньше операционные задачи, возникающие перед человеком.

Мы помним, что суггестия по своему физиологическому генезису противостоит и
противоречит первой сигнальной системе, а именно тому, что подсказывает и
диктует организму его собственная сенсорная сфера. Теперь, с развитием
суггестии, вся задняя надобласть коры мозга, включающая височную, теменную
и затылочную области, должна приспосабливаться, пристраиваться к
необходимости находить во внешней среде пути к выполнению заданий. Это
требовало развития корковых анализаторов, развития перцептивной и
ассоциативной систем особого, нового качества. Функции и органы гнозиса и
праксиса приобрели у нас человеческую специфику вместе с развитием
суггестии.

Таким образом, не тот "труд" каждого по отдельности, на который делает упор
индивидуалистическая концепция антропогенеза, усовершенствовал мозг Homo
sapiens, не та "деятельность" каждого одиночки перед лицом природы, а
выполнение императивного задания, т. е. специфическое общение (суггестия).
Другое дело, что тем самым суггестия несет в себе противоречие: зачинает
согласование двух сигнальных систем, из противопоставления которых она
изошла. Это противоречие окажется продуктивным: оно приведет к
контрсуггестии. Однако это произойдет на более позднем этапе эволюции.

Здесь остается внести одно разъяснение к сказанному в настоящем разделе о
суггестии. Могло создаться впечатление, что ранние неоантропы состояли из
внушающих (суггесторов) и внушаемых (суггестентов); вторые то поддавались,
то пытались противиться, то снова поддавались воздействующему влиянию
(инфлюации) первых. Однако я просто рассматривал явление и его осложнения
сами по себе, отвлекаясь от вопроса, кто именно состоял в данном отношении,
т. е. всегда ли та же роль исполнялась той же особью. Теперь, дабы
выпятить, что это была абстракция и в противовес возможному недоразумению,
повторим противоположную модель: каждая особь играла то одну роль, то
обратную и нимало не срасталась с ними. Но видимо, обе модели неистинны, во
всяком случае есть еще одна, гораздо более интересная для исследователя.

Мы все время оперировали двумя партнерами, вернее, двумя сторонами (ибо
каждый "партнер" мог быть и множественным). Представим себе теперь, что
перед нами три действующих лица, т. е. три соучаствующих стороны. В таком
случае инициатором или соучастником всякой "непонятности", всякого
"барьера" может быть и сам суггестор, если он не намерен воздействовать на
поведение некоторых реципиентов, -- именно тех, которые владеют "кодом"
самозащиты, или же, напротив, намерен воздействовать только на них, минуя
остальных. Кстати, мы тем самым возвращаем слову "код" его настоящее
значение, утраченное современной кибернетикой: "код" может быть только
укрытием чего-то от кого-то, т. е. необходимо подразумевает трех
соучастников -- кодирующего, декодирующего и акодирующего (не владеющего
кодом). В противном случае связь первых двух звеньев столь же бессмысленно
величать "кодом", как величают "запоминающим устройством" депо или склад
чего-либо.

Итак, метаморфозы суггестии, намеченные выше, вполне согласуются с такой
антропогенетической канвой: три соучастника -- это три градации, которые мы
выше наметили в неустойчивом переходном мире ранних (ископаемых)
неоантропов, а именно: 1) еще весьма близкие к палеоантропам, т. е.
полунеандерталоидный тип, 2) средний тип, 3) наиболее продвинутые в сторону
сапиентации. Все вместе они, или по крайней мере второй и третий тип,
стояли в биологическом противоречии, каковому противоречию и соответствует
первоначальная завязь суггестии. Она достигает все большей зрелости внутри
этого мира ранних неоантропов, причем наиболее элементарные формы суггестии
действительны по отношению к более примитивному типу, а более сапиентные
варианты неоантропов избегают воздействия суггестии благодаря
вырабатывающимся предохранительным ограждениям. Чем более усложненный
вариант суггестии мы рассматриваем, тем более он отвечает отношениям уже
между сапиентными формами, становясь "непонятным" для отставших.
Естественный отбор весьма энергично закреплял формирование соответствующих
устройств (эхолалических, парафазических и др.) в мозге неоантропов и
размывал средний тип; все дальше в стороне от эволюции суггестии оставался
неандерталоидный тип. Полная зрелость суггестии отвечает завершению
дивергенции. Но к этому времени среди самих Homo sapiens уже
распространилось взаимное обособление общностей по принципу "кодирования"
своей общности от чужих побуждений, т. е. самозащиты "непониманием" от
повелений, действительных лишь среди соседей.

IV. Вторжение вещей

Знакомство с феноменом суггестии и с ее развитием раскрыло, что во времена
начальных ступеней второй сигнальной системы функция отражения предметной
среды оставалась в полной мере за первой сигнальной системой. Последняя
продолжала ведать всей самостоятельной предм