по аналогии с собой трактуют их как
эмоции. Такой взгляд, отрицающий явление эмоций у животных, необходим, если
мы, с другой стороны, восходя к истоку эмоций у человека, обнаруживаем у
него вначале не "эмоции" во множественном числе, но единую универсальную
эмоцию. Лишь с развитием неоантропов эмоция подыскивает "резоны" и
соответственно разветвляется: эмоции поляризуются на положительные и
отрицательные, расчленяются по модальностям, наконец, получают детальную
нюансировку. Ничего этого, очевидно, нельзя мыслить у эмоции в архетипе --
она не имеет физиологической привязки к таким-то именно реакциям и их
стимулам, как и абсурд не имеет в архетипе "содержания". Конкретные
дипластии могут быть бесконечно разнообразными, но существенно только то,
что это -- дипластия.

А. Валлон привел многочисленные примеры из наблюдений над детьми 6 --
7-летнего возраста, разъясняющие, в каком смысле оперирование парой
мыслительных элементов предшествует оперированию одним элементом . Но эти
два элемента вовсе и не представляют какой-либо смысловой ассоциации: их
соединение и одновременное различение семантически достаточно случайно и
несуразно. Примерами могут служить и многие поэтические метафоры. Как
видим, применение логического понятия "абсурд" к дипластиям есть забегание
вперед: поначалу дипластия вообще вне семантики, является до-смысловой. Она
оказывается абсурдом только у порога того времени, которое зачинает в себе
смысл: значение и понятие.

Для этого дипластия должна слепиться с другой. Ведь возможна встреча двух
дипластий, у которых один из двух элементов общий. Образуется
трехэлементная цепочка. Ее можно изобразить так же, как треугольник.
Назовем ее трипластией.

Как мы помним, в дипластии, как таковой, нельзя определить, какой из двух
элементов является "знаком", какой "обозначаемым": они взаимно играют эти
роли.

[Image]

Иное дело в трипластии, где по отношению к одному элементу, общему для двух
слипшихся дипластий, два других элемента оказываются в отношении
произвольной взаимозаменимости или эквивалентности. Тут уж не смешаешь:
именно они и являются "знаками" этого первого элемента, ибо они различны
между собой, и это свидетельствует, что субстанция каждого из них
совершенно безразлична к субстанции первого, ничем с нею не связана, а ведь
именно такая "немотивированность" и существенна для определения "знака".

Трипластия возможна в двух вариантах, которые мы графически изобразим в
виде двух треугольников (рис. 1). В первом треугольнике некая "вещь"
(объект) а имеет два разных "знака" -- в и с, которые по отношению к а
взаимозаменимы. Можно сказать, что по отношению друг к другу они
синонимичны. Во втором случае "слово" могло бы быть названо омонимом, но
это неправомерно, ибо на самом деле здесь роль "знаков" играют две "вещи"
-- в и с, взаимозаменимые по отношению к одному "слову" а.
Взаимозаменимость двух "слов" образует основу "значения": последнее, как
уже говорилось, есть их инвариант, т. е. то, что остается неизменным при их
обмене, переводе, иными словами, при аннигиляции их различий; этот
неразменный остаток как раз и есть нечто, стоящее между "знаком" и
"денотатом" (обозначаемым объектом), и над природой чего ныне работают
лингвисты, семиотики и логики. В. А. Звегинцев прав, догадываясь, что
разгадка "значения" таится в явлении синонимии , но, очевидно, надо
преодолеть традиционное связывание этого важного понятия только с
лексикологическим уровнем: в широком смысле синонимами можно назвать не
только два слова, но и любые две группы или системы слов. Каждому слову и
каждому предложению в нашей современной речи может быть подобран
лингвистический эквивалент -- будь то слово, фраза, обширный текст или
паралингвистический знак, и мы получим два (или более) синонима, которые
объясняют друг друга, т. е. которые имеют общее значение. Что же касается
взаимозаменимости двух "вещей", то она образует основу "понятия". Если две
разные вещи обмениваемы друг на друга по отношению к некоему слову, значит,
это есть отвлечение и обобщение в данном слове их инварианта или их
контакта. Разумеется, сказанное далеко не охватывает огромной проблемы
образования понятий. Но, думается, заслуживает внимания то, что все общие
понятия состоят из простейших зерен -- двоек, составляющих минимум
обобщения. То же относится и к значениям.

Мы уже не раз определяли категорию значения как то, что обще двум знакам
одного явления. Категория значения еще не вполне переводит нас из мира
суггестии в мир познания. Однако вместе с нею уже появляются некоторые из
тех трудностей, которые познание будет преодолевать. А именно значение
осуществляет выделение денотатов из безграничной взаимосвязанности вещей, и
тем самым оно обособляет и изолирует "явления" (предметы, факты, события,
элементы окружающего мира). В этом мире, где "все связано со всем", ум
вычленяет и конструирует единицы -- денотаты. Разумеется, в этом таится
величайшая односторонность и искажение, не меньшие, чем обратный грех
второй сигнальной системы -- фантастическое сдваивание в дипластии никак не
связанных друг с другом явлений. В дальнейшем развитие мышления и логики
будет неустанно преодолевать рассечение мира эквивалентными, т. е.
взаимозаменимыми знаками на разные изоляты: оно будет находить связи
рассеченных явлений -- каузальные и структурные. Пока нам важно, что именно
значения дробят мир на "кирпичи".

Трипластия -- первый шаг на пути к мышлению, следовательно, и первый шаг
контрсуггестии, который приведет в дальнейшем к превращению второй
сигнальной системы из механизма интериндивидуального влияния в
отражательный, познавательный, информативный механизм. Следующий шаг можно
представить как соединение двух трипластий и образование тетрапластии,
которую графически изображает рис. 2. Это более глубокий вход из сублогики
в логику: налицо ряд знаков (а, в) и ряд обозначаемых предметов (с, d),
связанных через значения и элементарные понятия.

[Image]

Рассмотрим ближе, что при этих преобразованиях происходит с внутренней
природой дипластии: как дипластия расслаивается, "растаскивается". Это
можно называть генетической логикой (хотя данное выражение употреблялось
другими авторами в других смыслах).

Прежде всего, еще и еще раз: применительно к животным физиологический
термин "генерализация", вообще условный и неудачный, не имеет ничего общего
с обобщением в психике и логике человека . А именно, животные не
отождествляют двух явлений, они их просто либо различают, либо смешивают
между собой, когда не различают, т. е. в последнем случае это не два
раздражителя, не "такие же", а один -- "тот же". Пример: собака в городской
квартире была приучена выполнять команду "посмотри в окошко", перевезенная
на дачу, она с первого раза выполнила ту же команду, хотя окошко было
совсем другое по размерам, расположению, окраске, открывающемуся виду и т.
д.; собака "узнала" окошко по части признаков, несмотря на "изменившиеся"
остальные, ибо такова природа формирования рефлексов, а в то же время это
"узнавание" стимулировалось знакомой словесной командой, т. е.
"генерализацией", произведенной не ею, а ее хозяином. Животное имеет дело
либо с "тем же" раздражителем, не отличая новый от прежнего, т. е.
пренебрегая их различиями, либо с "не тем", т. е. дифференцируемым.
Напротив, то отождествление, о котором идет речь, ничего общего не имеет с
их смешением: где есть смешение, там нет удвоения, нет обобщения. Дипластия
-- такая операция, где между двумя предметами или представлениями налицо 1)
очевидное различие или независимое бытие и 2) сходство или слияние; если
нет и того и другого хоть в какой-то степени -- отождествление невозможно.

В тетрапластии налицо двоякого рода дипластии: соединяющие два знака и
соединяющие каждый знак с денотатом (может быть третий род -- соединение
значения с понятием). Их отличают некоторые особенности, однако здесь
важнее подчеркнуть, что и то и другое вполне отвечает понятию дипластии, т.
е. наличию как тождества, так и различия, как сцепления, так и обособления.

Если отложить на отрезке прямой линии все возможные пропорции сочетания
этих двух признаков дипластии, то по краям отрезка окажутся две
экстремальные противоположные формы: на одном конце такая, где тождество,
сцепление минимально, т. е. едва .выражено и почти отсутствует; на другом
конце такая, где, наоборот, едва выражено и почти отсутствует различие,
обособление. Еще одно небольшое движение в ту и другую сторону за
предельные точки отрезка, и мы оказываемся уже в двух сферах
интеллектуально-логических действий, хотя бы ранних.

Отсюда следует, что сама поляризация дипластий и образование, экстремальных
форм есть тенденция к дезабсурдизации. В самом деле, если оба члена
дипластии все более разобщаются, они в пределе перестают быть просто
различными, но становятся контрастными, т. е. антитезой или антонимией,
иными словами, определяются только абсолютным противопоставлением друг
другу;

дипластия становится абсурдом, абсурд требует логики. Это "бракованная"
дипластия. Обратный "брак", возможность которого таится в дипластии, -- это
возрастание сходства или взаимной причастности между обоими членами
дипластии. Последнее возможно в трех случаях:

а) если это слова, то ассоциация их по звуковой форме, очень характерная
для раннего детского возраста и, возможно, для раннего времени предыстории,
создает абсурдные сочетания денотатов (и лишь стихи или пословицы умеют
прибавлять к рифмам осмысляющие их строки); б) если это знак и денотат, их
"созвучие", как говорилось выше, лишает знак его основного свойства;

в) если это две вещи, то любая их ассоциация, будь то по сходству
(симильная) или по причастности (парциальная), а последняя по причастности
последовательной во времени (сукцессивная) или вневременной, одновременной
(симультанная), так или иначе угрожает коренному принципу дипластии:
объединение двух элементов теперь не чуждо их натуре; но и оно в виде магии
становится абсурдным, а абсурд опять-таки требует логики.

Итак, в одну сторону, т. е. за пределом одной экстремали, лежит сфера
интеллектуально-логических действий, в которой осталось оперирование двумя
элементами, не сходными или наглядно не связанными. Какое огромное поприще
для ума! Он все-таки должен их связывать!

Сюда принадлежит, во-первых, как уже сказано, связывание посредством
противопоставления, т. е. взаимного исключения. Без этого не достигалось бы
действительное разобщение элементов: они сохраняли бы тенденцию как-либо
ассоциироваться, следовательно, отчасти сливаться. Без этого невозможны
понятия: все сцеплялось бы со всем, если б не наталкивалось на абсолютное
запрещение, ради чего и появляется смысловая инверсия, несовместимое
противопоставление. Точно так же, если бы все слова обменивались на все как
синонимы, синонимия не могла бы выполнять своей указанной роли и не было бы
значений; надо, чтобы огромное число слов и словесных сочетаний были
исключены из обмена на данное слово или данное сочетание слов посредством
антонимии (если употреблять тут этот термин тоже не в лексикологическом, а
в расширительном смысле). Эта антонимическая деятельность ума выступает в
трех возможных формах.

1. Замена "бинарной структуры" (дипластии) "бинарной оппозицией",
сдвоенности -- раздвоенностью. Явление бинарной оппозиции, или дуальности,
т. е. двоичности, глубоко архаично и весьма характерно для первобытной
социальной и духовной культуры . Два члена некоей пары как бы разбежались в
противоположные стороны, они мыслятся через исключение друг друга по
принципу "или -- или". Их именно два: две противостоящих фратрии рода, два
тотема, наделенных свойством оппозиции, деление всех вещей на два класса.
Ум ищет и находит в объективной действительности явные двоичности --
женщина и мужчина, правая рука и левая и т. п. -- и использует их как опору
и модель для операций, обратных дипластиям. Впрочем, сплошь и рядом
улавливается, а то и отчетливо выступает рудимент не вполне "растащенной"
дипластии, т. е. волнующее среднее звено, таинственный медиатор между двумя
полярными членами (типа "гермафродит", "сердцевина тела"). В результате
троичность оказывается древнее двоичности; всякий "порог" между
полярностями долго остается сакральным ; полюсам присуще также в древнейших
культурах подчас меняться местами посредством сакрального ритуала, что
свидетельствует о том, что точка их перекрещения, где они кратковременно
сливаются, древнее их антонимичности, т. е. отвечает дипластии. Однако эта
шаткость древнейшей антонимии и ее незавершенность устраняются следующей
формой.

2. Противопоставление "это" и "все остальное". Последнее выразительно
присутствует в речемыслительном феномене имен собственных, о котором выше
шла речь только как о примере амбивалентности знака и денотата в дипластии,
т. е. отсутствия значения. Но все же имя собственное имеет незаметную
семантическую сторону: оно -- разделитель между тем, что названо этим
именем, и всем остальным, всем, что не есть имярек, оно -- лишь граница
между тем и другим и, следовательно, в равной мере означает данное нечто и
все, кроме него, например всех иных людей, кроме данного племени, все иные
земли, кроме данной, и пр. Как видно, здесь производится не только
отрицание, но и обобщение (в негативной форме) неограниченного объема
явлений одного рода, одного порядка. Какое важное дополнение к тому, что
сказано выше о генезисе общих понятий: там отмечено, что две
взаимозаменимых вещи составляют элементарное зерно всякого общего понятия,
-- здесь мы видим негативную завязь той безграничности объема, которая
составит другой полюс характеристики общего понятия.

3. Образование контраста и несовместимости посредством отрицаний типа "не",
"без", "а" и т. п.

Во-вторых, несходные элементы расщепленной дипластии интеллект соединяет
посредством подведения их под общую "крышу": их взаимное разобщение
подтверждается тем, что при соединении или взаимной замене они
аннигилируются, но не так, как в предыдущей группе операций, т. е. не
полностью, а с некоторым остатком. Для этого требуется отвлечь, отщепить от
двух (и более) представлений или предметов нечто им общее -- признак,
свойство или функцию. Это нечто не наглядно. Но оно и не внесено от
субъекта. Оно может быть только продуктом размышления. Этим оно
противоположно связи в дипластии. Связывание вещей по "категориям" -- еще
один важнейший компонент формирования общих понятий. Вместе с предыдущей
группой они составляют операцию классификации.

Наконец, в-третьих, интеллект соединяет не связанные наглядно, не сходные,
не имеющие контрастной или категориальной связи элементы расщепленной
дипластии еще одним мостом: причинно-следственной связью. Причина и
следствие, как категории, сами контрастны. Они делают ненужным какой бы то
ни было общий множитель между двумя вещами. Если одна из них -- причина
другой, они не могут стать взаимозаменяемыми, они контрастны в этом
качестве, находимом в них мышлением. Ибо каузальное (причинно-следственное)
сочетание вещей есть уже подлинное мышление -- тут начало науки.

Теперь взглянем, что происходило -- в генезисе логики -- на противоположном
конце начертанного нами выше отрезка: там, где за пределами экстремали
осталось оперирование двумя элементами, уже вовсе иеотличимыми и
неотчленимыми друг от друга. Как преодолевается интеллектом в его
историческом становлении возникающий тут абсурд?

Во-первых, приравнивание нулю различия между двумя (и более) элементами
есть начало перечисления и счета. Без этого компонента названных выше
компонентов было бы все еще недостаточно для генезиса общих понятий, ибо
общее понятие -- счетное множество, оно подразумевает возможность и
необходимость отвлечься от различий между частными понятиями или объектами,
следовательно, ставить их в счетный ряд.

Генетическая логика должна различать перечисление и счисление. Перечисление
начинается с того, что два предмета, действия или звука полагаются
настолько подобными, что единственное различие между ними -- их положение
друг по отношению к другу, т. е. их порядок в пространстве или во времени
(порядковое различие предполагает возможность их перестановки, что
аннулирует и это различие). Возможно, древнейшая такая пара -- это
искусственная точная симметрия, например, ориньякско-солютрейского
каменного наконечника. В мире звуковых знаков -- это слоги-дупли.
Превращение однородной пары в целую однородную серию -- непростой переход;
между тем и другим, очевидно, лежит особый тип попарной сериации,
исследованной на детях раннего возраста Ж. Пиаже и Л. С. Выготским: к
одному из членов в чем-либо одинаковой пары предметов присоединяется по
совсем другому признаку парный предмет и т. д., так что получается цепочка
из многих разных пар. Следующий шаг -- когда вторая пара формируется по
тому же самому признаку, что и первая, -- это уже собственно серия, или
действие сериации. Иное название для такого ряда -- ритм. Это могут быть и
звуки, и телодвижения (ряд сукцессивный -- во времени), могут быть и точки,
и линии (ряд симультанный -- в пространстве). Материальная культура
каменного века дает как "орнаменты" такого рода, так и "украшения" --
нанизки из одинаковых зубов мелких животных или одинаковых костяных бусин.
Изготовители, несомненно, прилагали старания для неотличимости каждого
предмета от остальных. Но у таких рядов есть явные начало и конец. Техника
шлифования в неолите дала возможность создавать огромное число поистине
неотличимых друг от друга топоров и пр., однако, по-видимому, только с
началом века металла техника отливки довела эту тенденцию до идеала --
серии полных подобий стали почти безграничными. Действительная
бесконечность серии была достигнута с появлением колеса, хоровода, обруча.
Будучи по логической и психологической природе перечислением
(перебиранием), сериация не сразу и не обязательно является и счислением --
оперированием числами. Только на сериях таких неразличимых искусственных
предметов, как деньги, мы можем уверенно констатировать участие и счета.

Счисление -- это мысленное окончание серии, не обязательно совпадающее с ее
материальным исчерпанием. Его логический генезис опять-таки восходит к
двойке. Однако на этот раз двойка абстрактна, это не та двойка, которая
начинает серию и для которой достаточно, чтобы предмет не отличался от
другого предмета той же природы, нет, эта двойка связывает предметы и из
разных серий, разной природы, так как она одолевает всякое различие
предметов: А отличается от В, но не больше и не меньше, чем В от С,
"интервалы" между ними вполне тождественны, ибо любое различие уже значило
бы оппозицию, исключающую смешение. Оппозиция всегда абсолютна и равна себе
-- либо она есть, либо ее нет. Вот как появляется эта другая двойка и с нею
число два. Это счисление не предметов, а интервалов. Здесь сопоставляются
довольно абстрактные свойства вещей: не сами они, но "зияния" между ними.
Различий нет, провозглашает двойка, все "зияния" вполне одинаковы, т. е. А
: В как В : С.

Дальнейший переход к ряду чисел заложен в том обстоятельстве, что эта
двойка интервалов подразумевает тройку предметов. В этом противоречии
таится гигантская логическая потенция. Казалось бы, что им друг до друга,
раз их сущность столь противоположна: тройка выражает различия, двойка
безразлична к различиям. Это пережиточно отразилось в сказках и верованиях:
два и другие четные числа до двенадцати преимущественно ассоциируются с
одинаковыми или похожими явлениями (близнецы и пр.), а три и нечетные числа
-- с явно различными (три пути перед богатырем, три испытания и пр.).

Различие четных и нечетных чисел останется неустранимым следом этой
первичной противоположности двойки и тройки, даже само слово "чет" означает
два ("чета"). Но, говоря о натуральном ряде, мы забегаем вперед, ибо его
секрет в исходной проблеме двойки и тройки. Получатся ли д