мый внушению, вернее, идущий навстречу внушению, находится в узком
диапазоне между этими двумя крайностями (оставляя здесь в стороне явление
гипервнушаемости). Это как бы щель в спектре невнушаемых состояний, точка
уравновешенности двух возможных противоположных по своему знаку состояний
невнушаемости. Недаром при современном медикаментозном лечении в любом
случае прописываются оба противоположно действующих средства в разных
пропорциях, чтобы предотвратить прямой перевал из одного невнушаемого
состояния в противоположное, не удержавшись в критическом переломном
интервале. Если не применять комбинированных медикаментов, именно это и
получается.

Подойдем к этим явлениям с антропогенетической точки зрения. Все
психические заболевания теперь придется поделить на две совсем новые
группы: генетически обусловленные (маниакальные и депрессивные психозы,
олигофрении, шизофрении и т. д.) и экзогенные (травматические,
наркотические, токсические, инфекционные, опухолевые). Нас интересует
только первая группа, вторая же лишь постольку, поскольку она способна
воспроизводить частично или вполне симптомокомплексы первой. Несмотря на
бурное развитие генетики, еще почти никто не подошел с позиции
антропогенеза к материалу психиатрии.

Правда, до появления и генетики, и психофармакологии уже зародилось научное
направление такого рода, но крайне узкое. Это -- эволюционный подход к
микроцефалии, связанный с именами Фохта (1868 г.) и Домбы (1935 г.). Мысль
была правильная: некоторые врожденные психические аномалии представляют
собой атавизмы, т. е. возрождение в редких особях того, что было всеобщим в
филогенетически предковой форме. Такой атавизм Фохт и Домба усмотрели в
симптомокомплексе микроцефалии. Это было очень демонстративно и истинно.
Но, во-первых, они были вынуждены ограничиться только той аномалией, при
которой налицо прежде всего выраженные физические уклонения от нормы:
малоголовостью, морфологически "предковыми" признаками черепа (и мозга), а
уж глубоким слабоумием только как сопровождающим синдромом. Во-вторых, они
не, могли опираться на генетику, т. е. научно объяснить и неизбежность
возрождения в потомстве предковых черт, и в то же время неизбежность
расщепления предковых черт, т. е. невозможность повторения полного портрета
предковой формы среди особей последующей биологической формы. В-третьих,
ввиду недостаточного развития антропологии - не только при Фохте, когда ее
почти вовсе не было, но и при Домбе, когда она немало продвинулась, -- они
не имели достаточного понятия о тех предковых родах, из которых произошел
Homo sapiens, т. е. об археоантропах и палеоантропах.

Но вот сегодня мы можем значительно обобщить открытие Фохта -- Домбы: все
истинные или генетически обусловленные психические болезни можно считать
воспроизведением разрозненных черт, характеризовавших психонервную
деятельность на уровне палеоантропов или, крайне редко, более отдаленных
предков. Ведь генетически обусловленными могут быть не только
морфологические и морфофункциональные, но и обменные, гистохимические,
химико-функциональные отклонения от нормы у неоантропа в сторону
палеоантропа. Последние, т. е. обменные отклонения в тканях мозга, мы
обнаруживаем только пр. ненормальному поведению. И в самом деле, среди
характерных аномалий поведения душевнобольных сколько замечаем мы
признаков, которые ныне исследователи реликтовых гоминоидов (палеоантропов)
описывают как свойства последних. Например, ночное блуждание (лунатизм),
летаргия и длительный неглубокий сон или дремотное состояние, гебефрения --
беспричинный смех и ряд других .

Но нам сейчас важен один, причем негативный признак всех психических
патологий: они воспроизводят эволюционную стадию невнушаемости, т. е. не
контрсуггестивность, а досуггестивность. Впрочем, здесь есть элемент
оборонительной функции, как бы забронированность от суггестивной (или,
может быть, лишь интердиктивной) работы возникающей второй сигнальной
системы. Видимо, это как раз и восходит к нейропсихическим чертам
палеоантропов эпохи дивергенции.

Дело не в содержании тех или иных маний и бредов: воображает ли себя
больной Христом, Наполеоном или Гитлером, воображение тут в любом случае
подкрепляет или оформляет его психическое состояние закрытости для внушения
с чьей бы то ни было стороны ("выше всех"). Существенна и стабильна только
эта функция, а не исторически случайная личина: уподобление себя великому
человеку облегчает невнушаемость, а не является ее конечной причиной.
Психопатология сверхактивности и слабой активности имеет тот же общий
признак: "защищенность" от внушения; я ставлю это слово в кавычках, так как
внушение вовсе не обязательно отождествлять с причинением ущерба, оно
вполне может играть и обратную роль. Вот почему это свойство палеоантропов
правильно называть досуггестивным -- они были просто еще вне социальных
контактов, еще не обладали собственно второй сигнальной системой даже в
зачаточной форме.

Из сказанного есть, как выше отмечено, лишь совсем немного исключений:
микроцефалы и дебилы обладают повышенной внушаемостью; криминалистике
известно, что преступники широко используют дебилов как свое орудие,
злоупотребляя их внушаемостью. Дебильность -- самая слабая степень
олигофрении. Но ведь суггестивная функция еще не есть зрелая вторая
сигнальная система, она принадлежит кануну или началу второй сигнальной
системы. Тем самым эта сверхвнушаемость при некоторых прирожденных
психопатиях все же свидетельствует о том, что на каком-то этапе или в
какой-то части популяции было нормой в мире поздних палеоантропов или,
может быть, ранних неоантропов. Мы можем даже предположить, что в их
отношениях боролись между собою эти две тенденции: асуггестивность и
гиперсуггестивность.

Итак, психически больные люди -- это неизбежное, по законам генетики,
воспроизведение в определенном маленьком проценте человеческих особей
отдельных черт предкового вида -- палеоантропов. Речь идет ни в коем случае
не о широком комплексе, тем более не о полноте черт этой предковой формы, а
лишь о некоторых признаках, самое большее -- о группе необходимо
коррелированных признаков. Точно так же у других человеческих особей
воспроизводится, скажем, обволошенность тела без всяких других
неандерталоидных симптомов, у иных -- некоторые другие черты морфологии.
Совсем попутно отметим, что вследствие существенно иного генетического
механизма отдельные неандерталоидные признаки проявляются в старости,
причем у женщин статистически несколько чаще.

Те люди, у которых в сильной форме воспроизводятся некоторые
нервнопсихические черты предковой формы, попадают в категорию психически
больных, т. е. в ведение психиатрии. Как мы уже обобщили, это в основной
массе так или иначе невнушаемые (неконтактные) личности. С точки зрения
норм нашей человеческой жизни это очень большое несчастье. Но нас
интересует их симптомокомплекс лишь как памятник жизни существ, еще не
перешедших в людей: психотики в условиях клиники или дома, загородившись от
внушения, тем вынуждают обслуживать себя. Эти индивиды как бы вырываются из
сети внушений, заставляющих людей действовать не по стимулам первой
сигнальной системы и животного самосохранения. Они не могут умереть, ибо
окружены заботой других. В положении психотика, таким образом, есть нечто
генетически напоминающее паразитизм при вполне здоровом теле.

В мире животных нет психопатологии. Неврозы во всем предшествовавшем
изложении сознательно элиминировались. Но и неврозы у животных могут быть
только экспериментальными, т. е. в искусственно созданных человеком
условиях. В природной обстановке животное-невротик было бы обречено на
быструю гибель.

Целая цепь ученых от Уоллеса до Валлона доказывала и доказала, что
человеческое мышление не является линейно нарастающим от животных предков
полезным свойством; напротив, оно и в антропогенезе, и в онтогенезе у
ребенка сначала вредно для каждого индивидуального организма, делает его
беспомощнее по сравнению с животным; лишь дальнейшее его преобразование
понемногу возвращает ему прямую индивидуальную полезность. Но как же, если
исключить всякую мистику, объяснить это "неполезное" свойство? Ведь
естественный отбор не сохраняет вредных признаков, а нейтральным признаком
данное свойство не назовешь. Возможно лишь одно объяснение: значит, оно
сначала было полезно не данному организму, а другому, не данному виду
(подвиду, разновидности), а другому. Следовательно, надо изучить,
во-первых, кому и почему это свойство у других было полезно, во-вторых, как
они, заинтересованные, это свойство других закрепляли, удерживали,
навязывали.

Мы не можем с помощью сказанного в этом разделе восстановить точную схему
дивергенции троглодитид и гоминид, начавшуюся еще в мире поздних
палеоантропов н завершившуюся лишь где-то при переходе от ископаемых
неоантропов к современным. Мы можем лишь совершенно предположительно
допустить, что поздние мустьерцы, в высочайшей мере освоив сигнальную
интердикцию в отношении зверей и птиц, наконец, возымели тенденцию все
более распространять ее и на себе подобных. Эта тенденция в пределе вела бы
к полному превращению одних в кормильцев, других в кормимых. Но с другой
стороны, она активизировала и нейрофизиологический механизм
противодействия: асуггестивность, неконтактность.

Моя задача состоит не в предвосхищении этих будущих палеопсихологических
исследований, а лишь в постановке наряду с предыдущими и этой части
проблемы дивергенции троглодитид и гоминид. Это слишком ответственная
задача, чтобы осмелиться на нечто большее, чем первый шаг.

III. Время дивергенции палеоантропов и неоантропов

Антропологи уже вполне удовлетворительно выяснили анатомо-морфологическую
эволюцию человека. С их точки зрения, достаточно установить с помощью
сопоставления скелетов, что неоантроп развился из палеоантропа, последний
-- из археоантропа (питекантропа) и т. д. Для них даже удобно, если это
эволюционное древо рисуется не ветвистым, а прямым, как корабельная мачта:
ведь им надо знать только, кто из кого произошел; предка можно посчитать
исчезнувшим с того момента, как появился потомок.

Однако, поскольку эта работа в основных чертах выполнена, главной проблемой
антропогенеза уже становится не морфологическое отличие неоантропа от
предковой формы, а его жизненные отношения с ней. Человек не мог не
находиться в тех или иных отношениях с видом, от которого он постепенно
стал отличаться и отдаляться. Это были отношения экологические или
биогеографические, отношения конкуренции, или симбиоза, или паразитизма,
или какого-либо еще типа. Ведь различия углубляются лишь в процессе
дивергенции разновидностей, поначалу же они незначительны. Наука об
антропогенезе, думается, должна, наконец, стать наукой о конкретных
биологических отношениях людей и той предшествовавшей формы, от которой они
ответвились. Научной несообразностью является взгляд, будто все особи
предкового вида превратились в людей. Еще бессмысленнее думать, что они
перестали рождаться на свет с тех пор, как некоторые путем мутации стали
людьми. Не лучше и идея, что немногие, ставшие людьми, в короткий срок
лишили кормовой базы всех отставших и те быстро перемерли: на земле до сих
пор остается довольно пищевых ресурсов для множества видов животных.

Все эти несуразицы только подчеркивают неоправданность упорного избегания
темы о реальных взаимоотношениях двух разновидностей, вероятно, лишь в ходе
этих взаимоотношений ставших подвидами, а затем и разными видами, продолжая
и на этом таксономическом уровне находиться в биологических отношениях друг
с другом. Таким образом, к науке об антропогенезе предъявляется пожелание
перенести, наконец, главное внимание с вопроса об отличии людей от их
ближних биологических предков на вопрос о реальных отношениях людей с этой
предковой формой.

Мы близимся в науках о человеке к такому сдвигу, который можно сравнить с
революцией в физике, развернувшейся в первой половине XX в. Роль,
аналогичную "атомному ядру", здесь сыграет начало человеческой истории. Но
сегодня это еще только штурмуемая загадка. Если принять, что все сказанное
выше об экологии троглодитид более или менее соответствует истине, то
начало человеческой истории круто переносится во времени в сравнении с
принятой сейчас датировкой. Еще недавно длительность истории определяли в
полмиллиона -- миллион лет, и уже эта цифра в известной мере оправдывала
тезис А. Тойнби, что сравнительно с нею история всех вычлененных им
"цивилизаций" (числом около двадцати) настолько кратковременна, что
последовательностью их можно пренебречь и рассматривать их почти как
одновременные друг другу, т. е. не имеющие соизмеримости с гигантской
величиной бытия людей на земле. Однако с тех пор раскопки Лики, Арамбура,
Коппенса и других в Африке увеличили ее еще значительно больше, так что
сегодня людям приписывают возраст около двух с половиной миллионов лет и,
судя по всему, завтра могут последовать новые открытия еще более древних
костных останков австралопитеков в сопровождении примитивных оббитых
камней. Но вот что касается неоантропа (Homo sapiens), он появляется всего
35 -- 40 тыс. лет тому назад. Его исторический марш, обгоняющий темпы
изменения окружающей природы, т. е. обретающий относительное самодвижение и
ускорение (при неизменности телесной организации), начинается и того много
позже. Следовательно, при изложенных представлениях исторический процесс
радикально укорачивается. Если отсчитывать начало такового самодвижения с
неолита, эти недолгие тысяч восемь лет человеческой истории по сравнению с
масштабами биологической эволюции можно приравнять к цепной реакции взрыва.

История людей -- взрыв. В ходе ее сменилось всего несколько сот поколений.

Толчком к взрыву, очевидно, послужила бурная дивергенция двух видов --
палеоантропов (троглодитов) и неоантропов, стремительно отодвигавшихся друг
от друга на таксономическую дистанцию подвидов, видов, родов, семейств,
наконец, на дистанцию двух различных форм движения материи -- биологической
и социальной.

Именно природа этой дивергенции и есть "атомное ядро", тайну которого
надлежит открыть. Для начала анализа ясно лишь, что, будучи процессом
биологическим, она в то же время имела нечто отличающее ее от всякой другой
дивергенции в живой природе. К тому немногому, что мы достоверно об этом
знаем, принадлежит необычная быстрота данного ароморфоза -- отпочкования
нового, прогрессивного вида. Отсюда можно сделать вывод, что между обоими
дивергирующими видами должны были существовать и крайне напряженные
экологические отношения. Этого не было бы, если бы дивергенция с самого
начала сопровождалась размежеванием ареалов. Вероятнее, напротив, что в
пределах общего ареала происходило крутое размежевание экологических ниш.

Но главный вывод, который мы должны извлечь из стремительности дивергенции
(а ее отрицают только немногие антропологи вроде А. Валлуа, держащиеся
слабо обоснованной концепции происхождения Homo sapiens не из того или
иного вида палеоантропов, а из "пресапиенсов", восходящих к среднему или
даже раннему плейстоцену), состоит в том, что перед нами продукт действия
какого-то особого механизма отбора.

Прежде всего хотелось бы реконструировать не только само раздвоение или,
вернее, отпочкование, но и его более мелкие промежуточные уровни. Мыслимо
ли это?

Но следует ли вообще думать, что палеонтология всегда ищет и находит все
промежуточные ступеньки между одной биологической формой и филогенетически
последующей, уже существенно отличающейся? Состоит ли сама идея
палеонтологии в том, что в принципе должны где-то существовать останки всех
мыслимых степеней сочетания прежнего и нового? Нет, конечно, в этом
филогенетическом переходном мосту всегда много неустойчивых, хрупких
образований, не надстраивающихся в чисто количественном ряду друг над
другом, а представляющих очень бедные по числу, очень вариативные и очень
ломкие образования. Пока, наконец, одно из них не станет основанием для
жизнеспособной, многочисленной ветви.

Палеонтологи иногда называют это практически неведомое им, исчезнувшее
соединение эволюционных форм "черешком". Этот черешок, на котором держится
новый вид, всегда тонок, почти никогда не доступен прямому изучению
палеонтологии. Иначе говоря, в диапазоне между родительскими и нашедшими
свою почву стойкими, дающими богатые соцветия таксономическими единицами
находится обвал возникавших и гибнувших нежизнеустойчивых форм. В десятки
раз труднее изучить этот "черешок" ответвления человека -- Homo sapiens,
оторвавшегося относительно быстро на огромную, как мы уже знаем,
биологическую дистанцию: на расстояние нового семейства. Уж очень
специфично то, что возникло: вид, отличающийся инверсией процессов высшей
нервной деятельности, -- "животное наоборот". Посмотрим, что же мы все-таки
имеем в руках из костного материала, годного для непосредственной датировки
и биологической фиксации дивергенции.

В результате блестящих исследований ископаемых эндокранов, осуществленных
В. И. Кочетковой, мы узнали нечто более важное, чем существование тут и там
в четвертичных отложениях "переходных" черепов, расположенных по сумме
признаков на том или ином отрезке пути между "неандертальцем" и
"кроманьонцем". Открытие Кочетковой состоит в глубоком изменении прежнего
представления о самих кроманьонцах, т. е. об ископаемых неоантропах
начальной поры верхнего палеолита, которые оказались не тождественными
позднейшим неоантропам. Трудно переоценить огромность этого, казалось бы,
тончайшего сдвига: кроманьонцы -- не то, что привычно и долго о них
воображали. А именно было общепринято, что кроманьонцы -- это другое
наименование для нас самих. Посади с нами за обеденный стол неандертальца
-- все согласны, что его общество было бы невыносимо; но посади кроманьонца
(хорошо одетого, побритого, обученного нашему языку и манерам) -- его якобы
никто бы и не отличил. Соответственно подчас говорят: "Мы, кроманьонцы".
Исследование эндокранов обнаружило тут ошибку. Трудно сказать, оценила ли в
полной мере сама В. И. Кочеткова всю капитальность своего вывода, что
черепа группы ископаемых неоантропов (Homo sapiens fossilis) серьезно
отличаются -- по крайней мере в некотором проценте экземпляров и тем самым
в среднем -- от величин типичных и устойчивых для ныне живущих неоантропов,
т. е. людей современного типа. Мало того, выяснилось, что это отклонение
характеризует людей первой половины верхнего палеолита (столь же неточно в
общежитии именуемой "ориньяком"). Такие верхнепалеолитические индивиды, как
Кро-Маньон III, Маркина Гора, оказались по эндокрану, т. е. по
макроморфологии головного мозга, вообще ближе к палеоантропам, чем к
неоантропам.

В своих цифровых таблицах различных параметров строения мозга В. И.
Кочеткова убедительно выделила ископаемых неоантропов в особую группу,
оказавшуюся глубоко специфичным перевалом в антропогенезе. Некоторые
показатели, нарастающие во всей цепи от шимпанзе к австралопитекам и далее,
достигают своей кульминации именно в группе ископаемых неоантропов, после
чего кривая падает. Другие показатели, наоборот, достигают кульминации
накануне появления этой группы, т. е. у палеоантропов, а с ископаемых
неоантропов уже начинается нисходящая линия, характерная для неоантропов
вообще по сравнению с ростом соответствующей кривой у троглодитид вообще.
Однако следует помнить, что вся группа ископаемых неоантропов пока
представлена сравнительно немногочисленными находками. Тем выразительнее
выступает ее полиморфность (см. составленную мною сводную таблицу по
опубликованным данным Кочетковой на стр. *).

Из этой таблицы вполне правомерно вывести заключение, что ископаемые
неоантропы -- это и есть "черешок" нового семейства. Вернее, это пестрый
конгломерат не очень жизнеспособных видов и разновидностей, составлявших
переходный мост между палеоантропами и неоантропами современного типа, те