понятие общества, основанного на антагонизме, тем более выясняется,
что политическая экономия вычленяет при этом "чистый" способ производства,
стоящий на "переднем крае" экономического движения человеческого общества.
Но в сферу политической экономии не входит рассмотрение того, как же вообще
антагонизм может существовать, как он не пожирает себя едва родившись, как
не взрывает сразу общество, основывающее на этом вулкане свое бытие? Ответ
на этот вопрос дает только более общая социологическая теория.

Социально-экономические системы, наблюдаемые нами на "переднем крае"
человечества, существуют и развиваются лишь благодаря всасыванию
дополнительных богатств и плодов труда из всего остального мира и некоторой
амортизации таким способом внутреннего антагонизма.

Этот всемирный процесс перекачки в эпохи рабства, феодализма и капитализма
лишь иногда (при первой и третьей) выступал в виде прямого обескровливания
метрополиями и империями окрестных "варваров" или далеких "туземцев" в
колониях. Чаще и глубже -- перекачка через многие промежуточные народы и
страны как через каскад ступеней, вверху которого высокоразвитые, но и
высокоантагонистичные общества переднего края. Ниже -- разные менее
развитые, отсталые, смешанные структуры. А глубоко внизу, хотя бы и
взаимосвязанные с внешним миром, в том числе с соседями, самыми скудными
сделками, но вычерпанные до бесконечности и бесчисленные в своем множестве
народности пяти континентов почти неведомое подножие, выделяющее капельки
росы или меда, чтобы великие цивилизации удерживались. Насос, который
непрерывно перекачивает результаты труда со всей планеты вверх по шлюзам,
-- это различия в уровне производительности труда и в средствах
экономических сношений.

Таков в немногих словах ответ на вопрос, двигалось ли своей цельной массой
человечество в ходе всемирной истории, в ходе ускоряющихся прогрессивных
преобразований, совершавшихся в классово антагонистические эпохи на его
переднем крае. Да, при изложенном взгляде история предстает, безусловно,
как цельный процесс.

[Image]

Вернемся же к его свойству -- ускорению. В истории освобождения человека мы
ясно видим, пожалуй, только ускорение. Мы не можем описать, каким же станет
человек в будущем. Между тем при достигнутых скоростях и мощностях пора
видеть далеко вперед. И вот, оказывается, у нас нет для этого иного
средства, как всерьез посмотреть назад. Как оказался человек в той
несвободе, из которой выходил путем труда, борьбы и мысли? Иными словами,
если есть закон ускорения мировой истории, он повелительно ставит задачу
новых исследований начала этого процесса. Что закон есть, это можно еще раз
наглядно проиллюстрировать прилагаемыми схемами (см. схемы 2 ,3).

В этих схемах дано представление об относительном времени (абсолютное время
измеряется в геологических масштабах). Читатель может мысленно
преобразовать эти схемы таким образом, чтобы каждое деление на
транспортире, скажем, каждый градус поставить в соответствие неравным
величинам времени. Допустим, приняв последний градус за единицу (все равно
200 это лет или 33 года), предпоследний градус будем считать за две
единицы, или за четыре, или в какой-либо иной прогрессии, можно брать и по
другим математическим законам. В такой Преобразованной схеме выделенные
эпохи расползутся равномерно, т. е. они не будут сгущаться к концу, зато
идея ускорения мировой истории получит новое выражение, более близкое
математическому мышлению.

Однако для первой схемы навряд ли возможно подобрать такую прогрессию
хронологических значений градусов, при которой основные эпохи расположились
бы равномерно. Здесь "доисторическое время" совершенно задавило
"историческое время". Последнее заняло такую ничтожную долю процесса, что
зрительно как бы оправдывается ошибка Тойнби: все, что уложилось в
"историческое время", можно считать "философски одновременным" по сравнению
с протяженностью "доистории". Во второй схеме для такой аберрации уже нет
места. Нам как раз и предстоит в дальнейшем выбор между ними.

Пока что мы ограничимся немногими заключениями из сказанного. Если бы не
было ускорения, можно было бы мысленно вообразить некую логику истории,
вполне абстрагируясь от какой бы то ни было длительности, т. е.
протяженности во времени каждого интервала между социальными революциями,
разделяющими формации: можно было бы пренебречь эмпирическим фактом, что на
жизнь любого способа производства ушло некоторое время; ведь оно при
изменениях конкретных обстоятельств могло бы оказаться и покороче, причем
неизвестно насколько. Но нет, даже в самой полной абстракции невозможно
отвлечься от времени, ибо останется время в виде ускорения, иными словами,
длительность заявит о себе в форме неравенства длительности. Точно так же
каждая антагонистическая формация проходила в свою очередь через
ускоряющиеся подразделы -- становление, зрелость, упадок. Если же охватить
всю эту проблему ускорения человеческой истории в целом, последует вывод: в
истории действовал фактор динамики, т. е. История была прогрессом, но
действовал и обратный фактор -- торможение, причем последний становился
относительно все слабее в соперничестве с фактором динамики, что и
выражается законом ускорения истории. Однако лишь при коммунизме динамика
неизменно имеет перевес над торможением.

Начальный отрезок истории был наиболее медленно текущим, следовательно, на
нем торможение имело перевес над динамикой. Но этот начальный отрезок --
необходимый член траектории, которая, как мы уже знаем, будет
характеризоваться ускорением по типу экспоненты.

Наконец, мы констатируем еще раз, что вся наша кривая, а тем самым и
начальный отрезок истории, -- это не сумма некоторого числа кривых, иными
словами, не история племен и народностей, а история человечества как одного
объекта.

II. Внешнее и внутреннее определения понятия начала человеческой истории

Понятие начала человеческой истории в широком философско-социологическом
плане имеет теоретическую важность не только для тех дисциплин, которые
прямо изучают древнейшее прошлое человечества, -- для палеоантропологии,
палеоархеологии, палеопсихологии, палеолингвистики. Влияние этого понятия
сказывается во всем нашем мышлении об истории. Подчас мы сами не сознаем
этого влияния. Но то или иное привычное мнение о начале истории, пусть
никогда критически нами не продумывавшееся, служит одной из посылок общего
представления об историческом процессе. Более того, вся совокупность
гуманитарных наук имплицитно несет в себе это понятие начала человеческой
истории.

Но хуже того, начало человеческой истории -- своего рода водосброс, место
стока для самых некритических ходячих идей и обыденных предрассудков по
поводу социологии и истории. Самые тривиальные и непродуманные мнимые
истины становятся наукообразными в сопровождении слов "люди с самого
начала...". Задача, следовательно, двоякая. Очистить действительные
фактические знания о глубочайшей древности от наносов и привычек мышления,
что требует значительных усилий абстракции. Опереться на это действительное
знание начала человеческой истории как на рычаг для более глубокого
познания истории в целом.

Начало истории, рассматриваемое с чисто методологической точки зрения,
должно быть подразделено на внешнее и внутреннее, т. е. на начало чего-то
нового сравнительно с предшествующим уровнем природы и на начало чего-то,
что будет изменяться, что будет историей.

Внешнее определение начала истории в свою очередь может быть двояким. Ведь,
строго говоря, оно не должно бы быть просто указанием на тот или иной
атрибут, присущий только человеку. Чтобы быть логичным и избежать
произвольности, следовало бы начинать с вопроса: что такое история с точки
зрения биологии? Шире, можно ли вообще определить человеческую историю с
точки зрения биологии, не впадая при этом в биологизацию истории? Иными
словами, что присущее биологии исчезло в человеческой истории? Да, такое
определение разработано материалистической наукой: общественная история
есть такое состояние, при котором прекращается и не действует закон
естественного отбора. У человека процесс морфогенеза со времени оформления
Homo sapiens в общем прекратился. При этом законы биологической
изменчивости и наследственности, конечно, сохраняются, но отключено
действие внутривидовой борьбы за существование и тем самым отбора. "Учение
о борьбе за существование, -- писал К. А. Тимирязев, -- останавливается на
пороге культурной истории. Вся разумная деятельность человека одна борьба
-- с борьбой за существование" .

Но конечно, биологическое определение истории недостаточно. Оно лишь ставит
новые вопросы, хотя оно уже несет в себе ясную мысль, что нечто, отличающее
историю, должно было некогда начаться, пусть это начало и было не
мгновенным, а более или менее растянутым во времени. Почему прекратилось
размножение более приспособленных и вымирание менее приспособленных (за
вычетом, разумеется, летальных мутаций)? Иначе говоря, почему забота о
нетрудоспособных, посильная защита их от смерти стали отличительным
признаком данного вида? Ответ гласит: вследствие развития труда.
Взаимосвязь, как видим, не простая, а диалектическая -- труд спасает
нетрудоспособных. Мостом служит сложнейшее понятие общества.

Пока нам важно, что мы перешагиваем тем самым в сферу второй группы внешних
определений начала истории, тех, которые указывают на нечто, коренным
образом "с самого начала" отличавшее человека от остальной природы. Это
такие атрибуты, которые якобы остаются differentia specifica человека на
всем протяжении его истории. К ним причисляют труд, общественную жизнь,
разум (абстрактно-понятийное мышление), членораздельную речь. Каждое из
этих явлений, конечно, развивается в ходе истории. Но к внешнему
определению начала истории относится лишь идея появления с некоторого
времени этого в дальнейшем постоянно наличного признака.

На этом пути раздумий что ни шаг возникают гигантские методологические
трудности. То это граница настолько абсолютна, что грозит стать
беспричинной и метафизической; проблема генезиса этих отличительных
признаков отступает в туман, или на третий план, или (что наиболее
последовательно) вовсе в сферу чуда творения. То, наоборот, предлагаемые
отличительные признаки трактуются как не очень-то отличительные: "почти" то
же самое имеется и у животных, причем, в соответствии с установкой
исследователя, это "почти" способно утончаться до величины весьма малого
порядка. Иными словами, differentia specifica, к констатации которой
сводится проблема начала истории, может оказаться и бездонной пропастью, и
мостом, т. е. безмерно плавной эволюцией скорее количественного, чем
качественного рода.

Надо сказать и о другом возможном подступе к проблеме начала человеческой
истории. История есть непрерывное изменение, в том числе, если брать
большие масштабы, изменение, имеющее направление, вектор, -- это называют
прогрессом. Следовательно, попытки определить начало человеческой истории
могут быть двоякого характера. Либо в центр внимания берется константный
признак, навсегда отличающий человека от животного, либо возникновение
свойства изменяться, иметь историю, причем прогрессирующую историю. Это и
будет внутренним определением. Это свойство в свою очередь тоже может
рассматриваться как differentia specifica человека, следовательно, в
логическом смысле как константа. Тогда началом истории во внутреннем смысле
мы будем считать момент, с которого человеческая история стала двигаться
быстрее истории окружающей природной среды (как и быстрее телесных
изменений в самих людях).

Итак, понятие "начало истории" в значительной степени зависит от того,
сделаем ли мы акцент на неизменном в истории или на изменчивости, т. е. на
историчности истории. Хотя несомненно, что обе стороны не чужды друг другу
и на высшем уровне анализа составят единство, но во втором случае
исторический прогресс выступает как продукт неумолимой необходимости
избавиться от чего-то, что знаменовало начало истории.

Заметим, что второй вариант заставляет думать также о проблеме конечности и
бесконечности процесса. Эта проблема теоретически абсолютно чужда вопросу о
существовании или исчезновении людей, будь то на планете Земля, будь то за
ее пределами. В плане методологии истории речь может идти только о
конечности тех или иных явлений, преодоление которых составляло
исторический прогресс. Если прогресс предполагает последовательное
устранение и пересиливание чего-то противоположного, то прогресс должен
быть одновременно и регрессом этого обратного начала. Историческое
развитие, понимаемое как превращение противоположностей, допускает мысль,
что исходное начало действительно превратилось в противоположное. В этом
смысле оно исчерпано, окончено, "вывернуто", по выражению Фейербаха.

Ближайшая задача состоит в критике привычной обратной модели: начало
истории -- как синоним не того, что будет затем отрицать история в своем
развитии, а того, что составит ее положительный генерализованный
отличительный признак.

Для всякой системы субъективного идеализма нет испытания более тяжкого, чем
наука о том, что было до появления субъекта, т. е. о природе,
существовавшей до человека и в особенности накануне человека. Если вся
дочеловеческая история природы -- конструкция разума, то в какой момент и
как к этой конструкции разума подключается история конструирующего разума?
Следовательно, наука о начале человеческой истории находится в самом
гносеологическом пекле. Вся силища материализма проявляется здесь воочию.
Было бытие до духа! По соответственно и вся изощренность сопротивления
материализму, вся многоопытная поповщина, запрятанная под покровы точной
науки, помноженная на всю бесхитростность и самоочевидность воззрений
обыденного сознания, спрессованы в теориях и исследованиях о начале
человека. Не случайно в развитии западной палеоантропологии и
палеоархеологии заметное место принадлежало и принадлежит специалистам,
имеющим по совместительству и духовный сан.

Не только идеалисты, но и многие материалисты заняты поисками признака,
который отличает человека от животных "с самого начала" и по наши дни.
Подразумевается, что такой единый признак должен быть. Подразумевается
также, что задача науки состоит в том, чтобы определить эту главную
отличительную особенность людей. На происходившем в 1964 г. в Москве VII
Международном конгрессе по антропологии и этнографии был даже организован
симпозиум "Грань между человеком и животным". Было намечено немало частных
граней, но общая задача симпозиума осталась нерешенной .

Некогда искали эту differentia specifica в анатомии. Рассмотрим одну из
попыток, сделанную в том же 1964 г., хотя и вне названного конгресса.
Видный французский археолог и антрополог профессор Сорбонны А. Леруа-Гуран
выступил с двухтомным трудом для обоснования на новейших данных
синтетической концепции происхождения человека . Вот его вывод. После ста с
лишним лет накопления знаний и смены ошибочных гипотез все, наконец,
становится на свои места. Решающее, исходное отличие человека от обезьяны и
от других млекопитающих -- вертикальное положение тела, т. е. двуногое
прямохождение. Это (но и только это) можно объяснить логикой всей
предшествовавшей морфологической эволюции позвоночных, начиная от рыб. А
именно их развитию сопутствует нарастание проблемы соотношения позвоночного
столба, морды и передних конечностей. Переход к вертикальному положению
разом повлек укорочение морды (отразившееся и в зубной системе) и
освобождение рук при локомоции. Отсюда проистекли три тесно взаимосвязанных
следствия: вертикальное положение вызвало нервно-физиологические
трансформации; морда освободилась от части функций (нападение, оборона,
пищевое обшаривание) и смогла обрести функцию речи; освободившаяся от
функции локомоции рука обрела техническую активность и стала прибегать к
искусственным органам -- орудиям -- в возмещение исчезнувших клыков. Что
касается разрастания объема головного мозга, то это, по Леруа-Гурану, не
первостепенное явление (иначе он не мог бы зачислить австралопитеков с их
обезьяньим мозгом в число людей), а вторичное производное от вертикального
положения. Однако развитие мозга играет решающую роль в развитии общества:
вместе с прогрессом орудий и речи анатомическое тело человека у Homo
sapiens находит продолжение в социальном теле, набор биологических
инстинктов заменяется коллективной памятью, видовые и расовые сечения
перекрываются этническими как формой организации коллективной памяти.

Казалось бы, в этой схеме Леруа-Гуран достиг некоторого естественнонаучного
монизма. Все выводится из основного отличия человека -- вертикального
положения которое само выводится из чисто биологических предпосылок,
заложенных в эволюции позвоночных. Но как ни жаль, концепция эта построена
на логической ошибке, а потому неминуемо в конце концов опровергается и
палеонтологическими фактами. Ее логическая неправильность состоит в
отождествлении возможного и необходимого.

Да, прямохождение было первым условием, без которого не могли произойти
последующие морфологические и функциональные изменения в развитии головы и
верхних конечностей. Но из прямохождения нельзя извлечь все это, как
фокусник вынимает кролика из шляпы. При наличии прямохождения могли быть
такие трансформации, однако в других случаях продолжение могло оказаться и
иным. Вот это и показывают находки.

Леруа-Гуран писал под непосредственным впечатлением открытия
"зинджантропа", несомненного австралопитека, но, как в тот момент думали,
создателя галечных орудий, найденных поблизости. Потом выяснилось, что
орудия эти следует связать с другим видом, названным по случайным
стратиграфическим обстоятельствам "презинджантропом", но стоящим
морфологически ближе к человеку. Однако и тот и другой -- прямоходящие.
Целая ветвь прямоходящих высших приматов -- мегантропы и гигантопитеки --
безусловно не имела орудий. Некоторых астралопитековых можно связать хоть с
элементарнейшими орудиями, других, телесно не менее развитых, -- нет
оснований. Оказывается, вертикальное положение не всегда является признаком
человека, даже если считать таким признаком только искусственную обработку
камней.

Сложившуюся в связи с этим ситуацию весьма тщательно рассмотрел советский
антрополог М. И. Урысон . Он признает за аксиому, что человека отличает
изготовление и использование орудий, но показывает невозможность связать
появление этого признака с какими бы то ни было существенными
анатомическими изменениями. Ни прямохождение, ни строение верхних и нижних
конечностей, ни зубная система, ни объем и форма мозговой полости черепа не
засвидетельствовали этого сравнительно анатомического барьера, или рубикона.

Допустим, мы формально удовлетворимся этим критерием: многие антропологи
согласились называть людьми все те живые существа, которые изготовляли
искусственные орудия. Среди находок ископаемых можно отличить, приматов,
хотя бы грубо оббивавших гальки, от анатомически сходных, но не обладавших
этим свойством. Отсюда с легкостью извлекаются понятия "труд",
"производство", "общество", "культура".

Однако ведь главная логическая задача состоит как раз не в том, чтобы найти
то или иное отличие человека от животного, а в том, чтобы объяснить его
возникновение. Сказать, что оно "постепенно возникло", -- значит ничего не
сказать, а увильнуть. Сказать, что оно возникло "сразу", "с самого начала",
-- значит отослать к понятию начала. В последнем случае изготовление орудий
оказывается лишь симптомом, или атрибутом, "начала". Но наука повелительно
требует ответа на другой вопрос: почему?

Всмотримся поближе в логическую ошибку, которая постоянно допускается.
Берется, например, синхроническое наблюдение Маркса над различием
строительной деятельности пчелы и архитектора. Поворачивается в план
диахронический: "С самого начала человек отличался от животного тем..