.",
или "человеческая история началась с того времени, как наши предки
стали..." Словом, постоянный атрибут человека и начало истории выводятся
друг из друга. Почему, почему, почему, вопиет наука, человек научился
мыслить, или изготовлять орудия, или трудиться?

Подчас мы встречаемся с очень распространенной и соблазнительной моделью
мышления о начале человеческой истории -- с помощью возведения в степень
свойства, присущего животным. Человека отличает это же свойство в квадрате
как новое качество.

Некогда И. П. Павлов думал объяснить мышление человека как "условные
рефлексы второй степени". И. П. Павлов сначала предполагал, что каким-то
качественно исключительным достоянием человека является свойство
вырабатывать условные рефлексы на условные раздражители. Все выглядело
заманчиво просто. Опыты показали иллюзорность этой ясности. Удалось
получить и у животных условные рефлексы второй степени. Потом не без труда
добились и рефлексов третьей степени, а дойдя, наконец, чуть ли не до
седьмой, бросили эти опыты, ибо они выполнили свою отрицательную задачу. Но
ведь они послужили и более общим уроком: свойств человека не выведешь из
свойств животного путем возведения в степень. Что из того, если какое-то
животное не только "изготовляет орудия", но "изготовляет орудия для
изготовления орудий"? Мы не перешагнем на самом деле никакой грани, если
мысленно будем возводить то же самое в какую угодно степень. Это так же
ошибочно, как названное начальное представление Павлова о сущности второй
сигнальной системы.

Весь этот технический подход к проблеме начала человеческой историй на
самом деле всегда подразумевает и, психологическую сторону. А представление
о какой-то изначальной особенности ума или психики человека, пусть
обусловленной особенностями строения его мозга, так или иначе таит в себе
именно то мнение, для опровержения которого Энгельс написал свою работу об
очеловечении обезьяны. Он писал, что в обществе, разделенном на
повелевающих и трудящихся, накрепко укоренилось мнение, будто все началось
с головы. Это мнение, по Энгельсу, заводит вопрос в тупик, в идеализм, в
индетерминизм. А вот в научной литературе ссылки на трудовую теорию
антропогенеза сплошь и рядом делаются именно для того, чтобы
аргументировать это самое мнение: вначале было не дело и даже не слово,
нет, вначале был ум.

За наидревнейшими каменными орудиями усматривают что-то качественно
отличающее человеческий ум от даже самых высших функций нервной системы
животных. Например, эти орудия якобы свидетельствуют о способности только
человеческого ума вообразить "посредника", т. е. посредствующее звено между
субъектом и объектом труда (Г. Ф. Хрустов). Или говорят, что при
изготовлении каменных орудий сумма отдельных движений или действий, каждое
из которых образует новую связь в головном мозге, значительно превосходит
сумму нервных связей в любом поведенческом акте любого животного, не
вспоминая при этом, скажем, о сложнейшей гнездостроительной работе многих
видов птиц (С. А. Семенов). Или же упор делают на то, что изготовление
каменного орудия отвлекало ум от удовлетворения непосредственной
потребности, тогда как ни одно животное якобы не способно отвлечься от нее
в своей деятельности, -- при этом забывается, скажем, деятельность животных
по созданию кормовых запасов нередко в ущерб непосредственному
удовлетворению аппетита (А. Г. Спиркин). Или утверждают, что уже древнейшие
каменные орудия своей шаблонностью свидетельствуют об отличающей человека
от животных способности отчетливо представлять себе будущую форму
изготовляемого предмета, упуская из виду, скажем, шаблонность тех же
птичьих гнезд (В. П. Якимов). Не будем перечислять всех примеров такого
рода, попадающихся в литературе.

Общим недостатком всей этой серии сравнительно-психологических
противопоставлений является прежде всего неудовлетворительное знание
зоологии. Я имею в виду действительную зоологическую пауку, а не засоряющие
ее займы понятий и терминов из сферы социальной жизни и психики человека.
Получается, конечно, замкнутый круг, если сначала переносить на животных
некоторые свойства человека, затем утверждать, что у животных эти свойства
стоят на более низком уровне, чем у человека, а затем определять сущность
человека по его способности поднять эти свойства на более высокий уровень.
Подлинная биологическая наука ведет войну со всяким антропоморфизмом. Для
изучающих начало человеческой истории открыт и обязателен вход в зоологию
на ее современном уровне.

Только на этой строго зоологической платформе и должны были бы
предприниматься все попытки вскрыть коренное отличие человека от животных с
помощью психологического анализа нижнепалеолитических грубо оббитых
кремней. Догадки отпадали бы одна за другой. Нашлись бы и примеры
использования животными искусственных "посредников" между собой и
объектами, и "отвлечение" от прямого мотива деятельности, и изготовление
орудий "второй степени", и "стереотип" изделий. Словом, широкое привлечение
данных зоологической науки неминуемо должно устранить из научной литературы
все наивные усилия подобрать простой сравнительно-психологический ключ к
проблеме начала человеческой истории.

Рассмотрим более пристально один из вариантов рассуждений. Говорят, что
орудия древнейшего человека отличаются от любого подобия орудий, как и от
любых искусственных сооружений, наблюдаемых у животных, одним решающим
признаком, свидетельствующим об особой психической силе человека.

Все приемы воздействия на среду присущи данному виду животных неизменно,
тогда как человеческие орудия изменяются, эволюционируют при неизменности
телесной организации, т. е. морфологии человека как вида. В доказательство
приводится не только смена типов орудий со времени появления вида Homo
sapiens, т. е. в верхнем палеолите и позже. Нет, указывают на то, что
изощренный глаз археолога различает этапы развития шелльских орудий,
изготовлявшихся гоминидами типа археоантропов (питекантропов). Тем более
различимы разные стадии техники мустьерской эпохи, связываемой с
палеоантропами (неандертальцами). Это наблюдение ряду археологов кажется
решающим для проведения грани между человеком и животным (А. П. Окладников,
П. И. Борисковский, М. 3. Паничкина). Правда, подчас антропологи отмечают,
что ведь до появления Homo sapiens и сами гоминиды физически менялись,
эволюционировали, причем не медленнее, чем их орудия (Я. Я. Рогинский). Но
допустим на минуту, что их морфология оставалась неизменной. Все равно
данное обобщение зиждется на игнорировании зоологии.

Возьмем далекий пример. Вот что говорят современные данные об изменчивости
и эволюции гнездования у некоторых видов птиц. Стереотип гнездования не
остается нерушимым шаблоном. Иногда отклонения от него носят индивидуальный
характер. Подчас же резкое отклонение от видового стереотипа принимает
устойчивый и нарастающий массовый характер в связи с экологическими
изменениями. Птицы обнаруживают экологическую и этологическую пластичность
при полной неизменности их анатомии. Другой пример, тоже из орнитологии:
хорошо изучено изменение напевов (голосов) у некоторых географических групп
птиц одного и того же вида при полной неизменности видовой морфологии.

Как видно из этих двух примеров, общий шаблон или стереотип сдвигается,
однако в известной связи с изменчивостью экологических условий. Но ведь
ископаемые гоминиды жили как раз в условиях очень нестабильной, многократно
менявшейся природной среды с перемежающимися похолоданиями и потеплениями,
со сменяющимися сухостью и влажностью, со сменяющимися биогеоценозами.
Орудия нижнего и среднего палеолита изменялись ни в коем случае не быстрее
этих экологических перемен. Есть полное основание считать, что и с
появлением Homo sapiens изменения его каменной техники в верхнем палеолите
еще долго не обгоняли по своему темпу изменений природной обстановки
позднего плейстоцена.

Значительно позже, чем допускают археологи, в конце плейстоцена,
совершается действительный разрыв в темпах развития человеческой
материальной культуры и окружающей человека природы. Может быть, это и есть
в экологическом смысле начало человеческой истории?

Итак, все попытки добиться от палеолитических каменных орудий ответа на
вопрос об основном отличии человека от животных построены на желании видеть
в древних каменных орудиях своего рода скорлупу, раздавив которую мы найдем
понятие "труд", которое в свою очередь -- скорлупа, скрывающая суть дела,
ум, психику человека. Однако, чем больше акцентируется "коренное отличие"
человека от животных, тем более туманными становятся механизм и
непосредственные причины перехода от одного к другому.

Задача настоящей главы -- еще не описание или исследование начала
человеческой истории, а попытка "очищения рассудка", как выражались некогда
философы, т. е. рассмотрение логики и методологии этой проблемы. Продолжим
критику всякого вообще мышления о "сущности человека" как неизменном
качестве.

Такое мышление генетически восходит опять-таки к богословской схеме: из
суеты земного странствия человек внешним велением снова вернется в лоно
божье таким же, каким и изошел. Эта схема не принадлежит только
средневековью, она находится на вооружении и очень сильных отрядов
современных ученых. Так, она составляет философскую основу десятитомной
католической "Historia mundi". Тезис о неизменной, константной сущности
человека, начиная с питекантропа и его шелльских орудий, изложен во
вступительной статье основателя этого издания боннского историка и теолога
Ф. Керна. Философия истории Керна и его сподвижников сводится к тому, что
"природа человека" никогда не менялась с того времени, когда он был создан;
душа, составляющая природу человека и отличающая его от животного, есть
явление качественно неизменное, оно проявляется в труде, культуре,
нравственности, языке, пользовании огнем и в других "изначальных явлениях
человеческого бытия" .

Рассмотрим теперь другой, несколько отличающийся путь мышления о начале
истории.

Согласно этому варианту, то, что характеризовало человека вначале и что
составляет его истинную природу, было в ходе дальнейшей истории в большей
или меньшей мере утрачено и подлежит восстановлению. Такое мышление тесно
связано с развитием способности человеческого ума ставить сознательно цель
переустройства общества. С тех времен, как люди стали ставить перед собой
такого рода общественные цели, они старались осознавать их как борьбу за
восстановление утраченного прошлого. Так, еще в древности сложилась
устойчивая, владевшая умами легенда о "золотом веке". Хилиазм отвечал
чаяниям его восстановления. Народные христианские ереси отождествляли это с
установлением "царства Христа" на земле. В дальнейшем, чем радикальнее было
намерение изменить мир, тем отдаленнее бралась точка прошлого, где
помещался идеал. Теория естественного права и естественного состояния
хронологически исчерпала этот круг возможностей: для обоснования
буржуазного идеала переустройства общества была взята идеально отдаленная
точка, т. е. апеллировали не к дедам, не к старине, не к раннему
христианству, а просто к тому, что было "с самого начала". Рационализм XVII
-- XVIII вв. неизменно опирался на пример "дикарей", живших в
"неиспорченном", "исходном" состоянии. Нередко схема мышления получала
обратный знак: чего-то в начальном состоянии не было, затем оно возникло и
в качестве "злоупотребления" или "человеческого измышления" подлежит
упразднению. Но ни севарамбы Верасса, ни обезьяноподобные добрые дикари
Руссо, ни злые дикари Гоббса, ни все более облекавшиеся научной плотью
представления XIX в. о первобытном, т. е. начальном, человеке не были и не
могли быть отражением действительного прошлого: слишком много стекалось
туда, к этому началу, представлений о желаемом и предвосхищаемом будущем.
"Естественное" "изначальное" состояние бесконечно варьировалось у разных
авторов как в связи с изменением классовых идеалов, так и в связи с
накоплением этнографических и археологических знаний, фактов, все более
усложнявших задачу узнавания идеала в первобытности. Поскольку опорой
буржуазного общественного мышления в его развитии долго оставалось понятие
"естественных свойств человека", присущих ему "с самого начала", постольку
именно там, в исследованиях самых начальных эпох человеческой истории,
нагромождалась вся основная масса заблуждений буржуазного, да и вообще
ненаучного мышления.

Идея первобытного бесклассового коллективизма, "первобытного коммунизма"
представляет значительно более сложную и обоснованную картину,
противостоящую буржуазным идеям о естественном состоянии, включающем
частную собственность, индивидуальную инициативу, религию, войны и т. д. Но
и к идее "первобытного коммунизма" слишком часто примешивается кое-что от
утраченного рая или не испорченной классовым антагонизмом природы человека.
Между тем малейший привкус любования и идеализации неумолимо враждебен
научному познанию действительной картины первобытности.

Отсутствие семьи, частной собственности и государства, отсутствие классов и
эксплуатации -- это негативные понятия, расчищающие дорогу этнологу и
археологу к познанию глубочайшего прошлого. Но это именно негативные
понятия, полезные лишь в той мере, в какой они препятствуют привнесению в
это прошлое иллюзий из настоящего и будущего. Эти определения ничего не
могут сказать утвердительного о том, что было в древнейшем прошлом, если
смести с него все эти иллюзии.

Надежный факт лишь то, что история была прогрессом. Он имел диалектический
характер, развертывался по спирали, шел через отрицания отрицаний, но в
конечном счете он шел вперед. Следовательно, нам нечем любоваться в
первобытности. Человечество отходило от нее все дальше и дальше. Понятие
всемирно-исторического прогресса глубже и сильнее представления о триаде,
связывающей "первобытный коммунизм" с современным коммунизмом. В частности,
надо еще раз подчеркнуть, что первобытный человек был еще более несвободен,
чем раб: он был скован по рукам и по ногам невидимыми цепями. Это был
парализующий яд родоплеменных установлений, традиций, обычаев,
представлений. Человек не мог влиять на свои отношения: "..в большинстве
случаев вековой обычай уже все урегулировал" . Рабство явилось в этом
смысле уже шагом вперед, ибо человек первобытного общества даже не
догадывался, что он носит какое-нибудь ярмо, а раб догадывался.

Нет, человек современного социалистического общества ни в малой мере не
ищет свой идеал в отдаленнейшем прошлом -- подлинное освобождение
человеческая личность обретает только в социалистической революции и в
борьбе за коммунистическое завтра. Оглядываясь же назад, мы видим в общем
тем больше отрицательного, чем отдаленнее перспектива.

Но и одно, и другое представления о наидревнейшем историческом времени,
описанные выше, сводятся к сознательным или бессознательным поискам чего-то
неизменного в истории. Обыденное сознание подсказывает подчас и ученому
этот подтекст: найти в истории нечто привычное, свойственное мне и моим
ближним, или то, что я нахожу в себе и в них похвальным. Я разумен, я
тружусь, я подавляю в себе некоторые вожделения. Вот вам и начало истории!

Возникло ли это качество сразу или исподволь? Выше мы уже говорили, что все
попытки определить отношение человеческой истории к остальной природе тем
или иным атрибутом (кроме атрибута ускорения и превращения
противоположностей) связаны либо с одним, либо с другим представлением:
либо с бездонной пропастью, либо с плавным мостом, Сравнительная психология
хорошо знает эту роковую альтернативу. Ее выражают словами: либо вы на
точке зрения непрерывности, либо -- прерывности (И. Мейерсон). Третьего не
дано. Это старое размежевание, ведущее свое начало со времен Декарта. Он,
один из великих зодчих материализма, в то же время был решительно за
прерывность, за бездонную пропасть. И с тех пор надолго, очень надолго
прерывность стала синонимом допущения богословской, метафизической точки
зрения на место человека в природе: раз его появление и его свойства не
могут быть объяснены причинно, значит, признается право за беспричинностью,
иначе говоря, за чудом. Концепция прерывности была равнозначна концепции
креационизма.

Поэтому естественнонаучной антитезой метафизике и богословию стала
концепция непрерывности, моста. Она успешно утвердилась через Линнея,
Гексли, Швальбе и многих других в вопросе об анатомической принадлежности
человека к отряду приматов, о его подданстве зоологии в том, что касается
тела. Но против всего этого не возражал бы и Декарт. Однако Дарвин, а за
ним огромная плеяда зоопсихологов покусились и на психику -- провозгласили
общность эмоций и элементов интеллекта у животных и человека, а иные -- и
общность основ общественной жизни, этики, речи, искусства. Все это было
решительно против картезианского разрыва, но уже куда более зыбко, чем
анатомические сближения.

Нас сейчас интересует только логическая сторона этого потока мыслей. По
содержанию же это -- усилия закидать пропасть между человеком и животным до
краев: человеческую сторону -- сравнениями с животными, но в гораздо
большей степени животную сторону -- антропоморфизмами. Такой эволюционизм
не столько ставит проблему перехода от животного к человеку, сколько тщится
показать, что никакой особенной проблемы-то и нет; не указывает задачу, а
снимает задачу; успокаивает совесть науки, словесно освобождая ее от долга.

Главный логический инструмент эволюционизма в вопросах психологии (и
социологии) -- категория, которую можно выразить словами "помаленьку",
"понемножку", "постепенно", "мало-помалу". Помаленьку усложнялась и
обогащалась высшая нервная деятельность, мало-помалу разрастался головной
мозг, понемножку обогащалась предметно-орудийная и
ориентировочно-обследовательская деятельность, постепенно укреплялись
стадные отношения и расширялась внутривидовая сигнализация. Так по крайней
мере шло дело внутри отряда приматов, который сам тоже понемногу поднялся
над другими млекопитающими.

Если вглядеться, увидим, что тут скрыты представления о неких "логических
квантах" или предельно малых долях: "немного", "мало" и т. д. Раз так,
уместно задуматься: разве чудо перестанет быть чудом от того, что
предстанет как несчетное множество чудес, пусть "совсем маленьких"? Ведь
это разложение не на элементы, а на ступени лестницы.

Теологи это давно поняли, вот почему они перестали спорить с
эволюционистами. Да, говорят они, человек создан богом из обезьяны
(неодушевленной материи), и то, что в мысли бога -- вневременный миг, "день
творения", то на земных часах и календарях можно мерить несчетным числом
делений. Создатель вполне мог творить человека так, как описывает
эволюционная теория. Слепцы, продолжают теологи, вы думаете, что своими
измерениями переходных ступеней вы посрамили чудо, а вы теперь поклонились
ему несчетное число раз вместо того, чтобы поклониться один раз. Раз чудо
совершается в материи, естественно, что оно совершается и во времени. Разве
чудо воскрешения Лазаря перестало быть чудом оттого, что он оживал
несколько секунд или минут? Чудо в необъяснимости, беспричинности, а не в
мгновенности. Категория постепенности никак не заменяет категорию
причинности.

Вот в противовес теологам и получилось, что такой психолог-материалист,
марксист, как И. Мейерсон (следуя в этом за одним из основателей
марксистской психологии А. Баллоном), относит себя снова к решительным
сторонникам "перерыва". И я открыто присоединился к нему (на семинаре в
Париже в 1967 г.). Возврат к концепции перерыва стал насущной потребностью:
она по крайней мере ставит кричащую задачу. Мы не потому за пропасть, что
хотим с ней навеки примириться. Нет, мы не картезианцы и не креационисты.
Но мы открытыми глазами смотрим на тот факт, что переход от зоологического
уровня к человеческому еще не объяснен. Теология в равной мере чувствует
себя удобно и с п