нганьике; но она в свою очередь не наблюдала у
своих шимпанзе того приема раскалывания ореха камнем на камне, который
наблюдал Битти в Либерии . Если эти факты верны, они могут говорить о том,
как на уровне шимпанзе обеспечивается недиффузность отдельных популяций.
Ретивый "предысторик" усмотрел бы тут "локальные культуры", хотя речь может
идти всего лишь о биологической (этологической) компенсации тех опасностей
от неограниченных межиндивидуальных контактов, которые порождаются системой
"тасующихся" стад или групп. Однако у ископаемых троглодитид, особенно в
начале их филогении, по всей видимости, этого предохранителя не было, т. е.
вероятно их популяции не были разделены ни пространственными, ни
этологическими переборками. Каменные изделия нижнего палеолита, как и
среднего, в общем одинаковы на всем огромном ареале, и только верхний
палеолит рисует начало образования сначала двух огромных "провинций" --
азиатской и афро-европейской, затем трех и т. д., путем, по-видимому, их
размежевания территориального, кровно-расового, технологического . Это не
значит, что нижнепалеолитические и среднепалеолитические памятники повсюду
на пространствах Европы, Африки и Южной Азии вполне однообразны. Нет, они
разнообразны, но это, справедливо говорит П. И. Борисковский, неустойчивое,
можно сказать, аморфное разнообразие, местные различия расплывчаты и
нечетки, хотя они и умножаются в эпоху мустье . В переводе на интересующий
нас язык это значит, что в отличие от шимпанзе (если приведенные
наблюдения, касающиеся некоторой обособленности их популяций, истинны) у
троглодитид, особенно на ранних уровнях их эволюции, нет столь выраженных
мембран, разделяющих популяции.

Огромной важности биологический сдвиг! Во всей эволюции жизни до
троглодитид биологический вид в каждый данный период его существования есть
собирательное понятие: это есть мысленное обобщение всей совокупности
живущих подобных друг другу особей. Лишь немногие из них, подчас всего лишь
две особи, имеют реальный контакт друг с другом, единство же вида воплощено
в генетической связи, а также в экологическом (биогеоценотическом)
положении его среди других видов.

И вот система неограниченно тасующихся групп, прорвав и стадные, и
популяционные перегородки, превращает троглодитид в нечто новое: в вид, где
особь, по натуре весьма мобильная, т. е. способная покрывать сравнительно
быстро огромные дистанции и преодолевать водные, горные, пустынные, снежные
препятствия, оказывается в принципе в контактах с неопределенно большим
числом особей, поскольку включается на время в находимые ею скопления
подобных себе, будь то в сезонные или долговременные, но затем вновь уходит
с малыми группами, а то и вовсе порознь; в вид, представляющий собою тем
самым не мысленное и не генетическое только, но реальное (в тенденции)
единство.

Конечно, нет особи, которая за время жизни повстречалась бы со всеми
другими особями своего вида; однако нет и фиксированного предела ее
встречам. Повторим, что это создает существенно новую арену и механику
действия законов генетики. Не отсюда ли широкий политипизм троглодитид?

Мало того, эта новая модель открывает такие просторы для контактов, что,
несмотря на морфологическую дивергенцию разновидностей, следовательно,
прекращение или убывание скрещиваний, между разновидностями и видами все же
сохранялась имитативность надолго и на широком пространстве. Только так
можно объяснить казавшееся загадочным несовпадение археологического ряда и
антропологического ряда фактов, в частности, в конце среднего палеолита и в
начале верхнего. Долгое время ученым верилось, что каждому виду "ископаемых
гоминид", т. е. ископаемых троглодитид, присуще изготовление другого типа
орудий, например палеоантропам (неандертальцам в широком смысле) --
мустьерского типа ("мустьерская культура"). Правда, оставалось совершенно
неясным, какова природа этой связи между строением тела и приемами
обработки камней: наследственная предрасположенность данного вида, вроде
той, какая проявляется у разных животных как врожденные сложные формы
поведения? Но сам вопрос отпал, поскольку в дальнейшем на немалой серии
находок было показано, что если сапиентный морфологический тип
распространялся из определенной географической области -- Восточного
Средиземноморья и прилегающих территорий, то на местах, куда он расселился,
скажем, в Евpone, не видно никакого скачка между принесенной им
верхнепалеолитической техникой и присущей неандертальским аборигенам
среднепалеолитической, мустьерской техникой. Напротив, в Европе налицо
прямое и слитное превращение финального мустье в начальные формы верхнего
палеолита.

Эту актуальнейшую проблему науки о происхождении человека особенно остро
очертил Я. Я. Рогинский. Еще в учебнике "Основы антропологии", изложив
материал, свидетельствующий о расселении человека современного типа из
Передней Азии и прилегающих территорий в Европу и другие места, Рогинский
писал: "В противоречии с приведенными здесь фактами из области морфологии
находятся многочисленные свидетельства археологов, убедительно показавших
явную преемственную связь между местным мустье и поздним (верхним)
палеолитом на территории Европы" . Рогинский высказывает такое
предположение для разрешения трудности: может быть, этот прогрессивный тип
человека расселялся из своего очага не с верхнепалеолитической техникой
обработки камня, а с финальной мустьерской. Однако эта гипотеза не
проходит, так как необъяснимо, почему он пришел в Европу именно тогда,
когда там независимым образом была такая или как раз непосредственно
предшествующая стадия мустье у местных неандертальцев. Нет никакого
перескока в эволюции мустьерской техники в Европе от среднего мустье к
финальному, они связаны преемственностью, как и среднее мустье -- с ранним,
как и финальное мустье -- с селетом, с ориньяком и даже с солютре. Не
спасают в этом смысле и гипотезы Г. П. Григорьева о перемещениях
"предплемен", каждое из которых было носителем своего палеолитического
комплекса, который, вероятно, в таком случае следовало бы называть
"предкультурой" .

Единственное предположение, которое остается и которое правдоподобно:
палеоантропы могли изготовлять изделия из камня и позднеашельского типа, и
разных уровней мустьерского типа, и начальных уровней верхнего палеолита,
но подселение к автохтонным популяциям требовало от пришельцев
этологической ассимиляции, вернее, либо пришельцы перенимали местный набор
приемов, либо автохтоны перенимали вновь принесенный. Возможно, бывало
слияние, образование смешанных наборов, но подчас практически и невозможна
"бикультурность" в этой технологии, т. е. из двух взаимоисключающих приемов
мог быть автоматизирован либо один, либо другой. В этих ситуациях чуть
большая статистическая вероятность победы была на стороне не более легких,
а более трудных приемов. Это кажется странным, по придется допустить, что
более сложные приемы изготовления и соответствующие типы изделий обладали
хоть немного большей имитатогенностью, чем более простые (вспомним
"причудливую" природу многих неадекватных рефлексов и вероятность их
повышенной имитатогенности). В таком случае получает объяснение и постоянно
подчеркиваемый археологами (несомненно, с основанием) медленный прогресс
техники обработки камня, ее усложнение и "совершенствование" . Подчас тут
действует прямая целесообразность (неуклонное возрастание коэффициента
полученного режущего края по отношению к объему использованного камня), но
невозможно под ней вскрыть действия ни естественного отбора, ни
сознательного расчета. Ведь речь идет о слишком больших величинах во
времени, в числе особей и поколений, чтобы тут могли найти соизмерение
какие-нибудь "изобретатели", "мудрецы", "законодатели".

Таким образом, связь палеоантропов преимущественно с мустьерской техникой,
а неоантропов -- преимущественно с верхнепалеолитической истинна только при
рассмотрении вопроса в очень большом масштабе. Нет прямой и жестко
необходимой корреляции между антропологическим рядом и археологическим.
Неоантропы могли употреблять мустьерские приемы обработки камня,
палеоантропы -- и верхнепалеолитические, и нижнепалеолитические, хотя
преимущественно им свойственны мустьерские. Между морфологией и поведением
здесь нет жесткой связи. Действовал биологический механизм тасующихся
общностей, имитации и автоматизма. Что до выбора той или иной техники, то
первые признаки выбора обнаруживаются только в упомянутом расчленении
верхнепалеолитического глобального ареала на две громадные части (затем
одной из них -- снова на две), причем выбор состоял не в предпочтении одной
культуры, а в отклонении и избегании другой, следовательно, в появлении
того, что в социальной психологии мы называем оппозицией "они и мы". Но это
уже будет относиться к начавшейся человеческой истории. Мы же пока
погружены в мир троглодитид, лежащий до порога человеческой истории.

На любой стадии филогении троглодитид, идет ли речь о родах
австралопитеков, мегантропов, питекантропов (археоантропов) или троглодитов
(палеоантропов, неандертальцев), мы представляем себе каждый вид на всем
его ареале как взаимосвязанный широкими миграциями и тасовкой весьма
изменчивых по величине групп (стад) и, с другой стороны, как
характеризующийся необычайно высокой имитативностью. Оба этих
представления, конечно, требуют новой и новой критической проверки, новой и
новой аргументации. Но они являются, во-первых, экстраполяцией на
троглодитид того, что известно из наблюдений о соответствующих векторах
эволюции обезьян, во-вторых, хорошо согласуются с фактами палеолита и
проясняют некоторые назревшие загадки палеолитоведения. Поэтому они могут
послужить базой для дальнейшего исследования.

Если в некоторых отношениях широкая имитативность внутри родов и видов
семейства троглодитид была биологически полезной, надлежит помнить и
сказанное выше о биологической опасности имитативности, когда она
разливается за пределы отдельных стад, тем более за пределы популяций. Та
специфическая форма общения у троглодитид, которая совпадает (в тенденции)
со всем поголовьем вида или по меньшей мере благоприятствует массовым
сгущениям, несомненно таила в себе опасность в особенно высокой степени.
Эта форма общения была бы просто невозможна, если бы противовесом ей не
выступала интердикция. И обратно, интердикция не достигла бы своих высших
уровней, если бы не специфический биологический фон -- предельно развитая
"гудолловская" система скапливающихся, распадающихся и тасующихся сообществ.

Эти два явления невозможно мыслить иначе, чем как две неразрывные стороны
одного целого. Мы выше фиксировали внимание не на интердиктивности, а на
имитативности, ибо именно она отражена в единственных прямых фактах,
сохранившихся для суждения о жизнедеятельности и поведении различных видов
троглодитид -- на обработанных ими камнях, которые археологи так умело
откапывают, датируют, описывают, классифицируют, даже контрольно
изготовляют сами. Но имитативность, о которой так много говорят эти
ископаемые камни, входит в общий имитативно-интердиктивный
нейродинамический комплекс. В очерченных биологических условиях
существования этих видов данный комплекс с необходимостью был выражен и
эволюционировал и в плане интердиктивности, т, е. провоцируемой через
имитацию инверсии тормозной доминанты, как характернейшей черты высшей
нервной деятельности троглодитид.

Следует представить себе раннюю, начальную форму интердиктивных реакций в
среде троглодитид как оборонительную, самозащитную функцию. Поздней и
высшей формой явится наступательная интердиктивная реакция.

Первую из них легче наложить на известные приматологам отношения в
обезьяньих сообществах. Так, например, многократно и детально описано
явление "доминирования": вожак стаи (стада) определенной угрожающей мимикой
и позой, а то и звуками командует: запрещает есть, пока сам не насытился,
подзывает или отгоняет, пресекает половую активность самцов и т. д. Иногда
эти условные сигналы подкрепляются применением силы, побоями, но редко,
чаще же подчинение бывает как бы врожденным и инстинктивным, в ответ на
символическую угрозу наступает действие повиновения, а то и символическая
поза смирения ("подставление" -- не только у самок, но и у самцов). Словом,
механизм внутригруппового общения у обезьян обеспечивает весьма
определенные жизненные преимущества вожаку, в том числе присвоение
отбираемой пищи, отбираемых самок, любопытных предметов, преимущество
первоочередного обыскивания волосяного покрова, возможности определять
местопребывание и передвижение группы, пресекать по своему импульсу игры
молодняка, действия взрослых, направленные в их собственных интересах.
Поистине стадные механизмы в этом смысле для большинства особей наглядно
"обуздывают зоологический индивидуализм". Все это -- первосигнальные
команды, т. е. подкрепляемые хотя бы отдаленной, отсроченной, абортивной
угрозой, ставшей условным сигналом для всех остальных особей стаи (стада).
Но вот на уровне троглодитид наступает час интердикции. Механизм
"доминирования", полезный в стае, становится вредным и жизненно опасным в
больших скоплениях; и его парирует интердикция. Какой-то главарь,
пытающийся дать команду, вдруг принужден прервать ее: члены стада срывают
этот акт тем, что в решающий момент дистантно вызывают у него, скажем,
почесывание в затылке, или зевание, или засыпание, или еще какую-либо
реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной
доминанты) закон имитации. Если бы механизм "доминирования" можно было
назвать "монархией", то произошедший сдвиг был бы "ограничением монархии"
или ее "свержением", -- но это только метафоры, речь идет не о власти и не
о вольности, а лишь о биологическом видоизменении биологического механизма,
ставшего при новых внутривидовых контактах отрицательным фактором.

Такова оборонительная интердикция. А вот плод дальнейшей эволюции --
наступательная интердикция. Теперь уже нашему герою не просто не дают
командовать, но командуют: "отдай", "нельзя", "не трогай" (разумеется, если
перевести физиологические категории на человеческий язык, хотя до него от
этого уровня еще далеко). Это совсем не те запреты (или повеления), с
которыми подобные ему некогда обращались к членам стаи-семьи: эти запреты
не опираются ни на какие, даже самые отставленные и условные, подкрепления.
Они абсолютно "запирают" действие, так как являются инверсией его тормозной
доминанты, вызываемой к активному выражению безотказной силой имитации.

Вот мы и описали с точки зрения психоневрологии великий канун. Не вставив
этот средний блок между известными нам обезьянами и Homo sapiens, мы
никогда не сможем в плоскости естествознания выйти на исходные рубежи
происхождения второй сигнальной системы. Иными словами, мы никогда не
нащупали бы ее генезиса, если бы начинали с отношения между индивидом и
окружающей его средой, где он добывает пищу, обороняется и т. п. Сколь бы
велеречиво ни именовали эту индивидуальную сенсомоторную сферу отношений
отдельного организма с материальной средой "трудом", сколь бы усложнены ни
были посредствующие материальные звенья этих отношений, здесь нет и в
помине сознательного труда в смысле Маркса. Все сказанное выше призвано
было нащупать генетические корни обязательного условия и предпосылки
человеческого труда -- второй сигнальной системы .

Примечания

Глава 6. У порога неоантропов

I. Некоторые данные и предположения о сигнальном воздействии палеоантропов
на диких животных

Как выше было сказано, я полностью исключил представление об ископаемых
троглодитидах как охотниках. А ведь именно такое представление с
необходимостью влечет приписывание им тех или иных свойств по аналогии с
человеком. Мы имеем право утверждать, что троглодитиды даже и не могли бы
убивать, ибо им это запрещал жизненный инстинкт -- абсолютный, не
допускающий исключений. Те популяции, которые нарушали бы эту биологическую
норму поведения по отношению к животной среде, вымерли бы; иными словами,
"не убивать" -- это был наследственный безусловный рефлекс, врожденный
видовой закон, безоговорочно закрепленный естественным отбором, а не навык,
от которого особь могла бы и отвыкнуть. Теперь этот вывод нам важен и для
того, чтобы нащупать едва ли не самое неясное и зыбкое звено во всей цепи
анализа и реконструкции происхождения человеческой речи. Мы говорили, что
невозможно вообразить себе семейство троглодитид в роли хищников, -- у его
представителей на всех уровнях не было почти ничего для нападения, а в
природе все объекты нападения имеют те или иные средства самозащиты от
хищников: рыбы уходят в воду, птицы взмывают в воздух, копытные убегают и
т. д. Но теперь посмотрим оборотную сторону медали: сколь трудно
представить себе троглодитида в роли нападающего, столь же трудно,
оказывается, вообразить себе и защиту его самого от хищников. Что касается
обезьян, они защищены древесным образом жизни (некоторые виды --
наскальным). Несомненно, наши предки отчасти сохранили подобные элементы
самообороны: будучи легче тех крупнейших хищников, которые стали бы на них
систематически охотиться, они могли быстрее последних и в менее доступных
местах передвигаться посредством лазания, благодаря наличию (сохранению от
обезьян) рук, по ветвям или по крутым скалам. Но если развить эту мысль
последовательно, выходит, что предки человека не могли спуститься на землю
с деревьев (или скал), ибо они были бы съедены. Так и думал Энгельс: на
низшей ступени дикости люди "жили, по крайней мере частью, на деревьях;
только этим и можно объяснить их существование среди крупных хищных зверей"
.

Однако за прошедшие сто лет мы неоспоримо узнали, что они таки к тому
времени спустились с деревьев. Значит, нужно как-то иначе объяснить их
существование среди крупных хищников. Мысль археологов и антропологов
искала разгадку лишь в одном направлении: в увеличении боевой силы наших
предков в результате, с одной стороны, их вооруженности палками и камнями,
с другой -- соединенных действий группами. Это имеет некоторый
филогенетический резон, так как обезьяньи стаи подчас успешно противостоят
таким хищникам, как леопард. Но все это, даже если бы отвечало
действительности, рисовало бы нам картину "оборонительного" приспособления
к хищникам. А не было ли оно "наступательным", хотя и не в обычном смысле
слова? Экологический анализ показывает нам колоссальную связанность
палеоантропа со всем окружающим животным миром. И абсолютно иными путями,
"палеонтологическим анализом языка", столько раз оспоренный и все же
притягательный своим талантом и прозрениями лингвист Н. Я. Марр снова и
снова возвращался к одному из своих казавшихся парадоксальными тезисов:
наидревнейшие слои языка свидетельствуют о некоей тесной связи перволюдей с
окружающим животным миром, какую нынешний человек не может себе и
представить.

Не упускала ли до сих пор наука о происхождении человека из виду гигантские
возможности активного воздействия высокоорганизованных предков человека на
центральную нервную систему животных, на их высшую нервную деятельность?
Если змеи "гипнотизируют" обезьян, то почему бы отказать высшим приматам в
свою очередь в чем-либо подобном. У них степень подвижности нервных
процессов выше, чем у других животных. Почему бы не применить это
преимущество, не использовать слабые стороны нервной деятельности,
поведения других видов. К сожалению, нигде не обобщены широко известные, но
разрозненные сведения, что хищные не могут долго выдерживать взгляд
человека. Не остаток ли это некоторой древней адаптации? Представим себе,
что, еще не умея говорить между собой, троглодитиды могли адресовать
каким-либо животным зримые или слышимые тормозные сигналы типа интердикции,
которые в нашей сегодняшней речи преобразовались во что-нибудь вроде "киш",
"фу", "брысь".

Только не упрощать! Конечно, палеоантроп не мог оказывать сигнального
воздей