овней эволюции по формализованным схемам их функционирования. В самом
деле, ведь их субстраты -- это материализованное их происхождение, это их
принадлежность к специфической эпохе развития материи. Война со временем
породила схему "черного ящика": мы знаем и хотим знать только ту
"информацию", которая вошла или введена в устройство, не знаем и не хотим
знать, что с ней в этом как бы наглухо запечатанном устройстве происходило,
ибо это как раз совершенно разнообразно в зависимости от его материальной
природы, наконец, знаем и хотим знать, что в результате такой переработки
вышло наружу. Нас не интересует ящик, нас интересует лишь то, что творится
у его входа и выхода. Поэтому возможно его моделирование: изготовление его
из любого другого материала, по другим внутренним схемам или -- в
абстракции -- без всякого субстрата, лишь с сохранением характеристик входа
и выхода. Тем самым возможно и его формальное, т. е. чисто математическое
моделирование. А затем эти умственные операции проходят проверку практикой
-- превращаются в новые небывалые технические устройства, сплошь и рядом
высокоэффективные.

Вместе с этими утилитарными и теоретическими выигрышами от игнорирования
времени (эволюции) затухает в науке значение понятий "низшее" и "высшее",
даже в казавшемся нехитрым значении "простое" и "сложное". Главное теперь
не ряд от низшего к высшему, от простого к сложному, а то общее, что может
обнаружиться на всех его ступенях, -- это ряд одного и того же. От понятия
"сложность" остается лишь умножение пли возведение в степень: например,
"машины, создающие другие машины".

Что касается человека, то как явление, наиболее жестко связанное со
временем, т. е. с изменением и развитием во времени, он подвергся
наибольшему опустошению. В буржуазной науке возрождаются самые упрощенные
мнения. Старый взгляд церкви, что сущность и природа человека не могут
измениться со времени его сотворения и грехопадения впредь до страшного
суда, некритически бытовавший еще и у прогрессивных историков и философов
XVIII в., погиб было, но распространился в новых облачениях, в том числе
даже в толковании некоторых генетиков. Нетрудно усмотреть, что оборотной
стороной всех концепций о множественности синхронных или не имеющих
необходимой последовательности культур, цивилизаций, общественных типов
является этот дряхлый религиозный постулат об одинаковости их носителя --
человека; ведь снимается вопрос о его изменениях, превращениях.

Это делает логически возможным и переход к представлениям о принципиальной
одинаковости человека, с одной стороны, с машинами, с другой -- с
животными. Правда, на деле нет такого животного и такой машины. Но ведь их
можно вообразить! Вообразили же о тех же дельфинах, что во всем
существенном, в том числе и в речевой деятельности, они принципиально
подобны людям. Тем более возможно вообразить машину, функционирующую во
всех отношениях как человек, и эта машина действительно неустранимо живет в
воображении современников. К тому две мыслительные предпосылки: во-первых,
наш мозг широко уподобляют сложнейшей счетно-логической машине, а
электронно-вычислительные устройства -- человеческому мозгу. Во-вторых,
универсальный характер приобрела идея моделирования: все на свете можно
моделировать как абстрактно, так и материально (т. е., создать, будь то из
другого, будь то из аналогичного материала, точное функциональное подобие);
следовательно, в идеале можно смоделировать и искусственно воспроизвести
также человека.

Когда эту потенциальную возможность защищают как чуть ли не краеугольный
камень современного научного мышления, возникает встречный вопрос: а зачем
нужно было бы воспроизвести человека или его мозг, даже если бы это было
осуществимо? Машины до сих пор не воспроизводили какой-нибудь функции или
органа человека, а грандиозно усиливали и трансформировали: ковш
экскаватора не воспроизводит нашу горсть, он скорее ее преодолевает.
Допустим, что сложнейшие функции нашего мозга, в том числе творчество,
удалось расчленить на самые простые элементы, а каждый из них таким же
образом усилить и преобразовать с помощью машины -- перед нами всего лишь
множество высокоспециальных машин. Допустим, они интегрированы в единую
систему -- легко видеть, что это будет нечто бесконечно далекое от человека.

Нет, его мечтают искусственно воспроизвести (хотя бы в теории) не с
практической, а с негативной философской целью: окончательно убрать из
формирующейся "кибернетизированной" системы науки эту помеху. Конечно, тут
примешивается своего рода упоение новой техникой, как средневековые
алхимики гонялись за гомункулюсом, синтезированным в реторте, как механики
XVIII в. трудились над пружинно-шарнирным человеком, как инженеры XIX в. --
над паровым человеком. Но главное -- победа над тайной человека. Раз
человека можно разобрать и собрать -- значит тайны нет. Однако материализм
без идеи развития мог быть в XVIII в. Ныне материализм без идеи развития --
это не материализм.

Достаточно спросить: а какого человека вы намерены собрать -- человека
какой эпохи, какой страны, какого класса, какого психического и идейного
состояния? Люди во времени не одинаковы, все в них глубоко менялось, кроме
анатомии и физиологии вида Homo sapiens. А до появления этого вида
предковый вид имел другую анатомию и физиологию, в частности, головного
мозга.

Как видим, наследие "ветхого" XIX века -- перед серьезным испытанием. Идея
развития лежала в основе и дарвинизма, и марксизма. Речь идет не просто о
том, чтобы отстаивать эти великие научные теории, родившиеся сто лет назад.
Надо испытать силы в дальнейших конструктивных битвах за идею развития.
Иначе говоря, за триумфальное возвращение времени в систему наук.

Как этого достичь? Не иначе как через дальнейшее изучение человека.

* * *

Необходимо сказать и несколько слов pro domo sua. Многие годы я слышу
кастовые упреки: зачем занимаюсь этим кругом вопросов, когда моя прямая
специальность -- история Европы XVII -- XVIII вв. Пользуюсь случаем
исправить недоразумение: наука о начале человеческой истории, и в первую
очередь палеопсихология, является моей основной специальностью . Если в
дополнение к ней я в жизни немало занимался историей, а также и философией,
и социологией, и политической экономией, это ничуть не дискредитирует меня
в указанной главной области моих исследований. Но вопросы доистории встают
передо мной в тех аспектах, в каких не изучают их мои коллеги смежных
специальностей.

Примечания

Глава 1. Анализ понятия начала истории

I. Ускорение исторического прогресса

Проблема настоящего исследования -- возможность значительно укоротить
человеческую историю сравнительно с распространенными представлениями. Если
бы это позволило правильнее видеть историю в целом, то тем самым увеличило
бы коэффициент прогнозируемости. Ведь историческая наука, вольно или
невольно, ищет путей стать наукой о будущем. Вместе с тем, история стала бы
более историчной. Автор привержен правилу: "Если ты хочешь понять что-либо,
узнай, как оно возникло". Но как поймешь историю человечества, если начало
ее теряется в глубине, неведомой в точности ни палеоархеологии, ни
палеоантропологии, уходит в черноту геологического прошлого. При этом
условии невозможно изобразить историю как траекторию, ибо каждую точку на
траектории ведь надо бы откладывать от начала. Каждый факт на траектории
мировой истории надо бы характеризовать его удаленностью от этого нуля, и
тогда факт нес бы в своем описании и объяснении, как хвост кометы, этот
отрезок, это "узнай, как оно возникло" .

Эмпирически наш современник знает, как быстро происходит обновление
исторической среды, в которой мы живем. Если ему сейчас 75 лет и если
разделить его жизнь на три двадцатипятилетия, то они отчетливо покажут, что
каждый отрезок много богаче новациями, чем предыдущий. Но при жизни его
предка на аналогичные отрезки приходилось заметно меньше исторической
динамики, и так далее в глубь времен. А в средние века, в античности, тем
более на Древнем Востоке индивидуальная жизнь человека вообще не была
подходящей мерой для течения истории: его мерили династиями -- целыми
цепями жизней. Напротив, человек, который начинает сейчас свою жизнь, на
протяжении будущих 75 лет, несомненно, испытает значительно больше
изменений исторической среды, чем испытал наш семидесятипятилетний
современник. Все позволяет предполагать, что предстоящие технические,
научные и социальные изменения будут все уплотняться и ускоряться на
протяжении его жизни.

Фундаментальным тезисом, который ляжет в основу дальнейшего изложения,
является идея, что человеческая история представляет собой прогрессивно
ускоряющийся процесс и вне этого понята быть не может. Мы не будем здесь
касаться обширной проблемы, не надлежит ли вписать динамику человеческой
истории в более пространный ряд: в возможный закон ускорения истории
Вселенной, ускорения истории Земли, ускорения истории жизни на Земле? Это
значило бы уплотнение времени новшествами (кумулятивными и необратимыми) и
в этом смысле его убыстрение. Это касалось бы предельно общей проблемы
ускорения мирового времени, иначе говоря, его все большей наполненности
новациями. Человеческая история выглядела бы как отрезок этой кривой,
характеризующийся наибольшей быстротой, точнее, наибольшим ускорением. Хотя
в третичном и четвертичном геологических периодах развитие биосферы
достигает максимальной ускоренности, мы все же можем человеческую
социальную историю начинать как бы с нуля: ускорение продолжается, но оно
возможно лишь благодаря тому, что в мире появляется эта новая, более
высокая форма движения материи, при которой прежняя форма, биологические
трансформации, уже может быть приравнена неподвижности. Да и в самом деле,
Homo sapiens во время истории телесно уже не меняется.

Разные исторические процессы историки делят на периоды. Периодизация --
основной прием упорядочения всякого, будь то короткого, будь то долгого,
общественного процесса в истории культуры, политического развития
какой-либо страны, в истории партии, войны, в биографии исторического
персонажа, в смене цивилизаций. И вот я пересмотрел десятки частных
периодизаций разных конечных исторических отрезков. Вывод: всякая
периодизация любого исторического процесса, пусть относительно недолгого,
если она мало-мальски объективна, т. е. ухватывает собственный ритм
процесса, оказывается акселерацией -- ускорением. Это значит, что периоды,
на которые его разделили историки, не равновелики, напротив, как правило,
один за другим все короче во времени. Исключением являются лишь такие ряды
дат, которые служат не периодизацией, но простой хронологией событий,
например царствований и т. п.

В долгих эпохах, на которые делят мировую историю, акселерация всегда
выражена наглядно. Каменный век длиннее века металла, который в свою
очередь длиннее века машин. В каменном веке верхний палеолит длиннее
мезолита, мезолит длиннее неолита. Бронзовый век длиннее железного. Древняя
история длиннее средневековой, средневековая -- длиннее новой, новая --
длиннее новейшей. Принятая периодизация внутри любой из них рисует в свою
очередь акселерацию.

Конечно, каждая схема периодизации может отражать субъективный интерес к
более близкому. Можно также возразить, что просто мы всегда лучше знаем то,
что хронологически ближе к нам, и поэтому объем информации заставляет
выделить такие неравномерные отрезки.

Однако периодизация мотивируется не поисками равномерного распределения
учебного или научно-исследовательского материала в пусть неравные
хронологические ящики, а качественными переломами в ходе того или иного
развития. Да и невозможно отнести приведенные возражения к далеким эпохам,
изучаемым археологией, где не может заметно сказываться преимущественная
близость той или иной культуры к нашему времени.

Словом, мы замечаем, что река истории ускоряет свой бег даже изучая
отдельные ее струи. Те или иные процессы иссякают, кончают свой цикл
предельного ускорения, ибо он -- сходящийся ряд, но тем временем другие уже
набирают более высокие скорости. Но есть ли вообще мировая история как
единый процесс? Первым, кто предложил утвердительный ответ, был Гегель.
Правда, до него уже существовали теории прогресса человечества, например
схема Кондорсе. То была прямолинейная эволюция, "постепенный" рост
цивилизации. Гегелевская схема всемирной истории впервые представила ее как
динамическое эшелонированное целое с качественными переломами и взаимным
отрицанием эпох, с перемещениями центра всемирной истории из одних стран в
другие, но с единым вектором совокупного движения. Суть мирового развития,
по Гегелю, -- прогресс в сознании свободы. Вначале, у доисторических
племен, царят всеобщая несвобода и несправедливость. С возникновением
государства прогресс воплощается в смене государственно-правовых основ
общества: в древней деспотии -- свобода одного при рабстве всех остальных,
позже -- свобода меньшинства, затем -- свобода всех, но лишь в христианском
принципе, а не на деле. Наконец, с французской революции начинается эра
подлинной свободы. Пять великих исторических эпох, отрицающих одна другую и
в то же время образующих целое.

Маркс и Энгельс, сохранив гегелевскую идею развития, перевернули ее с
головы на ноги. В основу содержания формации они положили экономические
отношения: основой общественной формации является определенный способ
производства; его сокровенной сутью -- отношение трудящегося человека к
средству труда, способ их соединения, ибо мы видим их в прошлой истории
всегда разъединенными.

Напрасно некоторые авторы приписывают Марксу и Энгельсу какой-то обратный
взгляд на первобытное общество. Среди их разнообразных высказываний
доминирующим мотивом проходит как раз идея об абсолютной несвободе индивида
в доисторических племенах и общинах. Они подчеркивали, что там у человека
отсутствовала возможность принять какое бы то ни было решение, ибо всякое
решение наперед было предрешено родовым и племенным обычаем. Маркс писал об
этом в "Капитале": "... отдельный индивидуум еще столь же крепко привязан
пуповиной к роду или общине, как отдельная пчела к пчелиному улью" .
Возвращаясь к этой мысли, Энгельс писал: "Племя, род и их учреждения были
священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью,
которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих
чувствах, мыслях и поступках. Как ни импозантно выглядят в наших глазах
люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторвались еще, по
выражению Маркса, от пуповины первобытной общности" . "Идиллические",
иронизировал Маркс, сельские общины "ограничивали человеческий разум самыми
узкими рамками, делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него
рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой
исторической инициативы" .

На противоположном, полюсе прогресса, при коммунизме, -- торжество разума и
свободы.

Между этими крайними состояниями совершается переход в собственную
противоположность, т. е. от абсолютной несвободы к абсолютной свободе через
три прогрессивные эпохи, но эпохи в первую очередь не самосознания, а
экономического формирования общества, т. е. через развитие форм
собственности. Все три, по Марксу, зиждутся на антагонизме и борьбе.
Рабство начинается с того, что исконная, примитивная, первобытная
покорность человека несвободе сменяется пусть глухим и беспомощным, но
сопротивлением; не только рабы боятся господ, но и господа -- рабов.
История производства вместе с историей антагонизма идет по восходящей линии
при феодализме и капитализме.

Вглядываясь в пять последовательных общественно-экономических формаций
Маркса, мы без труда обнаруживаем, что, если разложить всемирную историю на
эти пять отрезков, они дают возможность обнаружить и исчислить ускорение
совокупного исторического процесса.

Две темы -- возрастание роли народных масс в истории и ускорение темпа
истории -- оказались двумя сторонами общей темы о единстве
всемирно-исторического прогресса и в то же время о закономерной смене
общественно-экономических формаций . Каждый последующий способ производства
представляет собой шаг вперед в раскрепощении человека. Все способы
производства до коммунизма сохраняют зависимость человека -- его рабство в
широком смысле слова. Но как глубоко менялся характер этой зависимости! В
глубине абсолютная принадлежность индивида своему улью, или рою; позже
человек или люди -- основное средство производства, на которое налагается
собственность; дальше она становится полусобственностью, которую уже
подпирает монопольная собственность на землю; наконец, следы собственности
на человека внешне стираются, зато гигантски раздувается монопольная
собственность на все другие средства производства, без доступа к которым
трудовой человек все равно должен бы умереть с голоду (рыночная или
"экономическая" зависимость).

Вдумавшись, всякий поймет, что эти три суммарно очерченные эпохи
раскрепощения, эти три сменивших друг друга способа общественного
производства именно в той мере, в какой они были этапами раскрепощения
человека, были и завоеваниями этого человека, достигнутыми в борьбе. Все
три антагонистические формации насквозь полны борьбой -- пусть бесформенной
и спонтанной по началу и по глубинным слоям -- против рабства во всех этих
его модернизирующихся формах.

Отсюда ясно, среди прочего, что переход от каждой из трех антагонистических
формаций к следующей не мог быть ничем иным, как революционным взрывом тех
классовых противоречий, которые накапливались и проявлялись в течение всего
ее предшествующего исторического разбега. Они были очень разными, эти
социальные революции. Шторм, на несколько последних веков закрывший небеса
античности, не все даже согласны называть революцией, но он был все-таки
действительной социальной революцией в той адекватной форме, в какой она
только и могла тогда извергнуться, -- в форме перемежающихся народных
движений, вторжений, великих переселений и глубоких размывов. Вторая
великая эпоха социальных революций -- классический перевал от феодализма к
капитализму. Третий -- пролетарский штурм капитализма, открывший выход в
социалистическую эру.

[Image]

Если разметить передний край всемирной истории по этим грандиозным вехам --
от возникновения древнейших рабовладельческих государств и через три
финальные для каждой формации революции, то обнаруживается та самая
ускоряющаяся прогрессия, о которой шла речь. Ряд авторов полагает, что
длительность или протяженность каждой формации короче, чем предыдущей,
примерно в три или четыре раза. Получается геометрическая прогрессия, или
экспоненциальная кривая (см. схему 1).

[Image]

Хотя бы в самом первом приближении ее можно вычислить и вычертить. А
следовательно, есть и возможность из этой весьма обобщенной логики истории
обратным путем по такой кривой хотя бы приблизительно определить время
начала и первичный темп движения человеческой истории: исторический нуль.
Но прежде чем совершить такую редукцию, надо рассмотреть еще одну сторону
этой общей теории исторического процесса.

Со времени рабовладельческого способа производства мы видим на карте мира
народы и страны передовые и отсталые, стоящие на уровне самого нового для
своего времени способа производства и как бы опаздывающие, стоящие на
предшествующих уровнях. Сейчас на карте мира представлены все пять способов
производства. Может прийти мысль, что, стартовав все вместе, народы затем
двигались с разной скоростью.

[Image]

Но если так, нельзя было бы и говорить о выяснении какого-то закономерного
темпа истории вообще. Однако на самом деле перед нами вовсе не независимые
друг от друга переменные. Отставание некоторых народов есть прямая функция
выдвижения вперед некоторых других. Так вопрос стоит на протяжении истории
всех трех классово антагонистических формаций. Чем больше мы анализируем
само