один
Молчалин: Загорецкий куда-то пропал.
     - Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, церемонно обратился я к
Молчалину. -  Однажды мы с вами  уже встречались. Быть может, эта мимолетная
встреча и не отложилась в вашей памяти...
     Молчалин возмутился:
     - Как можно-с! Вас забыть? Готов я по пятам
     Из вас за каждым следовать - за тем иль этим.
     Ведь сплошь и рядом так случается, что там
     Мы покровительство находим, где не метим.
     - Ну, на наше-то покровительство пусть  не рассчитывает, - неприязненно
пробурчал Тугодум. - Не дождется.
     - Прошу тебя, - шепнул я ему, - не показывай ему своих чувств. Иначе из
нашей затеи ничего не выйдет.
     Сделав это предостережение, я вновь любезно обратился к Молчалину:
     -  Мне  и  моему  юному  другу хотелось бы,  чтобы  вы  высказали  свое
откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей  в четвертой ложе
справа. Прямо напротив вас,
     Молчалин отвечал на этот вопрос по-молчалински:
     - Ах, что вы! Мне не должно сметь
     Свое суждение иметь.
     - Полноте, Алексей Степанович, - улыбнулся я. - Мы прекрасно знаем, что
в  иных  случаях  вы  очень  даже  позволяете  себе  иметь свои  собственные
суждения.  И  разбитную  горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной  и
благовоспитанной Софье.
     От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:
     - Тс-с! Умоляю, сударь, тише!
     Коль Загорецкий нас услышит,
     Вмиг по гостиным разнесет.
     Ничто тогда меня уж не спасет!
     - Не бойтесь,  он не услышит, - успокоил его я. - Я принял на этот счет
свои  меры. А мы вас не выдадим. Разумеется, при  условии, что  вы будете  с
нами вполне откровенны. Итак? Как показалась вам эта милая барышня?
     Успокоенный моим  обещание  не  выдавать  его,  Молчалин  оставил  свой
подобострастный тон и заговорил более свободно.

     Молчалин
     Откроюсь вам: едва ее заметил:
     Едва лишь взор ее невольно взглядом встретил,
     Как что-то дрогнуло тотчас в душе моей.

     Тугодум
     Вы говорите правду?

     Молчалин
     Ей-же-ей!
     А для чего, скажите, мне таиться?
     Как на духу всю правду вам скажу.
     Такие томные, задумчивые лица
     Прелестными я нахожу.
     Заметьте, как тонка она!
     Как упоительно печальна!

Я
     Быть может, несколько бледна?

     Молчалин
     Ах нет! Напротив: идеальна!
     И держится так натурально.
     А лик ее пленительный исторг
     Из сердца моего столь пламенный восторг,
     Что я элегией едва не разразился...

     Тугодум
     Вот как? Я и не знал, что вы поэт.

     Молчалин
     Свои законы нам диктует свет.
     Пришлось, и рифмовать я научился.

Я
     Таланты ваши делают вам честь.
     Но коль уж речь зашла о мненье света,
     Вас не страшит, что ваш восторг сочтут за лесть?

     Молчалин
     Ах, злые языки страшнее пистолета!
     Идти противу всех опасно и грешно.
     Нет, сударь, коль уж я ее восславил,
     Коль свой лорнет на ложу к ней направил,
     Так, значит, я со светом заодно!

     - Ну, что  ты  теперь скажешь? - спросил я  у Тугодума, когда  мы с ним
снова остались одни. - Такой вариант тебе больше нравится?
     -  Нет,  конечно,  -  не  задумываясь,  ответил  Тугодум. - Он  так  же
неправдоподобен, как и тот. Я и тогда не поверил  ни одному слову Молчалина,
а теперь-то уж и подавно.
     - Почему  же это теперь и  подавно? -  удивился я. - Ведь Молчалин  как
был, так и остался Молчалиным. Выходит, дело не в нем?
     - Выходит, не в нем, - согласился Тугодум.
     -  Вот  то-то и  оно,  - сказал  я. - Нет, брат,  вся штука  в том, что
привезенная  "из  глуши степей"  в  столицу,  Татьяна едва ли могла  вызвать
всеобщий восторг.  Поэтому-то  Пушкин и отверг этот  вариант. Сразу от  него
отказался.
     - Погодите! - удивился  Тугодум. - А разве у Пушкина такой вариант был?
Я был уверен, что это вы сами только что сочинили.
     -  Нет-нет, что ты!  Сочинил его  не  кто  иной, как сам  Пушкин.  Вот,
взгляни, как он сперва описал первое появление Татьяны в московском свете.
     Взяв томик "Онегина", я нашел нужное место и протянул его Тугодуму. Тот
прочел:

     Архивны юноши толпою
     На Таню издали глядят,
     О милой деве меж собою
     Они с восторгом говорят.
     Московских дам поэт печальный
     Ее находит идеальной
     И, прислонившись у дверей,
     Элегию готовит ей...

     - Вот оно что! - протянул  Тугодум. - Теперь понятно,  почему это вдруг
Молчалина на сочинение элегий потянуло.
     - Ну конечно, - живо откликнулся  я. - Молчалин и на этот раз был верен
себе. Как  и во всех других случаях, в разговоре  с нами он высказал не свое
личное, а всеобщее мнение. Мнение света.
     -  Я  понял! -  обрадовался Тугодум. -  Сперва  я, честно скажу,  очень
удивился, что вы  именно  Молчалина выбрали  на роль судьи. А теперь  понял:
Молчалин потому-то как раз вам и  понадобился,  что  он всегда повторяет то,
что говорят все. Верно?
     - Ты прав, - кивнул я.  - Отчасти я остановил свой  выбор на нем именно
поэтому. Но только отчасти.
     - Значит, была еще и другая причина?
     -  Была.  И довольно  важная. Ведь Молчалин - как раз один из тех, кого
Пушкин  называет  "архивными  юношами". Ты разве  не помнишь,  как  Молчалин
говорит о себе Чацкому:

     По мере я трудов и сил
     С тех пор, как числюсь по Архивам,
     Три награжденья получил.

     - Припоминаю, -  сказал Тугодум. - Но я, по правде  говоря,  никогда не
придавал этим  строчкам  никакого значения. Не все  ли  равно,  где  он  там
числился? А с другой стороны,  где еще  такому человеку  числиться, как не в
каких-нибудь там тухлых архивах...
     - О нет, брат!  Строчки  эти весьма  многозначительны. Они несут весьма
важную  информацию.  Видишь ли, какая штука: лет за двадцать  до описываемых
Пушкиным и  Грибоедовым времен русский  император  Павел Первый отменил  все
привилегии, связанные  с несением  военной службы. И тогда  дворяне,  в  том
числе  и  самые  родовитые,  стали гораздо  охотнее  поступать  на  штатские
должности.  Желающих служить по штатским ведомствам оказалось так много, что
Павел запретил принимать туда  дворян, сделав исключение лишь для  ведомства
Иностранных  дел  и  Московских  архивов.  Поэтому  служба  в Архивах  стала
считаться  весьма  почетной.  Состоять  в  "архивных  юношах"  для  молодого
человека  того  времени  значило принадлежать  к  "золотой  молодежи",  быть
принятым  в лучших домах.  Сообщая Чацкому,  что  он "числится по  Архивам",
Молчалин  дает ему понять, что он сильно преуспел, сделал поистине блестящую
карьеру.
     Тугодум не мог прийти в себя от удивления.
     - Вот уж не думал,  - сказал  он, -  что Молчалина можно  причислить  к
"золотой  молодежи".  У меня было совсем  другое представление...  Роль  его
всегда казалась мне какой то  жалкой...  Особенно в сравнении с  Чацким... А
выходит...
     - О, Молчали вообще не так прост, как кажется. Я думаю, мы с  тобой еще
вернемся к его особе. Но прежде давай все-таки закончим наше расследование о
пушкинской Татьяне. Итак, мы выяснили, что сперва Пушкин изобразил появление
Татьяны в светских гостиных Москвы как полный ее триумф.
     - А в театре? - напомнил педантичный Тугодум.
     - И в театре тоже. Вот, взгляни!
     Перелистав томик "Онегина", я нашел нужное место:

     И обратились на нее
     И дам ревнивые лорнеты,
     И трубки модных знатоков
     Из лож и кресельных рядов.

     - Ишь ты! - не удержался от восклицания Тугодум.
     -  Однако  потом, - продолжал  я, -  Пушкин  решил отказаться от  этого
варианта и заменил его другим.
     - Как - другим?
     - А вот так. Прямо противоположным. Взгляни!
     И я вновь раскрыл перед ним томик "Онегина":

     Не обратились на нее
     Ни дам ревнивые лорнеты,
     Ни трубки модных знатоков
     Из лож и кресельных рядов.

     - Поворот на сто восемьдесят градусов, - ухмыльнулся Тугодум.
     -  Вот  именно, -  кивнул я. - Пушкин  почувствовал,  что тут - фальшь.
Только  что  приехавшая из  глуши  в  столицу, Татьяна  едва ли могла  сразу
вызвать  такое  всеобщее  внимание, такой  всеобщий  восторг.  Это  было  бы
неправдоподобно.
     - А так ли уж важно это мелочное правдоподобие? - задумался Тугодум.
     -  К мелочному  правдоподобию Пушкин как раз  не очень-то  стремился, -
сказал я. - То есть стремился, конечно, но  забота о нем отходила всякий раз
на второй  план, отступала перед  более важными соображениями. Взять хотя бы
вот  эту  некоторую  неправдоподобность  внезапного  превращения  Татьяны  в
знатную  даму. Ведь первоначально Пушкин предполагал, что у  него в "Евгении
Онегине" будет не восемь,  а десять глав. Между  седьмой главой, где Татьяна
появляется в Москве в облике провинциальной барышни, и нынешней восьмой, где
она  является перед читателем уже  знатной дамой, по его замыслу должна была
быть еще одна целая глава.
     - Почему же тогда он ее не написал?
     - В том-то  и дело, что написал. Но  в последний момент, перед тем, как
отдать свой роман в печать, он решил эту главу из него исключить.
     - И так потом и не включил?
     - Включил в виде приложения  к роману. И не  полностью, а в отрывках. С
тех  пор  она  так и  печатается во  всех  изданиях  пушкинского  романа под
названием "Отрывки из путешествия Онегина".
     - А-а, помню! -  сказал Тугодум. - Когда  я читал "Онегина",  то  очень
жалел,  что из этой главы  напечатаны только отрывки. Но я думал, что Пушкин
ее просто не дописал.
     -  Да нет, дописал. Но целиком ее печатать не  стал.  Однако вернемся к
нашей  теме.  В  маленьком  предисловии,  предпосланном  этим  "Отрывкам  из
путешествия Онегина",  Пушкин  привел отзыв своего друга поэта Катенина. Тот
считал, что Пушкин напрасно исключил эту главу из романа. Вот, прочти-ка!
     Я протянул  Тугодуму  томик "Онегина", придерживая  пальцем  отмеченное
место.

А. С. ПУШКИН. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ
     К "ОТРЫВКАМ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА"

     Катенин,  коему  прекрасный поэтический талант не мешает быть  и тонким
критиком, заметил  нам,  что сие  исключение,  может  быть, и  выгодное  для
читателей, вредит  однако  ж плану целого  сочинения; ибо  через то  переход
Татьяны,  уездной барышни,  к  Татьяне,  знатной  даме,  становится  слишком
неожиданным и необьясненным. Замечание, обличающее опытного художника. Автор
сам  чувствовал  справедливость  оного, но  решился  выпустить эту  главу по
причинам, важным для него, а не для публики.

     -  Какие  же  это  у  него  были  такие  особые  причины?  -  загорелся
любопытством Тугодум. - Вы знаете?
     - Знаю, конечно, - улыбнулся я. - Но речь не об этом.  Мы ведь говорили
с тобой о  том, так ли  уж  важно было для Пушкина  вот  это  самое,  как ты
изволил  выразиться,  мелочное правдоподобие. Как видишь, он не всегда о нем
заботился.
     - Но все-таки заботился?
     - Да, конечно.  Чтобы не было  фальши.  Главным  для  него  было, чтобы
Татьяна вела себя в соответствии со своим характером. Чтобы читатель верил в
достоверность ее поведения, каждого ее поступка.  И в особенности,  конечно,
чтобы он поверил в оправданность, я  бы даже  сказал, в глубокую  внутреннюю
необходимость самого важного поступка всей ее жизни.
     - Это что она за генерала вышла, что ли?
     - Не то, что за генерала вышла, а то, что сказала Онегину при последнем
их свидании:

     Я вышла замуж. Вы должны,
     Я вас прошу, меня оставить...
     Я вас люблю (к чему лукавить?),
     Но я другому отдана;
     Я буду век ему верна.

     - А я, если хотите знать, - сказал Тугодум, - вовсе не считаю, что этот
ее поступок был уж такой замечательный. Если она любит Онегина, значит, мужа
не любит. Верно? А остается с ним, с нелюбимым. Во имя чего, спрашивается? Я
знаю,  вы  сейчас  начнете меня  ругать,  доказывать, что самого  главного в
Татьяне, всего величия ее души я так и не понял...
     - Даже и  не  подумаю, - сказал я. -  Твоя  точка зрения не хуже всякой
другой. Тем более что ты тут не  одинок. Мало того: высказав такое суждение,
ты оказался в очень не дурной компании.
     - Да? - удивился Тугодум. - А кто еще это высказал?
     -  Ну  вот, например, прочти, что  писал  об  этом  поступке пушкинской
Татьяны Виссарион Григорьевич Белинский.

В. Г. БЕЛИНСКИЙ. "СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА".
     СТАТЬЯ ДЕВЯТАЯ

     Татьяна не любит света  и за счастие почла бы навсегда оставить его для
деревни; но пока она в свете - его мнение всегда будет ее идолом и страх его
суда всегда будет ее добродетелью... Но я другому отдана, - именно отдана, а
не отдалась!  Вечная верность  - кому и в  чем?  Верность  таким отношениям,
которые  составляют  профанацию чувства и чистоты  женственности, потому что
некоторые    отношения,   не   освящаемые   любовью,   в    высшей   степени
безнравственны... Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия -  и жизнь,
любовь - и  брак по  расчету, жизнь  сердцем -  и строгое исполнение внешних
обязанностей, внутренне ежечасно нарушаемых... Жизнь женщины по преимуществу
сосредоточена  в жизни сердца; любить - значит для нее жить;  а жертвовать -
значит  любить.   Для  этой  роли  создала  природа   Татьяну;  но  общество
пересоздало  ее...  Татьяна  невольно  напоминала нам  Веру в  "Герое нашего
времени",  женщину,  слабую по чувству, всегда уступающую ему, и прекрасную,
высокую  в   своей  слабости...  Татьяна  выше  ее  по  своей  натуре  и  по
характеру... И,  несмотря на то,  Вера - больше женщина... но зато  и больше
исключение, тогда как Татьяна - тип русской женщины.

     - Ничего  не понимаю!  - сказал Тугодум, прочитав этот  отрывок.  - Так
хвалит он ее или ругает?
     - Разве не ясно? - спросил я.
     - Конечно, не ясно. Вера вроде,  на  его  взгляд, поступила правильнее,
чем Татьяна.  И в то  же время Татьяна выше ее по натуре и по характеру. Как
это понять?
     -  Да очень просто. Татьяна  не такая  слабая  женщина,  как Вера.  Это
Белинский  признает. Она умеет совладать  со  своим чувством, принести его в
жертву  долгу. Но  Белинскому это совсем  не нравится. Больше того: это  его
просто  в  ярость приводит: "Отдана!" - негодует  он.  - "Что  это  значит -
отдана?..  Что  она  - вещь, что  ли?"  Его возмущает  в Татьяне то, что она
считается  не  с  чувством  своим,  а с мнением  света,  перед  которым  она
трепещет.  Кстати,  в  жизни  самого  Белинского из-за этого  чуть  было  не
разразилась такая же драма.
     - Из-за чего - из-за этого? Из-за Татьяны, что ли?
     - Ну, не совсем  из-за Татьяны, но и из-за Татьяны то же. Он чуть  было
не рассорился смертельно со своей невестой.
     - Да? - заинтересовался Тугодум. - Из-за чего?
     - Невеста  Виссариона  Григорьевича, Марья  Васильевна  Орлова, хотела,
чтобы  все  у них было, "как у людей", чтобы были соблюдены все  обычаи, все
полагающиеся в подобном случае обряды, родственные и всякие иные церемонии.
     - А ему что, жалко было их соблюсти?
     - Не жалко.  Но ему  это было не  под силу. Он был замотан до  предела,
связан  делами, обязательствами.  Да и  денег не хватало.  И  он  умолял  ее
поступиться хоть некоторыми из необходимых церемоний. А  она - ни в какую! И
это привело его просто в неистовство...
     -  Ну  да, -  улыбнулся Тугодум.  - Не  зря  же  его  звали  "неистовый
Виссарион"...
     - Вот-вот!.. Он не только в статьях своих, он и в  жизни был неистовый.
Дело чуть не дошло до самого настоящего разрыва.
     - А откуда, - спросил Тугодум, - вы все это знаете?
     -  Сохранилась  их  переписка.  Белинский  обрушил  на  бедную  девушку
неиссякаемый поток упреков, клятв, уверений, разочарований, доводов, идей...
Это прямо целый роман в письмах.
     - Вот интересно было бы почитать!
     -  Это  не  трудно. Они  напечатаны  в двенадцатом томе  академического
собрания его сочинений. Захочешь, прочтешь их все. Но пока  я хочу, чтобы ты
прочел хоть одно из этих писем, впрямую относящееся к нашей теме.
     Достав с полки 12-й том полного собрания сочинений Белинского, я открыл
его на заранее заложенной странице и протянул Тугодуму.

ИЗ ПИСЬМА В. Г. БЕЛИНСКОГО М. Ф. ОРЛОВОЙ.
     4 ОКТЯБРЯ 1843 ГОДА

     ... Недостает только встречи  нас  с  хлебом и  солью (впрочем, это-то,
вероятно,  будет),  да еще  того, чтобы  члены  честнова компанства  (т.  е.
гости), прихлебывая вино, говорили бы: "Горько!" - а мы бы с Вами целовались
в  их  удовольствие; да еще недостает некоторых  обрядов, которые бывают  на
Руси уже  на другой  день и о которых я,  конечно, Вам не буду говорить. Вы,
может быть,  скажете мне: "Что же за любовь Ваша  ко мне,  если она не может
выдержать вот такого опыта  и  если Вы  для  меня не  хотите  подвергнуться,
конечно, неприятным,  но и необходимым  условиям?" Прекрасно,  но если бы на
Руси было такое обыкновение, что желающий  жениться  непременно должен  быть
всенародно высечен трижды, сперва у порога своего дома, потом на полпути,  и
наконец  у  входа в храм Божий,  - неужели Вы  и тогда  сказали  бы, что мое
чувство к Вам слабо, если  не может выдержать такого испытания? Вы  скажете,
что  я выражаюсь, во-первых, слишком энергически (извините: я люблю называть
вещи настоящими их именами, а китаизм не считаю деликатностью), а во вторых,
по моему обыкновению утрирую  вещи и то, что я сказал, далеко не  то, чему я
должен подвергнуться. Вот  это-то  и есть  самый печальный и  грустный пункт
нашего   вопроса.  Я  глубоко  чувствую  позор  подчинения  законам  подлой,
бессмысленной и презираемой мною толпы; Вы тоже глубоко чувствуете это; но я
считаю  за  трусость, за подлость, за  грех  перед  Богом подчиняться им  из
боязни  толков;  а Вы считаете это за необходимость. Вопреки первой заповеди
Вы  сотворили себе кумира,  и  из  чего же? -  из  презираемых  Вами  мнений
презираемой  Вами толпы!  Вы  чувствуете  одно,  веруете одному,  а  делаете
другое. А это и  не великодушно и  не благородно.  Это  значит молиться Богу
своему втайне, а  въявь  приносить  жертвы  идолам. Это страшный грех. О,  я
понимаю  теперь, почему Вы так заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня
это всегда так бесило и опечаливало, что я не мог говорить с Вами порядком и
толковать об этом предмете.

     -  Ну, как? - спросил я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца. -
Теперь, я надеюсь, точка зрения Белинского тебе ясна?
     - Вполне, - кивнул он.
     - И ты, насколько я понимаю, полностью с ним согласен?
     -  В  общем,  да.  Ну,  кое  в  чем  он, может,  преувеличивал.  Просто
темперамент такой. Но это скорее... как бы сказать...
     - Эмоции?
     - Вот-вот! Именно эмоции... А по существу он,  конечно, прав. Я даже не
представляю себе, какая тут может быть другая точка зрения.
     - Другая,  противоположная  точка зрения  тоже имела огромный успех,  -
сказал  я. -  Она  была  высказана  Федором Михайловичем Достоевским  в  его
знаменитой Пушкинской речи, которая тебе, конечно, известна.
     - В общем, да,  - замялся Тугодум. - Но я, честно  говоря, очень смутно
помню, про что он там говорил. Напомните мне, пожалуйста.
     - Изволь!
     Я  снял  с  полки том  Достоевского, открыл  его на заранее  заложенной
странице и протянул Тугодуму.

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. ИЗ РЕЧИ О ПУШКИНЕ,
     ПРОИЗНЕСЕННОЙ 8 ИЮНЯ 1880 ГОДА

     ...Кто  сказал, что светская,  придворная  жизнь тлетворно коснулась ее
души, и что именно сан светской дамы и новые  светские понятия  были отчасти
причиной отказа ее  Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та даже Таня, та
же прежняя деревенская Таня!  Она не испорчена, она, напротив, удручена этой
пышною петербургской  жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит  свой сан
светской  дамы,  и кто судит о ней  иначе, тот совсем не  понимает того, что
хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

     Но я другому отдана;
     Я буду век ему верна.