ли  мы   считать,  что  все  эти  случаи  выражают  определенную
закономерность? Ведь  пока  что  у  нас  речь шла только  об  изображении  в
художественных произведениях реальных исторических лиц.
     Изображая какого-нибудь знаменитого исторического деятеля - императора,
царя, короля или  полководца, писатель  неизбежно бывает тенденциозным.  Его
отношение  к  этому  деятелю зависит от  его политических  взглядов, от  его
мировоззрения.  Наконец,  даже  от  того,  какую  роль  сыграл  тот или иной
исторический деятель в судьбе его Родины. (Наполеон, например, в описываемое
Толстым  время  был врагом России,  так что  отрицательное отношение  автора
"Войны  и  мира" к императору  французов,  быть может, было  продиктовано  и
этим.)
     А вот как обстоит дело с фигурами, так сказать, неисторическими?
     Бывает  ли  так,  чтобы два разных писателя  изобразили -  и изобразили
по-разному - одного и  того же, но при том  самого  обыкновенного,  никакими
историческими подвигами и преступлениями не прославившегося человека?
     Чтобы  ответить  на  этот  вопрос,  нам  придется  провести   еще  одно
расследование,  которое мы,  разумеется,  опять  поручим  Шерлоку  Холмсу  и
доктору Уотсону.

КРЕСТНАЯ НАТАШИ РОСТОВОЙ,
     ОНА ЖЕ - СВОЯЧЕНИЦА ФАМУСОВА

     Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

     -  Нет-нет,  Уотсон,  не  становитесь на  этот путь!  Поверьте мне,  он
ошибочен, - сказал Холмс.
     Уотсон вздрогнул.
     - О чем вы? - растерянно спросил он.
     - О выводе, к которому вы сейчас пришли.
     - А к какому выводу, по-вашему, я пришел?
     - Вы размышляли о том, могут ли два  разных  писателя,  отталкиваясь от
одного и того же  прототипа, создать отличающиеся  друг от  друга  и даже не
слишком схожие характеры. Разумеется,  если речь идет о простых  смертных, а
не о каких-либо известных политических или государственных деятелях. И, если
я правильно вас понял, пришли к  выводу, что  этого быть не  может. Так вот,
поверьте мне, друг мой: этот ваш вывод неверен.
     -  Я, видно,  так увлекся  своими мыслями, что,  сам  того  не замечая,
размышлял вслух, - предположил Уотсон.
     - Нет, друг мой, размышляли вы молча.
     - Каким же образом тогда вам стали известны мои мысли? Уж не телепат ли
вы?
     -  Нет,  друг  мой, телепатия  тут ни  при  чем. Я  просто  внимательно
наблюдал за вами.  Сперва вы довольно долго, наморщив лоб, сидели над  томом
"Войны и мира". По том ваш  взгляд  упал на бюст Наполеона, стоящий у нас на
камине. Вы кинули взгляд на  этот бюст, потом на книгу Толстого и недовольно
поморщились.  Из  этого  я заключил,  что  вы  не  разделяете  скептического
отношения Толстого к французскому императору. Затем...
     - Можете  не  продолжать,  Холмс! -  прервал этот  монолог Уотсон.  - Я
просто  забыл,  с  кем  имею  дело.  Да,  не  стану спорить: вы, как всегда,
угадали. Я  действительно подумал,  что  если  прототипом  для  двух  разных
писателей  оказался самый обыкновенный  человек,  а  не какой-нибудь великий
исторический деятель... Скажем, Ивана Грозного, или Петра Великого, или того
же Наполеона  да же  ученые-историки оценивают  по-разному.  Так что уж  тут
говорить  о  писателях. А  вот  когда  описывается  самый  что  ни  на  есть
обыкновенный,  простой человек,  такого, по-моему,  и  в самом деле  быть не
может.  Ну сами подумайте!  Если человек  был хороший, разве может  писатель
изобразить его плохим? И наоборот: если он - негодяй, разве сможет писатель,
будь он хоть трижды гений, сделать из него ангела?
     - Звучит убедительно, - согласился Холмс. - И все же...
     - Вы считаете, что я не прав?
     - Я ведь уже сказал вам...
     - И беретесь это доказать?
     - Во  всяком случае, попробую. Дайте-ка мне том "Войны и мира", который
лежит  у  вас на коленях...  Хотя...  Чем долго и нудно вчитываться в текст,
отправимся-ка туда сами.
     - Куда? - не понял Уотсон.
     - На торжественный  обед  к графам Ростовым.  Это,  если память  мне не
изменяет, глава восемнадцатая.
     - Помилуйте, Холмс! - изумился Уотсон. - Каким  образом мы с вами можем
оказаться на этом обеде?  Ведь  то, что там, у  Толстого, описывается в этой
главе... Ведь все это, некоторым образом, художественный вымысел...
     -  Так ведь и мы с вами, мой дорогой  Уотсон,  тоже, некоторым образом,
художественный вымысел.
     - Положим. Но  ведь это званый обед.  А мы с вами, насколько я знаю, не
числимся в списке приглашенных...
     -  Пустяки,  Уотсон!  Там  будет  такая  пропасть  народу,  что  нашего
присутствия никто не заметит.  Вы  только помалкивайте. Все, что услышите  и
увидите, как говорится,  мотайте  себе на  ус. А обсудим наши впечатления мы
позже.

Л. Н. ТОЛСТОЙ. "ВОЙНА И МИР"
     Том первый. Часть первая. Глава восемнадцатая

     Было то время  перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают
длинного разговора  в  ожидании  призыва к закуске,  а вместе  с тем считают
необходимым  шевелиться и не молчать,  чтобы показать, что они  нисколько не
нетерпеливы  сесть  за  стол.  Хозяева   поглядывают  на   дверь  и  изредка
переглядываются между собой. Гости  по этим взглядам стараются догадываться,
кого  или  чего  еще  ждут:  важного опоздавшего родственника  или  кушанья,
которое еще не поспело.
     Гости были все заняты между собой.
     Графиня встала и пошла в залу.
     - Марья Дмитриевна? - послышался ее голос из залы.
     -  Она самая, - послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем
вошла в комнату Марья Дмитриевна.
     Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали.
     Удивленный Уотсон не  выдержал и, позабыв настоятельную просьбу  Холмса
помалкивать, вполголоса обратился к сидящему рядом с ним господину:
     - Извините, сударь, я человек здесь новый,  никого не  знаю. Объясните,
сделайте милость, кто эта дама?
     - Марья Дмитриевна Ахросимова, - ответил тот.
     - А кто она? Судя по тому, как ее встречают, это какая-то важная особа.
Может быть, она принадлежит к царствующей фамилии?
     - Марья  Дмитриевна, - снисходительно разъяснил Уотсону его собеседник,
- прозванная в обществе драгуном, дама знаменитая. Однако не богатством и не
почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения.
     Марья Дмитриевна между  тем  остановилась  в  дверях и, с высоты своего
тучного тела, высоко  держа свою с  седыми буклями пятидесятилетнюю  голову,
оглядела  гостей и,  как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава
своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.
     -  Имениннице дорогой  с  детками, - сказала она своим громким, густым,
подавляющим  все  другие звуки  голосом. -  Ты  что,  старый греховодник,  -
обратилась она к графу, целовавшему ей руку, - чай, скучаешь в Москве? Собак
гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... - Она
указывала на девиц. - Хочешь - не хочешь, надо женихов искать.
     -  Ну  что,  казак  мой?  -  (Марья Дмитриевна  казаком  называла  свою
крестницу Наташу) говорила она,  лаская рукой Наташу, подходящую  к ее  руке
без страха и весело. - Знаю, что зелье девка, а люблю.
     Она достала из огромного  ридикюля яхонтовые  сережки грушками и, отдав
их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и
обратилась к Пьеру.
     -  Э, э! любезный! поди-ка сюда, - сказала она притворно тихим голосом.
- Поди-ка, любезный...
     И она грозно засучила рукава еще выше.
     - Что это она к нему так? - вполголоса спросил у Холмса Уотсон. - Бить,
что ли, она его собирается?
     -  Бить  - не  бить, - усмехнулся Холмс,  - но  сейчас, я думаю, нашему
любимцу Пьеру достанется на орехи.
     Пьер подошел к Марье Дмитриевне, наивно глядя на нее через очки.
     - Подойди,  подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила,
когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
     Она помолчала. Все  молчали,  ожидая того, что будет,  и  чувствуя, что
было только предисловие.
     - Хорош,  нечего  сказать!  хорош мальчик!.. Отец на одре  лежит, а  он
забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно!
Лучше бы на войну шел.
     Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
     - Ну, что ж, к столу, я чай, пора? - сказала Марья Дмитриевна.
     Впереди пошел граф с  Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую провел
гусарский  полковник, нужный человек, с  которым Николай должен был догонять
полк. Анна Михайловна - с Шиншиным. Берг подал  руку Вере... За ними шли еще
другие  пары,  протянувшиеся  по всей  зале,  а  сзади всех поодиночке дети,
гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились,  стулья загремели, на хорах
заиграла   музыка,  и   гости  разместились.  Звуки  домашней  музыки  графа
заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов...
     На мужском конце стола  разговор все более и более оживлялся. Полковник
рассказал, что манифест об  объявлении войны уже вышел  в  Петербурге и  что
экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
     - И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин.
     Полковник  был  плотный,  высокий  и  сангвинический  немец,  очевидно,
служака и патриот. Он обиделся словам Шиншина.
     - А затэм, мылостывый государ, - сказал он,  выговаривая "э" вместо "е"
и  "ъ" вместо "ь". - Затэм, что  импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал,
что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России.
     -  "Ерема, Ерема, сидел бы  ты  дома, точил бы свои веретена", - сказал
Шиншин, морщась и улыбаясь. - Уж на что Суворова - и того расколотили, а где
у нас Суворовы теперь?
     - Мы должны драться до  послэднэ капли кров, - сказал полковник, ударяя
по столу, -  и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А
рассуждать как мо-о-ожно (он  особенно вытянул  голос на слове "можно"), как
мо-о-ожно меньше, - докончил он, опять  обращаясь  к  графу.  -  Так  старые
гусары  судим, вот и все.  А вы как судитэ,  молодой человек? - прибавил он,
обращаясь к  Николаю, который, услыхав, что дело шло о  войне,  оставил свою
собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
     - Совершенно с вами согласен,  - отвечал  Николай, весь  вспыхнув,  - я
убежден, что русские должны умирать или побеждать!
     - Неужели они все так стремятся умереть? - шепнул Уотсон Холмсу.
     - Почему же. Некоторые, напротив, рассчитывают на то, что умирать будут
другие.  Спросите  хоть  вашего соседа,  -  ответил ему  Холмс, указывая  на
сидящего рядом Берга.
     Уотсон тотчас же осуществил это предложение Холмса.
     - Скажите,  сударь,  - обратился он к Бергу, - вы тоже  радуетесь,  что
война объявлена?
     -  О,  да! -  с готовностью отвечал тот. -  Переводом  в гвардию я  уже
выиграл чин перед своими товарищами по корпусу. А тут - война. Как же мне не
радоваться.  В военное время ротного командира могут убить  и  я,  оставшись
старшим в роте, очень легко могу стать ротным.
     - Настоящий гусар, молодой челолвэк! - крикнул полковник,  ударив опять
по столу.
     - О чем вы  там шумите? - вдруг послышался через  стол  басистый  голос
Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, - на
кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
     - Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар.
     - Все о войне, - через стол прокричал  граф. - Ведь  у  меня  сын идет,
Марья Дмитриевна, сын идет.
     - А у меня четыре сына в  армии,  а я не тужу. На все  воля Божья: и на
печи лежа  умрешь,  и в  сражении.  Бог помилует,  -  прозвучал  без всякого
усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
     Уотсон с интересом приглядывался к гостям  и прислушивался ко всем этим
застольным  разговорам,  и только начал по-настоящему входить во вкус, когда
вдруг, совершенно неожиданно для него, Холмс  сжал его локоть и прошептал: -
Подымайтесь,  друг мой. Нам  пора.  Уйдем  незаметно. Как говорят в  России,
по-английски.

     И вот уже оба друга снова на Бейкер-стрит, у своего любимого камина.
     - Какая муха  вас укусила! -  возмущенно заговорил  Уотсон.  -  В самый
интересный  момент  вы вдруг  выдергиваете  меня прямо  из-за стола, не  дав
дослушать только начавшийся разговор... Я уж не говорю о том, что вы не дали
мне отведать ни одного блюда и ни одного напитка!
     - Вы забыли,  Уотсон, что на обед к графам Ростовым  мы с вами  явились
совсем не за тем, чтобы дегустировать великолепные яства и напитки, которыми
граф потчевал  своих гостей.  У нас, насколько я  помню,  была совсем другая
цель.
     - Да, верно, - тотчас же охладил свой пыл Уотсон.
     -  Но прежде,  чем  продолжить  наше  расследование, давайте обменяемся
впечатлениями. Скажите, Уотсон, как вам понравился этот гусарский полковник?
     - Как вам, сказать, - замялся Уотсон. - По правде говоря, не очень.
     - А он вам никого не напомнил?
     -  Полковник  этот?..  Да,  пожалуй...  Кого-то  он   мне,  безусловно,
напоминает... Но кого?.. - И тут его словно озарило. - Постойте! Да ведь это
же вылитый полковник Скалозуб!
     - Вот именно - вылитый. А этот молодой офицер, с которым вы беседовали?
Берг...  То, что он сказал вам  в ответ на  ваш вопрос, разве  вам ничего не
напомнило?
     Уотсон смущенно молчал.
     - Надеюсь, вы не  забыли его замечательное рассуждение насчет того, что
на  войне  очень  легко могут  убить  ротного командира  и  тогда  он  сразу
продвинется на ступеньку вверх по служебной лестнице?
     - Полноте, Холмс! Такое разве забудешь!
     - И это вам ничего не напоминает?
     Уотсон и на этот раз сконфуженно промолчал.
     - Ну  что ж,  Уотсон,  так и быть, подскажу  вам, - сжалился над  своим
незадачливым   другом   Холмс.   И   продекламировал,    подделываясь    под
грибоедовского Скалозуба:

     Довольно счастлив я в товарищах моих,
     Вакансии как раз открыты.
     То старших выключат иных,
     Другие, смотришь, перебиты.

     - В самом деле,  похоже,  -  согласился  Уотсон. -  Но что  же из этого
следует? Ведь  и Грибоедов издевался над Скалозубом. И Толстой своего Берга,
да и  полковника  этого  гусарского  тоже  не жалует. А вы ведь, сколько мне
помнится, совсем  другое  собирались мне  доказать:  что одного  и  того  же
человека один  писатель  может изобразить отрицательным  героем, а  другой -
положительным. Ведь так?
     -  Да, верно.  Поэтому  перейдем  к  другому  действующему  лицу  этого
эпизода,  к   Марье  Дмитриевне   Ахросимовой.   Сперва  скажите:  она   вам
понравилась?
     -  Очень! Этот господин, у которого я про нее спросил, очень хорошо про
нее сказал, что она знаменита не богатством и не  знатностью, а прямотой ума
и простотой обращения.
     - А она вам никого не напомнила?
     - А кого она должна была мне напомнить? - удивился Уотсон.
     - Какую-нибудь другую литературную героиню.
     - Да вы хоть намекните: из какого произведения?
     - Да хотя бы из того же "Горя от ума".
     Уотсон задумался.
     - Нет,  - покачал  он  головой. -  В  "Горе от ума" таких нет и быть не
может.  Там  ведь у  него  -  я имею в  виду Грибоедова -  какое-то  скопище
монстров. Ну, кроме Чацкого, конечно.
     - Значит, не помните?  Ну что ж... В таком случае сейчас я вам напомню,
на  кого из  персонажей "Горя от ума"  похожа  толстовская Марья  Дмитриевна
Ахросимова. Только  на этот раз, Уотсон, я убедительно вас  прошу: ни слова.
Ни одной реплики.
     - Так ведь вы же сами мне сказали, чтобы я спросил у Берга...
     - Да, да.  Там  это было можно.  Но комедия  Грибоедова  ведь  написана
стихами. Говорить  стихами вы, я полагаю, вряд  ли сможете.  Впрочем, если у
вас получится...
     - О, нет! Ни в коем случае! - в ужасе воскликнул Уотсон. - Клянусь вам,
я буду нем как рыба!

А. С. ГРИБОЕДОВ. "ГОРЕ ОТ УМА"
     Действие третье. Явление десятое

     Хлестова
     Легко ли в шестьдесят пять лет
     Тащиться мне к тебе, племянница, мученье!
     Час битый ехала с Покровки, силы нет;
     Ночь - светапреставленье!

     От скуки я взяла с собой
     Арапку-девку да собачку.
     Вели их накормить, ужо, дружочек мой;
     От ужина сошли подачку.
     Княгиня, здравствуйте! (Села.)
     Ну, Софьюшка, мой друг,
     Какая у меня арапка для услуг,
     Курчавая! горбом лопатки!
     Сердитая! все кошачьи ухватки!
     Да как черна! да как страшна!
     Ведь создал же Господь такое племя!
     Чорт сущий; в девичьей она;
     Позвать ли?

     София
     Нет-с; в другое время.

     Хлестова
     Представь: их как зверей выводят напоказ...
     Я слышала, там... город есть турецкий...
     А знаешь ли, кто мне припас?
     Антон Антоныч Загорецкий.
     (Загорецкий выставляется вперед.)
     Лгунишка он, картежник, вор.
     (Загорецкий исчезает.)
     Я от него было и двери на запор;
     Да мастер услужить: мне и сестре Прасковье
     Двоих арапченков на ярмарке достал;
     Купил, он говорит, чай в карты сплутовал;
     А мне подарочек, дай бог ему здоровье!

     Чацкий
     (с хохотом Платону Михайловичу)
     Не поздоровится от этаких похвал,
     И Загорецкий сам не выдержал, пропал.

     Хлестова
     Кто этот весельчак? Из звания какого?

     София
     Вон этот? Чацкий.

     Хлестова
     Ну? а что нашел смешного?
     Чему он рад? Какой тут смех?
     Над старостью смеяться грех.
     Я помню, ты дитей с ним часто танцевала,
     Я за уши его дирала, только мало.

     - Ну как, Уотсон? Что скажете? Разве не похожа эта дама, - надеюсь,  вы
узнали госпожу Хлестову, свояченицу Фамусова, - разве не похожа она на Марью
Дмитриевну Ахросимову? Вернее, если строго придерживаться хронологии, - ведь
"Войну и мир" Толстой написал  гораздо позже, чем  Грибоедов свою комедию, -
разве не похожа  толстовская  Марья  Дмитриевна Ахросимова  на грибоедовскую
Хлестову?
     - Как вам сказать, -  замялся Уотсон. - Вообще-то,  небольшое сходство,
конечно, есть...
     - Ничего себе небольшое! - усмехнулся Холмс. - Да ведь они - как родные
сестры!  Вы  обратили  внимание,  как Хлестова говорила о  Загорецком?  И ее
ничуть не смутило, что он слышал эту ее  уничтожающую реплику: "Лгунишка он,
картежник,  вор!" А как она  обошлась с  Чацким? Ну  совершенно так  же, как
Марья Дмитриевна Ахросимова с Пьером Безуховым: "Я за уши его дирала, только
мало". И ведь это тоже в его присутствии. Согласитесь, Уотсон, у нее - та же
прямота ума и откровенная простота обращения, которая так восхищала Толстого
в Марье Дмитриевне. Уж в чем другом, а в этом Хлестовой не откажешь.
     - Так-то оно так, - не очень охотно  согласился  Уотсон. - Только Марья
Дмитриевна  -  просто  прелесть  что  за  старуха!  А  эта  ваша Хлестова  -
противная. И не спорьте, пожалуйста, Холмс! Сами знаете, что противная.
     - Да я и не  думаю спорить, - возразил Холмс. - Напротив, я ведь именно
это и хотел вам продемонстрировать. Ведь цель нашего расследования как раз в
том и состояла, чтобы доказать, что одного и того же  человека один писатель
может изобразить как привлекательного, обаятельного, милого, а другой его же
изобразит противным и даже отвратительным.
     -  Вы  что  же,  собираетесь  уверить  меня,  что  у  Марьи  Дмитриевны
Ахросимовой  и  грибоедовской  Хлестовой  был  один  и  тот же  прототип?  -
недоверчиво спросил Уотсон.
     -  Вот  именно!  Поглядите-ка,  что  пишет  по этому поводу  крупнейший
специалист по творчеству Грибоедова Николай Пиксанов.
     Холмс  отпер   свое  бюро,   достал   из  ящика  досье  с  материалами,
относящимися  к  "Горю  от ума",  и  вручил  эту  довольно  объемистую папку
Уотсону.
     Тот с интересом углубился в чтение.

ИЗ СТАТЬИ Н. К. ПИКСАНОВА
     "ПРОТОТИПЫ ДЕЙСТВУЮЩИХ ЛИЦ КОМЕДИИ
     "ГОРЕ ОТ УМА"

     Наиболее  единодушны  современники и историки  в определении  прототипа