величайшую драгоценность, взял
его в руки и углубился в чтение.

ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО ГРАФИНЕ А. А. ТОЛСТОЙ

     Мне  нужны  именно  подробности, именно  обыденной  жизни.  История его
интриг, завязывающихся в маскараде, его отношение  к Нелидовой и отношение к
нему жены...

     Подождав, пока Уотсон  дочитает это письмо до конца, Холмс протянул ему
следующее. Оно  было адресовано редактору журнала "Русский архив" Бартеневу.
Толстой  просил Бартенева добыть ему  из  архива  князя Воронцова материалы,
характеризующие отношение Николая к Воронцову в 1852 году.
     Прочитав и это письмо, Уотсон воскликнул:
     - Какая потрясающая добросовестность!
     -  Это  еще  далеко  не  все, -  усмехнулся  Холмс и  протянул  Уотсону
следующее письмо из своего уникального архива. Оно было адресовано Стасову.

ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО В. В. СТАСОВУ

     Пришлите,  пожалуйста, газеты за декабрь 1851 и январь 1852, Московские
или  Петербургские,  или  Правительственный Вестник.  Потом нельзя ли список
всех министров и главных сановников в 1852 году.

     Ознакомившись с этой просьбой Льва Николаевича, Уотсон удивился:
     - Неужели все эти подробности вошли в повесть?
     - О, лишь ничтожная их часть,  - улыбнулся  Холмс. - Однако знать их он
хотел  все.  В  другом  письме  тому  же  Стасову  он  просил  прислать  ему
камер-фурьерские журналы, в которых  записывалось  все, что делал  император
день  за днем, час за  часом. В третьем он просит  подробную карту  Чечни  и
Дагестана. В четвертом спрашивает,  "нет ли каких-нибудь иностранных историй
Николая  с  отрицательным  отношением  к  нему".   Стасов  по  просьбе  Льва
Николаевича посылал ему целые тома из Публичной  библиотеки, даже  секретные
документы.  А вот письмо,  в  котором Толстой  спрашивает о тех  документах,
которые на руки читателям не выдавались. Взгляните!

ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО В. В. СТАСОВУ

     Нет ли книжки резолюций Николая, хоть не  прислать книгу, но  позволить
выписать из нее самые характерные резолюции. Я тогда попросил бы кого-нибудь
выписать такие с 1848 года по 1852. Хоть бы десяток.

     Прочитав  это  письмо,  Уотсон  не  удержался  от  нового восторженного
восклицания:
     - Вы знаете, Холмс, эта последняя просьба меня просто потрясла!
     - Ради  добывания материала, -  невозмутимо продолжал Холмс, -  Толстой
даже обратился  к родственнику покойного  императора, великому князю Николаю
Михайловичу. Он просил его дать ему на время... вот, читайте сами...
     - "...доклады, донесения и резолюции государя, относящиеся к управлению
Кавказом со времени назначения Воронцова и до 1852 года, а также Десятый том
актов  Кавказской  военно-архивной  комиссии", -  медленно,  чуть  ли не  по
складам прочел Уотсон.
     - Ну как? - иронически осведомился Холмс. - Вам этого мало? Может быть,
хотите еще? Извольте... - И он потянулся за следующим письмом.
     - Нет-нет! - остановил его Уотсон.  - Приведенных вами фактов более чем
достаточно. Вы  вполне меня убедили. Однако ведь  все это касается человека,
так или иначе оставившего свой след в истории. Немудрено, что, изображая эту
историческую личность, Толстой хотел быть скрупулезно точным. Он, видимо, не
хотел,  чтобы его  упрекнули хоть  в малейшем искажении исторической правды.
Зато, когда  он писал о  людях не столь известных, вот тут, я полагаю,  он и
давал волю своей фантазии.
     -  Хорошо, друг  мой, - согласился  Холмс.  - Давайте  проделаем  такой
эксперимент. Вот вам "Хаджи-Мурат". Укажите  мне  в  этой  повести хоть один
эпизод,  о котором вы  предположительно  могли бы  сказать, что  он  целиком
является плодом художественного вымысла писателя.

     Выждав минут пять или десять, Холмс окликнул своего друга, погруженного
в перелистывание толстовской повести:
     - Ну что, Уотсон! Вы, кажется, в затруднении?
     - Ничуть!  -  встрепенулся Уотсон. - Я уже  нашел  эпизод, о котором  с
уверенностью  могу  сказать, что он вымышлен.  Надеюсь, вы помните  ту милую
женщину, хозяйку дома, в котором поселили Хаджи-Мурата и  его товарищей? Она
еще  с таким сочувствием, с  такой  искренней симпатией  отнеслась к  своему
необыкновенному постояльцу... Так вот, я  совершенно уверен, что и эту Марью
Дмитриевну, и все подробности  жизни  Хаджи-Мурата в этой маленькой крепости
Толстой попросту выдумал.
     - Пальцем в небо, Уотсон! - улыбнулся Холмс.  -  Вы  попали  пальцем  в
небо. Представьте себе, эта Марья Дмитриевна отнюдь не выдумана Толстым. Она
существовала!  Да, да, поверьте, я вас  не обманываю. Сохранилась  переписка
Толстого с вдовой начальника Нухинской крепости Карганова. Толстой обратился
к ней с просьбой рассказать ему о жизни Хаджи-Мурата в Нухе.
     - У  вас есть эти письма? -  недоверчиво  спросил  Уотсон. - Вы  можете
показать их мне?
     -  Я могу  сделать нечто  лучшее, -  не без  самодовольства  усмехнулся
великий сыщик. - Сравнительно легко угадав, какой именно эпизод вы выберете,
я  заранее  вызвал  кеб.  Так что  сейчас,  мой  милый  Уотсон,  мы  с  вами
прямехонько  отправимся  к  госпоже  Каргановой,   местонахождение  которой,
признаюсь,  не  без некоторого  труда,  мне  удалось  выяснить,  и она сама,
собственной  персоной  предстанет  перед  вами  и  расскажет, какими  именно
подробностями  жизни   Хаджи-Мурата  в  Нухе  интересовался  Лев  Николаевич
Толстой.
     - Вы просто волшебник, Холмс!
     -  Полноте,  Уотсон, - скромно отвел Холмс комплименты  своего друга. -
Никакого волшебства тут нет и в помине. Вы ведь знаете, что розыск - это моя
профессия. По скорее надевайте вашу шляпу и - поехали. Кеб ждет нас...

     И  вот уже оба друга  беседуют  с вдовой бывшего  начальника  Нухинской
крепости. Она,  разумеется,  ничуть не похожа на милую Марью  Дмитриевну  из
повести Толстого, хотя бы потому,  что в описываемые  автором "Хаджи-Мурата"
времена  она  была молодой  женщиной,  а сейчас  перед  Холмсом  и  Уотсоном
предстала глубокая  старуха. Но что-то от той, толстовской Марьи  Дмитриевны
все-таки проглядывает в ней.
     -  Мы  осмелились   побеспокоить  вас,  уважаемая  Анна  Авессаломовна,
поскольку нам стало известно... - начал Холмс.
     - Я  догадываюсь,  откуда  вам  стало известно мое имя,  и  поэтому мне
нетрудно представить себе, о  чем вы будете  меня расспрашивать, - прерывает
его старая дама.
     - Я  так и  думал, что  вы поймете меня с  полуслова. Итак, - продолжил
Холмс,  - вы не станете  отрицать, что  вам посчастливилось переписываться с
Львом Николаевичем Толстым?
     -  Это,  пожалуй,  сказано  слишком  сильно. Лев Николаевич написал мне
всего  лишь  одно-единственное  письмо. До  этого  он, правда,  обратился  с
письмом к моему  сыну. Но сведения, полученные от сына, его,  как  видно, не
удовлетворили.
     -  Понимаю, - кивнул Холмс. -  Не удовлетворившись ответом вашего сына,
Лев  Николаевич  решил  обратиться  к  вам.  Я  надеюсь,  его  письмо у  вас
сохранилось?
     - Помилуйте, сударь! - изумилась она. - Как могло оно не сохраниться? Я
берегу его как святыню.
     - В  таком случае, быть может, вы  не откажете в любезности  ознакомить
нас с ним?
     Не говоря ни  слова,  старая дама  отперла шкатулку,  достала  письмо и
протянула его Холмсу. Холмс, не разворачивая, передал его Уотсону.
     Уотсон  осторожно  развернул  ветхие  пожелтевшие листки  и углубился в
чтение.

ПИСЬМО Л. Н. ТОЛСТОГО А. А. КАРГАНОВОЙ

     Глубокоуважаемая Анна Авессаломовна,
     Ваш  сын, Иван Иосифович, узнав  о том, что я пишу о  Хаджи-Мурате, был
так любезен, что сообщил мне многие подробности  о нем и кроме того разрешил
мне обратиться к вам с просьбой о более подробных сведениях... Хотя сведения
Ивана  Иосифовича  и  очень  интересны,  но  так  как  он  был  в  то  время
десятилетним  ребенком, то  многое  могло остаться для  него неизвестным или
ложно  понятым. И  поэтому  позволю  себе  обратиться к вам, уважаемая  Анна
Авессаломовна,  с просьбой ответить  мне на некоторые вопросы и сообщить мне
все, что вы помните об этом человеке, об его бегстве и трагическом конце.
     Всякая  подробность о  его  жизни во  время пребывания у  вас,  об  его
наружности и отношениях к вашему семейству и другим лицам,  всякое кажущееся
ничтожным обстоятельство, которое сохранилось у вас в памяти, будет для меня
очень интересно и ценно.
     Вопросы же мои следующие:
     1) Говорил ли он хоть немного по-русски.
     2)  Чьи  были лошади, на которых  он  хотел бежать Его собственные  или
данные ему. И хороши ли это были лошади и какой масти.
     3) Заметно ли он хромал.
     4) Дом, в котором жили вы наверху, а он внизу, имел ли при себе сад.
     5)  Был  ли  он  строг в исполнении магометанских обрядов:  пятикратной
молитвы и др.
     Простите,   Уважаемая  Анна  Авессаломовна,  что  утруждаю  вас  такими
пустяками, и примите мою  искреннюю благодарность за все то, что вы сделаете
для исполнения моей просьбы.
     Еще вопрос:
     6)  Какие были  и  чем отличались  те мюриды,  которые были и бежали  с
Хаджи-Муратом.
     И еще вопрос:
     7) Когда они бежали, были ли на них ружья.

     - Ну,  друг  мой, что скажете? -  спросил  Холмс,  когда Уотсон дочитал
письмо до конца.
     - Поразительно! Просто поразительно! -  отвечал ошеломленный Уотсон.  -
Подумать только! Даже  такая мелочь, как масть лошадей, и то его интересует!
Казалось бы, уж тут-то он мог бы дать полную волю своему воображению...
     - Да,  как видите, даже в  таких мелочах он старался  быть  скрупулезно
точным. Но я бы  хотел, с вашего  позволения, задать  еще несколько вопросов
госпоже Каргановой...  Скажите,  -  обратился Холмс к владелице письма, - вы
ведь, разумеется, ответили Льву Николаевичу? А что именно? Не помните?
     - Отвечала, как могла. Все, что помнила, не утаила. А на память свою я,
слава Богу, не жалуюсь. Но Льву Николаевичу все было мало...
     - Вот как? -  оживился Холмс. - Стало быть, он прислал вам  еще письмо,
кроме этого?
     - Нет, - покачала  головой  Анна Авессаломовна. - Писем граф мне больше
не писал. Но  по  его просьбе  меня  навестил один господин по фамилии, если
память  мне не изменяет,  Шульгин. Представился  преподавателем  словесности
тифлисской гимназии и,  сославшись  на  то, что  выполняет  поручение графа,
долго  меня  расспрашивал. Интересовался, например,  сколько комнат  было  в
помещении,  отведенном   для  Хаджи-Мурата  и   его  мюридов.   А  когда   я
удовлетворила его  любопытство, спросил: не  вспомню ли я сама  какую-нибудь
характерную подробность? Какую-нибудь  особенность поведения Хаджи-Мурата  в
пору нашего с ним короткого знакомства.
     - И что же вы припомнили? - спросил Холмс.
     -  Я,  помнится, тогда рассказала господину Шульгину для передачи графу
Толстому,  что  для Хаджи-Мурата  были  заказаны татарские кушанья,  кажется
плов. А мы ели свою, обычную еду. Но Хаджи-Мурат ни до чего не дотрагивался,
опасаясь, как мы тогда подумали,  отравы. Заметив это, муж первый начал есть
с его блюда. Тогда и Хаджи-Мурат,  повернув к  себе  блюдо той  же стороной,
откуда начал муж, тоже стал есть.
     - Какая красноречивая подробность!  - воскликнул Уотсон. - Удивительно,
что Толстой ее не использовал.
     - Почему это вы решили, что не использовал? - осведомился Холмс.
     - Пока вы беседовали с госпожой Каргановой, - объяснил Уотсон, - я  все
время следил по тексту повести. Все, решительно все, о чем здесь говорилось,
вошло  в описание  жизни  Хаджи-Мурата  в крепости.  И  про  лошадей,  и про
мюридов, и про комнаты, и про соблюдение обрядов,  и про то, на каком  языке
они  с  ним  объяснялись. А вот этой чудесной подробности  про еду нету и  в
помине.
     - Вы просто не там  ее  искали,  мой милый Уотсон, - улыбнулся Холмс. -
Такой  яркой, колоритной деталью Толстой, конечно же,  не мог пренебречь. Но
он использовал ее совсем  в другом эпизоде - при описании обеда Хаджи-Мурата
у Воронцова. Вот, прочтите!
     Заглянув в указанное ему место книги, Уотсон стал читать.

ИЗ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО "ХАДЖИ-МУРАТ"

     Прием, сделанный ему Воронцовым, был гораздо лучше того, что он ожидал.
Но чем лучше был этот прием, тем меньше доверял Хаджи-Мурат Воронцову  и его
офицерам. Он боялся всего: и того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь
или просто убьют, и потому  был настороже. Он спросил у пришедшего  Эльдара,
где поместили мюридов, где лошади, и не отобрали ли у них оружие.
     В пятом часу его позвали обедать к князю.  За обедом Хаджи-Мурат ничего
не ел, кроме плова, которого он взял  себе  на тарелку из того самого места,
из которого взяла  себе Марья  Васильевна. "Он боится,  чтобы мы не отравили
его, - сказала Марья Васильевна мужу. - Он взял, где я взяла".

     - Ну что, убедились? - обратился Холмс к Уотсону,  когда тот дочитал до
конца. - Даже такая деталь, как то, что он ел плов, а не какую-нибудь другую
еду,  и то  вошла в  повесть. Надеюсь,  вы поняли,  почему  эту  подробность
Толстой  решил  использовать  именно   здесь,  а   не  при   описании  жизни
Хаджи-Мурата в крепости?
     - По правде говоря, Холмс, - после недолгого раздумья признался Уотсон,
- я не берусь ответить на этот ваш вопрос.  Не все ли равно, кем Хаджи-Мурат
опасался быть отравленным: комендантом маленькой крепости, где его поселили,
или самим  Воронцовым? По-моему, у него  были  равные основания опасаться их
обоих. Ведь и там, и тут он был среди своих недавних врагов.
     -  Нет,  друг мой. Толстой  вполне резонно  рассудил,  что  страх  быть
отравленным или  убитым гораздо  в  большей степени должен  был преследовать
Хаджи-Мурата,  когда  он  пользовался  официальным   гостеприимством   князя
Воронцова.   Толстой   хотел  подчеркнуть,  что  душевное,  доброжелательное
отношение к Хаджи-Мурату жены  начальника крепости было искренним. А  пышное
гостеприимство  Воронцова - показным,  нарочитым,  и  Хаджи-Мурату поведение
князя вполне могло показаться лицемерием, прикрывающим какие-нибудь коварные
замыслы. Недаром Толстой отмечает, что чем лучше  был  прием, сделанный  ему
Воронцовым, тем меньше Хаджи-Мурат доверял князю и его офицерам.
     -  Это  вы верно  сказали, - вмешалась прислушивавшаяся  к  беседе двух
друзей  Карганова. - Я к Хаджи-Мурату очень душевно относилась.  И он не мог
не почувствовать, что я от души желала ему добра. А уж когда  он погиб,  мне
так горько стало, что и не сказать словами.
     -  Мы  в этом  не сомневались,  -  сердечно  сказал Холмс.  - Позвольте
поблагодарить вас, дорогая Анна Авессаломовна, за все, что вы  нам сообщили.
Вы очень нам помогли.

     И  вот  уже  оба  друга  снова  сидят  в  уютном  кабинете   Холмса  на
Бейкер-стрит и, греясь у пылающего камина, обмениваются впечатлениями.
     - Я, кажется, понял, в чем тут  дело, - задумчиво сказал Уотсон. - Судя
по  тому,  что  мы узнали. Толстой действительно был  очень щепетилен насчет
фактов.  Все  события, о которых он рассказал в своей  повести, - подлинные,
тщательно  выверенные.  И  даже  не  только события, но и весь, так сказать,
антураж:  быт,  нравы, окружающие его  героев  предметы быта, особенности их
поведения. Тут Толстой старался ничего не выдумывать.
     - А что же, по-вашему, он выдумывал? - осведомился Холмс.
     -  Вот,  вот! - оживился Уотсон. - К  этому  я  и клоню!.. А  все живые
сцены,  реплики, диалоги - вот это  уж  наверняка  плод его  художественного
воображения.  Даже  вот в  этом  примере насчет  боязни отравления.  Госпожа
Карганова просто сообщила ему, что Хаджи-Мурат опасался, что  плов отравлен.
А Толстой изобразил эту сцену в лицах. Вложил эту реплику в  уста жены князя
Воронцова, Марьи Васильевны.
     - Ваше предположение не так уж далеко от  истины, согласился Холмс. - И
все  же...  Повторим-ка еще раз тот  же  эксперимент. Вот вам "Хаджи-Мурат".
Прошу вас, укажите  мне здесь какой-нибудь диалог или  монолог,  который был
бы, на ваш  взгляд,  целиком и полностью  плодом художественного воображения
Толстого.
     - Ничего не может быть легче! - живо откликнулся Уотсон.
     Раскрыв книгу, он обрадованно воскликнул:
     -  Пожалуйста! Возьмите  хотя бы вот эту  сцену... Званый обед в  честь
уезжающего  генерала Козловского. Может быть, вы помните? Этот  генерал  там
произносит  прощальную  речь,  то  и  дело  вставляя,  совершенно  невпопад,
словечко  "как"... Так вот, я совершенно уверен,  что всю эту  колоритнейшую
речь косноязычного генерала Толстой выдумал. От начала и до конца.
     Высказав  так  убежденно  это  свое  суждение,  Уотсон протянул  Холмсу
раскрытую книгу, отчеркнув на странице то место, о котором он говорил.
     Холмс углубился в чтение выбранного Уотсоном эпизода.

ИЗ ПОВЕСТИ Л. Н. ТОЛСТОГО "ХАДЖИ-МУРАТ"

     Бутлер  сидел  рядом  с  Полторацким,  оба  весело  болтали  и  пили  с
соседями-офицерами. Когда  дело дошло до жаркого,  и денщики стали разливать
по бокалам шампанское,  Полторацкий с искренним страхом  и сожалением сказал
Бутлеру:
     - Осрамится наш "как".
     - А что?
     - Да ведь ему надо речь говорить. А что же он может?
     -  Да, брат, это не то, что под  пулями завалы брать.  А  еще тут рядом
дама, да эти придворные господа.  Право, жалко смотреть  на него, - говорили
между собой офицеры.
     Но  вот наступила торжественная минута.  Барятинский  встал  и,  подняв
бокал,  обратился к Козловскому с  короткой речью. Когда Барятинский кончил,
Козловский встал и довольно твердым голосом начал:
     - По Высочайшей Его Величества воле, я уезжаю от вас, расстаюсь с вами,
господа офицеры, - сказал он. - Но считайте меня всегда, как, с вами... Вам,
господа,  знакома, как, истина - один  в поле не воин. Поэтому все, чем я на
службе  моей,  как,  награжден,  все,  как, чем  осыпан, великими  щедротами
государя императора, как, всем положением моим, и, как, добрым именем, всем,
всем решительно,  как... - здесь голос  его задрожал, - я, как, обязан одним
вам и  одним вам,  дорогие друзья мои!  - И морщинистое лицо  сморщилось еще
больше.  Он всхлипнул, и слезы выступили  ему на  глаза.  - От  всего сердца
приношу вам, как, мою искреннюю задушевную признательность...
     Козловский  не мог говорить  дальше и,  встав, стал  обнимать офицеров,
которые подходили к нему. Все были растроганы.

     - Итак, Уотсон, - сказал Холмс, подняв глаза от книги, - вы продолжаете
настаивать на том, что вся эта сцена была Толстым выдумана?
     Хорошо  зная  своего друга, а потому,  почувствовав в  этом его вопросе
какой-то подвох, Уотсон отвечал уже не так уверенно:
     -  Обо всей сцене  я не говорил.  Сам этот  эпизод прощания генерала  с
офицерами,  быть может, и  не выдуман. А  вот речь... Эта  изумительная  его
речь, и смешная, и трогательная, она, конечно, придумана. И придумана,  надо
сказать, замечательно!
     -  В  таком случае, - сказал Холмс,  достав из своего необъятного  бюро
какой-то старый журнал, - взгляните сюда.
     - Что это? - спросил Уотсон.
     - Журнал  "Исторический вестник" за апрель тысяча  восемьсот  девяносто
третьего года.  В этом  номере были напечатаны воспоминания  Полторацкого...
да, да, того самого  офицера, который  упоминается и  в  этом  эпизоде тоже,
одного из участников описываемых в "Хаджи-Мурате" событий.
     - И что же  там пишет этот Полторацкий? - не без некоторого раздражения
спросил Уотсон.
     - А вот, прочтите сами.
     И  Холмс  передал  Уотсону  раскрытый  журнал, отчеркнув  ногтем нужные
строки,  точь-в-точь  как  это  несколько  минут тому  назад сделал  Уотсон,
протягивая ему развернутый том Толстого.
     С изумлением Уотсон стал читать вслух:
     - "Вам, господа, знакома, как, истина: один в поле не воин...  Все, чем
я  на службе моей,  как, награжден, все,  чем осыпан великими  щедротами..."
Помилуй Бог! - воскликнул он. - Так значит Толстой не выдумал этот монолог?
     - Не  выдумал,  - подтвердил  Холмс. - Весь эпизод  он