Холмс молча  кивнул, и Уотсон  внимательно стал  читать  указанный  ему
отрывок:

     Ты скажи, говори,
     Как в России цари
     Правят.
     Ты скажи поскорей,
     Как в России царей
     Давят.

     Как капралы Петра
     Провожали с двора
     Тихо.
     А жена пред дворцом
     Разъезжала верхом
     Лихо.

     Как курносый злодей
     Воцарился на ней.
     Горе!
     Но Господь, русский Бог,
     Бедным людям помог
     Вскоре.

     Надеюсь, вы  догадались,  на  какие  обстоятельства  российской истории
намекает  эта  шуточная  песенка?  -  спросил  Холмс,  когда Уотсон  дочитал
стихотворение до конца.
     - Не совсем, - признался Уотсон.
     -  Песенка  эта, -  объяснил  Холмс,  -  весьма прозрачно  намекала  на
убийство Петра Третьего, инспирированное его женой Екатериной, и на удушение
Павла Первого. "Курносый злодей", о котором здесь говорится, это ведь не кто
иной, как Павел. А помог русским  людям избавиться от этого курносого злодея
не столько Бог, сколько вполне конкретные люди, имена  которых авторам  этой
песенки, как, впрочем, и Пушкину, были хорошо известны.
     - Вам не кажется,  Холмс,  что мы слегка отдалились от героя пушкинской
"Пиковой дамы"?
     - Ничуть! Неужели вы до сих пор не поняли, куда я клоню?
     -  Не  понял, - признался Уотсон. - И боюсь, что без вашего разъяснения
не пойму.
     -  Между  тем  все  очень просто.  Поставив  эпиграфом  к первой  части
"Пиковой  дамы"  шуточный  стишок  о  карточной  игре,  написанный  в  форме
продолжения этой крамольной песенки, Пушкин, я думаю, хотел сказать примерно
следующее. Были  времена,  словно бы говорит он, когда  люди, подобные моему
герою, такие  вот решительные, смелые, сильные люди  участвовали  в  большой
политической  игре. Совершали  революции, дворцовые  перевороты. Но  времена
изменились. И теперь уделом этих сильных личностей -  вспомните, у  Германна
профиль Наполеона! -  стала, увы, совсем другая борьба: за карточным столом.
Понтировать,  выигрывать,  отписывать  мелом  выигрыш  и  проигрыш, гнуть от
пятидесяти на сто - вот оно,  то единственное дело, в котором только и может
выплеснуться пламень, сжигающий их  душу. Не забывайте, Уотсон, что  песенка
Рылеева и Бестужева была  написана году примерно в тысяча восемьсот двадцать
третьем, то есть до событий на Сенатской площади. А продолжение этой песенки
Пушкин  написал  в   тысяча  восемьсот  двадцать  восьмом,  в  эпоху  глухой
политической реакции, когда  один из авторов этой песенки был уже повешен, а
второй приговорен к каторге, впоследствии замененной солдатчиной.
     -  Благодарю  вас, Холмс!  Вы  открыли мне  глаза!  -  пылко воскликнул
Уотсон. -  Теперь  я понимаю, на  чем  основано мое непроизвольное,  горячее
сочувствие этому бедняге Германну...
     - Хм, - произнес Холмс.
     На  лице его появилось столь знакомое  Уотсону насмешливое, ироническое
выражение.
     -  Да, да!  - выкрикнул Уотсон. - Я ему сочувствую от  всей души! И мне
искренно  жаль, что  Пушкин не  нашел ничего  лучшего, чем  уготовить  этому
своему герою столь печальный конец.
     - Успокойтесь, Уотсон, -  охладил пыл своего друга Холмс. - Я ведь  уже
говорил вам, что до известной степени тоже готов сочувствовать Германну. Но,
несмотря  на  все мое  сочувствие, печальный  конец  его  представляется мне
закономерным. И даже, если хотите, неизбежным.
     - Но  ведь молодой князь  Голицын,  историю  которого Пушкин  положил в
основу сюжета  "Пиковой  дамы"...  Он ведь  тоже,  я  думаю, был  порядочным
шалопаем...
     - История молодого князя Голицына предельно проста. Он проигрался в пух
и  прах. Бабка его пожалела и дала ему возможность отыграться. Вина его в ее
глазах была,  вероятно, не так уж  велика.  К  тому же, не забывайте, он был
все-таки ее  родной внук.  История же Германна - совсем другая.  И стала она
другой прежде всего потому, что Пушкин решил поставить в центр своей повести
именно  такого человека, как Германн. Опять, уже  в  который раз,  напоминаю
вам,   дорогой  Уотсон,  что   у  него,  как  говорит  Пушкин,  был  профиль
Наполеона...
     - Дался вам этот профиль Наполеона! Неужели это так важно?
     -  Очень  важно.  В  этом  сходстве  с  Наполеоном  - ключ к  характеру
Германна.  И, если хотите, ключ  ко всей  повести.  Позвольте  напомнить вам
такие строки Пушкина:

     Мы все глядим в Наполеоны.
     Двуногих тварей миллионы
     Для нас орудие одно...

     -  Вот те на! - озадаченно воскликнул Уотсон. - Значит, Пушкин вовсе не
восхищался Наполеоном?
     -  Было время, когда он им восхищался.  И  даже  называл его  гением  и
властителем  своих  дум,  - ответил Холмс. - Но в  ту пору, когда он задумал
"Пиковую даму", его отношение к Наполеону  было уже совсем  иным. И сходство
Германна  с  Наполеоном  в  глазах  Пушкина теперь уже свидетельствовало  не
столько о яркой незаурядности этого его героя - хотя и о ней, конечно, тоже,
-  сколько о его способности  пройти по трупам  ради достижения своей  цели.
Вспомните:  "Двуногих  тварей миллионы для  нас орудие одно".  Распоряжаться
жизнями миллионов  Германну не дано.  Но жизнь Лизаветы Ивановны, которую он
обманул,  жизнь старухи  графини, которую он,  в сущности,  отправил на  тот
свет, обе эти  жизни были для него  лишь орудием для  получения богатства, к
которому он так стремился.
     -  Вы,  как  всегда,  переубедили меня, Холмс!  Да, пожалуй,  вы правы:
Германн  получил  по  заслугам.  Но  тогда  свою  повесть  Пушкину следовало
закончить совсем не так.
     - А как?
     -  Разоблачением Германна.  Чтобы  не было  этого мистического  тумана.
Чтобы все было просто, ясно, логично, как...
     - Как в детективе, - закончил Холмс.
     - Да, если хотите, как в детективе, - согласился Уотсон. - Если уж речь
идет о преступнике, которым,  как вы меня сейчас убедили, Германн безусловно
является, уместно вспомнить и о детективе. Да и что в этом плохого, смею вас
спросить?  Кто  другой,  а  уж мы с  вами,  мне  кажется, должны с почтением
относиться к славному  жанру детектива, в  котором сами снискали  неизменную
любовь читателей.
     - Меньше, чем кто бы то ни было, я намерен  хулить этот род литературы,
которому,  как   вы   справедливо  заметили,   я  обязан  и  своей  скромной
известностью, и своей высокой профессиональной репутацией, - сказал Холмс. -
Однако  должен  вам  напомнить, что Пушкин сочинял не детектив.  В детективе
главное - разоблачить преступника.  Преступник  разоблачен,  схвачен - вот и
развязка.  А  что  творится у  преступника  в душе, это автора  детективного
романа, как правило, не интересует. Пушкина же интересовала в первую очередь
душа его героя. Он хотел, чтобы возмездие пришло к Германну не извне, а, так
сказать,  изнутри. Чтобы источником и даже орудием этого возмездия оказалась
его собственная совесть...
     -  При чем тут  совесть? -  удивился  Уотсон. -  Я  так понял,  что это
графиня с того света отомстила Германну. Не даром же эта злосчастная пиковая
дама  подмигнула  ему, и  он  с  ужасом  узнал  в ней старуху.  Именно  этот
мистический мотив меня и смутил...
     -  Вот  как?  Вы  усматриваете  тут  мистический  мотив?  -  иронически
сощурился Холмс. - Боюсь, дорогой мой Уотсон,  что вы не совсем верно прочли
эту пушкинскую повесть.
     - Уж не хотите ли вы сказать, мой милый Холмс, что я не умею читать?
     -  О, нет!  Так далеко  я не иду. Хотя  должен вам заметить, что  уметь
читать вовсе не такое простое дело,  как думают  некоторые.  Вот,  например,
скажите, как вы полагаете: старая графиня действительно приходила к Германну
с того света? Или бедняге все это просто померещилось?
     Уотсон задумался.
     - Тут возможны два варианта, - наконец ответил он.
     - Ну, ну? - подбодрил его Холмс. - Говорите, я вас слушаю.
     - Я, разумеется, не думаю, - осторожно начал  Уотсон, - что такой умный
человек, как Пушкин, всерьез верил  в черную и белую магию, в привидения,  в
злобную месть всяких потусторонних сил, в мертвецов, которые являются с того
света и делают предсказания, которые потом сбываются. И тем не менее...
     - Что же  вы замолчали? Продолжайте, прошу вас!  -  снова подбодрил его
Холмс.
     - Ведь и Бальзак, я полагаю, тоже не верил в колдовство.  Однако это не
помешало ему написать "Шагреневую  кожу"... Да мало ли, наконец, на свете  и
других фантастических повестей! - продолжал размышлять вслух Уотсон.
     - Итак, - уточнил  Холмс, -  вы пришли к выводу, что "Пиковая  дама"  -
произведение фантастическое.
     - Это один из возможных  вариантов,  - сказал  Уотсон. -  Но, как я уже
имел честь вам доложить, возможен и второй.
     - В чем же он заключается?
     -  Можно  предположить,  что  все  таинственное  и  загадочное  в  этой
пушкинской повести объясняется совсем просто.
     - А именно?
     -  Быть  может, вся штука в том, что Германн  сошел  с ума не  в  конце
повести, а гораздо раньше. И все эти так называемые фантастические события -
просто плод его больного воображения.
     Холмс  задумался. Судя  по всему,  он взвешивал на  каких-то  невидимых
весах оба эти предположения, не зная, какому из них отдать предпочтение.
     Уотсон терпеливо ждал его ответа. И наконец дождался.
     -  Да, друг  мой, - задумчиво  сказал  Холмс. -  Вы ухватили самую суть
проблемы.
     Не привыкший  к похвалам Уотсон подумал  было,  что  в этих словах  его
друга и учителя содержится какой-то подвох.
     - Ухватил? - недоверчиво переспросил он.
     - Ну да,  -  кивнул Холмс.  - То есть  я хочу  сказать, что вам удалось
правильно поставить вопрос. Что же  касается решения  этого  вопроса, то оно
потребует серьезного и, возможно, длительного расследования.
     - Так я и думал, - кивнул Уотсон. - С чего же мы начнем?
     - Для начала, - ответил Холмс, - мне хотелось бы получить из первых рук
информацию об этом таинственном появлении покойницы графини.
     -  От  кого  же, интересно  было бы  узнать,  мы  можем получить  такую
информацию? - удивился Уотсон.
     - Как это от кого? Разумеется, от Германна...

     Германн  сидел, закрыв лицо руками. Он  был так глубоко погружен в свои
мрачные мысли, что даже не обернулся на скрип входной двери.
     - Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь, - сказал  Холмс.  - Я не  имею
намерения вредить вам.
     - Эти слова  мне знакомы, - пробормотал Германн. -  Я  уже слышал их. И
как будто совсем недавно.
     -  Не только слышали, но даже сами произнесли. При  весьма своеобразных
обстоятельствах. Надеюсь, вы еще не забыли, как стояли перед старой графиней
с пистолетом в руке?
     - Я вижу, вам все известно, - сказал Германн. - Вы из полиции?
     - О, нет! -  усмехнулся Холмс. -  Я  не имею  ничего общего с полицией.
Хотя  при  других  обстоятельствах я, возможно, и  заинтересовался бы  вашим
визитом к старой графине. Но сейчас меня интересует другое.
     - Что же? - спросил Германн.
     - Визит старой графини к вам, - ответил Холмс. - Прошу рассказать мне о
нем во всех подробностях. Это случилось здесь?
     - Да, - подтвердил Германн. - Она приходила сюда.
     - Может быть, вам это просто приснилось? - вмешался Уотсон.
     - Нет,  я не спал, - покачал головой Германн. - Это случилось как раз в
тот момент, когда я проснулся. Накануне я действительно уснул. Помнится, это
было сразу после обеда. А когда проснулся,  была уже ночь. Светила луна... И
часы... Я отчетливо помню, что стрелки на часах показывали без четверти три.
     - Вы проснулись от боя часов? - спросил Холмс.
     - Сам не знаю, от чего я проснулся, - отвечал Германн. - Но бой часов я
сквозь сон как будто бы слышал. А потом я услыхал чьи-то шаги.
     - Это вас напугало?
     - Ничуть. Я просто подумал: "Кто  это там бродит в такое позднее время?
Не  иначе опять  мой болван-денщик  воротился с ночной прогулки,  пьяный, по
обыкновению".
     - Быть может, успокоенный этой мыслью, вы снова  задремали? - продолжал
гнуть свою линию Уотсон.
     -  Да  нет  же!  -  возразил Германн  уже  с  некоторым раздражением. -
Напротив,  весь сон  у меня как рукой сняло.  Прислушавшись, я убедился, что
шаги  были совсем не  похожи на топот сапог моего  денщика. Они были мягкие,
шаркающие... Тут скрипнула и отворилась дверь, и я увидел,  что в комнату ко
мне вошла женщина... В белом платье...
     - Воображаю, как вы перепугались! - сказал Уотсон.
     - Нет,  страха не было вовсе, - задумчиво  покачал головой Германн. - Я
только  подумал:  "Интересно,  кто  бы  это  мог  быть?  Неужто  моя  старая
кормилица? Но что могло привести ее сюда об эту пору?"
     - Стало быть, вы не сразу узнали графиню? - спросил Холмс.
     - Я тотчас узнал ее, как только она заговорила.
     - А как она заговорила? - снова вмешался Уотсон.
     -  Медленно, ровным,  спокойным,  неживым  голосом, словно  она  была в
гипнотическом трансе.
     - Вы можете по возможности точно припомнить ее слова? - спросил Холмс.
     - О, еще бы! Они  и сейчас звучат в моих ушах. Она сказала: "Я пришла к
тебе  против своей воли.  Но  мне  велено  исполнить твою  просьбу.  Тройка,
семерка  и туз выиграют тебе сряду. Но с тем, чтобы  ты  в сутки более одной
карты  не ставил и чтоб  во всю жизнь уже после  не  играл.  Прощаю тебе мою
смерть, с тем, чтобы ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне".
     - И это все?
     - Все. Вымолвив  сии слова,  она медленно удалилась. Я тотчас вскочил и
выглянул в сени. Денщик мой спал непробудным сном.
     Холмс оживился.
     - Надеюсь, вы позволите мне осмотреть помещение,  которое вы обозначили
этим не совсем мне знакомым словом "сени"? - обратился он к Германну.
     - Сколько вам будет угодно, - пожал плечами тот.
     Они  вышли в переднюю. Холмс  внимательно  оглядел лежанку, на  которой
обычно спал денщик  Германна. Затем так же  внимательно он осмотрел  входную
дверь.
     - Вы не обратили внимания, дверь была заперта? спросил он.
     -  Разумеется,  обратил. Это было первое,  что я сделал после того, как
графиня меня покинула. Я отлично  помню,  что несколько раз  довольно сильно
подергал дверь. Она была на  засове. Но для  обитателей царства  теней разве
значат что-нибудь наши замки и запоры?
     -  Вы, стало быть, уверены, что  старая графиня  и впрямь  нанесла  вам
визит с того света? - спросил Холмс.
     - У меня нет в том ни малейших сомнений, - твердо ответил Германн.

     - Ну? Что  скажете, друг мой? - обратился Холмс  к  Уотсону,  когда они
остались одни.
     - Что тут говорить? Все ясно! - пылко воскликнул Уотсон. - Германн явно
не спал, в этом мы с вами  убедились. Стало быть, предположение, что все это
привиделось ему во сне, совершенно исключается.
     - Это верно, - кивнул Холмс.
     -  Человек  такого сухого рационалистического  склада,  как  вы, Холмс,
вероятно,  склонился  бы  к предположению, что  бедняга пал  жертвой чьей-то
шутки. Этакого не слишком остроумного и довольно жестокого розыгрыша...
     - Не скрою, такая мысль приходила мне в голову, - признался Холмс.
     - Но ведь вы сами только что убедились: входная дверь была заперта и во
всем  доме  не было  ни  души, кроме Германна и  мертвецки пьяного,  спящего
непробудным сном его денщика.
     - И это верно, - невозмутимо согласился Холмс.
     - Значит?
     - Значит, нам  надо продолжить  наше  расследование, только  и всего. Я
надеюсь,  Уотсон, вы хорошо  помните события, которые  предшествовали  этому
таинственному эпизоду?
     -  Разумеется,  помню,  -  пожал плечами  Уотсон. Впрочем,  принимая во
внимание вашу дотошность, я не  исключаю,  что мог  и позабыть  какую-нибудь
частность, какую-нибудь незначащую подробность.
     - В нашем деле, - назидательно сказал Холмс, - как правило, все зависит
именно  от частностей, от этих самых, как вы изволили выразиться, незначащих
подробностей. Поэтому  в  интересах нашего  расследования  мы с вами  сейчас
допросим еще одного свидетеля.
     - Кого же это?
     - Лизавету Ивановну. Да, да,  не удивляйтесь, Уотсон. Ту самую Лизавету
Ивановну,  на  которой  Германн  по   условию,  предложенному  ему  покойной
графиней,  должен был жениться. Ее показания могут оказаться  для нас весьма
важными.

     Услышав скрип отворяемой двери, Лизавета Ивановна затрепетала.
     Желая поскорее ее успокоить, Уотсон не нашел  ничего лучшего, как снова
повторить  ту  сакраментальную фразу,  с которой Германн  обратился к старой
графине:
     - Не пугайтесь! Ради Бога, не пугайтесь!
     -  После  всего, что  случилось, -  отвечала  Лизавета Ивановна, -  мне
нечего бояться. Самое страшное уже произошло, и я тому виною.
     -  Вы?! -  с негодованием воскликнул Уотсон.  - Помилуйте, сударыня! Вы
клевещете на себя.
     -  Ах, нет!  Поверьте,  я не  лицемерю, - живо возразила она.  - Нет на
свете суда, который судил бы меня строже, чем суд моей собственной совести.
     - В чем именно вы усматриваете свою вину? - деловито спросил Холмс.
     - Сперва  я вела себя, как должно,  -  сказала она.  -  Я  отсылала его
письма и записки, не читая. Но потом...
     - Вы стали их читать?
     - Я упивалась ими! - призналась она. - А затем я стала на них отвечать.
     - Что же в этом ужасного? - удивился Уотсон.
     - Ах, все бы ничего, сударь, - печально ответила она, - ежели бы в один
прекрасный, а вернее сказать, в один ужасный день я не  кинула ему  в окошко
вот это письмо. Черновик у меня сохранился. Можете прочесть его, я разрешаю.
     Вынув  из-за  корсажа письмо, сложенное  треугольником,  она подала его
Уотсону. Тот развернул его  и, побуждаемый требовательным  взглядом  Холмса,
прочел вслух:
     - "Сегодня бал у посланника. Графиня  там будет. Мы  останемся часов до
двух.  Вот  вам   случай  увидеть  меня  наедине...  Приходите  в   половине
двенадцатого. Ступайте прямо  на  лестницу...  Из передней ступайте  налево,
идите все  прямо до графининой спальни.  В  спальне за  ширмами увидите  две
маленькие двери: справа в кабинет,  куда графиня никогда не входит; слева  в
коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату..." Гм...
Так вы, стало быть, назначили ему свидание?
     - Увы, - глухо ответила Лизавета Ивановна.
     - Но, право, в этом еще тоже нет ничего ужасного!
     - Ах, сударь! - вздохнула она. -  Ежели бы вы знали, как ужасно все это
кончилось.
     - Кое-что об этом нам известно, -  сказал Холмс. -  Однако мы хотели бы
выслушать  и ваши  показания. Итак, он должен был явиться к  вам  в половине
двенадцатого, то есть до вашего возвращения с бала.
     - Да... Но,  войдя к себе,  я  тотчас удостоверилась в его отсутствии и
мысленно возблагодарила судьбу за препятствие,  помешавшее  нашему свиданию.
Вдруг дверь отворилась,  и Германн  вошел... "Где же  вы были?" - спросила я
испуганно.  "В  спальне  старой графини, - отвечал  он. - Я  сейчас  от нее.
Графиня умерла..." Можете представить  себе, какое  впечатление произвело на
меня сие известие.
     - Я думаю, вы лишились дара речи! - сказал Уотсон.
     -  Я только сумела пролепетать: "Боже  мой!..  Что  вы  говорите?.." Он
повторил: "Графиня умерла". И добавил: "И, кажется, я причиною ее смерти". Я
взглянула на  его  лицо, и слова Томского, некогда сказанные им о  Германне,
раздались в моей душе.
     - Что это за слова? Напомните нам их, - попросил Холмс.
     - "У этого человека, - сказал Томский, - по крайней мере три злодейства
на душе". Слова эти промелькнули тогда в моем сознании, хотя, признаюсь вам,
в  тот  ужасный вечер  Германн  вовсе не  казался мне  злодеем. Напротив, он
пробудил во мне сочувствие, хотя поступок его был ужасен.
     - Вы имеете в виду то, как он поступил с графиней? - спросил Уотсон.
     Она грустно покачала головой.
     - Я  имею в  виду  то, как он  поступил со  мною. Вы  только подумайте,
сударь! Эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное
преследование -  все  это было