двумя свадьбами. Не  хватает разве  только
традиционного сказочного присловья: "Я там был, мед-пиво пил, по усам текло,
да в рот не попало".
     - Вам бы только издеваться надо мной, - обиделся Уотсон.
     - А  разве не  вы только что назвали  эту  финальную  сцену благостной,
беспомощной и как-то еще... Кажется, плоской? - ехидно осведомился Холмс.
     -  Так я ведь  не о сцене говорю, а обо всем романе. Сцена Толстому и в
самом деле не  удалась.  Может быть,  он  торопился,  хотел скорее закончить
работу. Я  не знаю.  Но разве так уж необходимо ему было, чтобы князь Андрей
умер, чтобы погиб Петя...
     -  Первая  завершенная  редакция "Войны и мира", сказал  Холмс, -  была
закончена  Толстым в  конце  тысяча  восемьсот  шестьдесят седьмого года.  А
окончательный   текст  романа  был  завершен  в  декабре  тысяча   восемьсот
шестьдесят девятого.  Я надеюсь, вы не станете утверждать, что Толстой целых
два года работал над своим романом зря?
     - Не пытайтесь  изобразить меня совершенным болваном! - вспылил Уотсон.
- Я прекрасно понимаю, что если Толстой продолжал работу над романом, да еще
целых два года, так уж наверняка он его не ухудшил.
     - Браво, Уотсон! Это замечание делает честь вашей проницательности. Тем
более что совсем недавно произошел  такой казус. Один российский  издатель -
некто   Захаров,   -  представьте,  выпустил  в  свет  эту  раннюю  редакцию
толстовского  романа,  а  в   рекламке   написал,  что  она  гораздо   лучше
окончательной. Прямым дураком Льва Николаевича выставил.
     -  Какая  чушь!  - вспылил Уотсон. - Верно, невежда какой-нибудь? Среди
издателей такие ведь нередко попадаются.
     - Да  нет, - возразил  Холмс. - Про этого вроде  такого не скажешь. Все
мои друзья о нем  отзываются как о человеке начитанном, образованном. Притом
- хорошего вкуса.
     - Как же он мог такую глупость сморозить?
     -  Ах,  Уотсон!  -  вздохнул Холмс.  -  Чего  не  сделаешь ради  денег!
Заработать хотел на этой своей нехитрой выдумке - вот вам и  вся разгадка...
Вернемся, однако,  к Толстому. Вы справедливо заметили, что  Лев  Николаевич
еще  целых  два  года  трудился над своим  романом  не  для того, чтобы  его
ухудшить...
     - Разумеется. Не  сомневаюсь, что многое он  наверняка углубил, развил,
улучшил. Но  разве не мог он при этом оставить в живых всех своих прекрасных
героев? Вы знаете, я  сцену смерти князя Андрея несколько раз перечитывал. И
каждый раз надеялся:  а  вдруг  не умрет! И каждый  раз,  когда он  все-таки
умирал, у меня - мороз по коже...
     - Неужели вы не понимаете, Уотсон, - уже без своей  обычной иронической
усмешки,  мягко  заговорил  Холмс.  - Неужели вы не понимаете,  что  в таком
сложном произведении,  где  все так  прочно  сцеплено, малейшее изменение  в
судьбе одного героя повлекло бы за собой целый ряд серьезнейших изменений во
всей структуре романа.
     Уотсон задумался.
     - Я, кажется,  догадываюсь, на что вы намекаете, - кивнул он. - Если бы
князь Андрей остался жив, Наташа не могла бы выйти за Пьера...
     - Дело не только в этом.
     - А в чем же еще?
     - Ну как же!.. Ведь если бы Андрей Болконский... Впрочем, как говорят в
таких  случаях,  лучше  один  раз  увидеть,  чем сто  раз услышать. Заглянем
ненадолго в окончательный вариант романа.

     Остановившись  перед  дверью  из-за  которой  доносились голоса Сони  и
старой графини, Холмс  приложил палец к губам и  глазами дал понять Уотсону,
чтобы тот до поры до времени не обнаруживал своего присутствия.
     -  Соня,  - говорила графиня. -  Сегодня есть случай отправить письма в
армию. Я написала... А ты...
     Голос графини задрожал. Она обращалась к Соне робко, почти заискивающе:
     - Ты не напишешь Николеньке?
     В ответ на этот невинный вопрос последовала долгая пауза. Наконец, Соня
ответила. В голосе ее слышались слезы:
     - Я напишу...
     - Спасибо, дитя мое, - растроганно сказала графиня.
     Холмс и  Уотсон  услышали  ее  удаляющиеся шаги.  А затем  из-за  двери
раздались всхипывания, переходящие в самые настоящие рыдания.
     Распахнув дверь, Уотсон кинулся к плачущей Соне.
     - Мадмуазель! Что с вами?.. Бог мой!.. Да она близка к  обмороку! Какая
досада, что я не захватил с собою нюхательной соли.
     -  Не  терзайтесь понапрасну, Уотсон,  -  успокоил его  Холмс.  -  Ваша
нюхательная  соль здесь  бы  не помогла.  Как  говорится, медицина  в  таких
случаях бессильна. Ведь правда же, мадмуазель Софи?
     - Да, - сквозь  слезы ответила Соня. - Я совершенно здорова. Все дело в
этом письме...
     -  Я так  и  думал,  -  кивнул Холмс. -  Простите,  что мы вторгаемся в
область  столь интимную,  но...  Вы не могли бы рассказать подробнее об этом
злосчастном письме, которое вас просила написать графиня?
     - Вы  ведь, верно,  знаете, что  я и Николенька  с  детства любим  друг
друга. Мы почти помолвлены. Николенька дал мне слово... А теперь...
     Новая волна слез заставила Соню замолчать.
     - Да? И что же теперь? - мягко подбодрил ее Холмс.
     - Графиня всегда была противницей нашего брака, - грустно сказала Соня.
-  А  теперь,  когда  война, несчастные  обстоятельства, потеря почти  всего
имущества графа в Москве...
     - Понимаю,  -  кивнул Холмс.  - Теперь, когда Ростовы  почти  разорены,
графиня хотела бы, чтобы граф Николай нашел себе невесту побогаче.
     - Невеста уже  нашлась, - вздохнула  Соня. - Это Мари  Болконская. Сама
судьба свела Николая с нею.  После того как графиня узнала  об  их случайной
встрече в  Богучарове,  жизнь моя  стала совсем невыносима. Графиня уверена,
что Николенька влюбился в  Мари  Волконскую,  и единственное  препятствие  к
этой, столь желанной  для нее  его женитьбе на княжне  -  слово,  которым он
некогда связал себя со мною.
     - О, я все понял! - воскликнул Уотсон. -  Она хочет,  чтобы вы написали
Николаю,   что  возвращаете  ему  его  клятву,  освобождаете   от  всех  его
обязательств по отношению к нам. Верно? Я угадал?
     - Да, - чуть слышно прошептала Соня.
     - И вы согласились написать такое письмо?
     - Да.
     -   Какое   благородство!   -   восхитился   Уотсон.  -  Какая   высота
самопожертвования! Я понимаю, вам нелегко далось это решение. Теперь я знаю,
отчего вы плакали.
     - Нет, - покачала головой Соня. - Плакала я совсем по другой причине.
     - По другой?! - изумился Уотсон. - По какой же?
     - Я плакала, потому  что я стыжусь самой себя.  Потому что все это  мое
так называемое самопожертвование - не что иное, как лицемерие.
     - Бедная девушка! - обернулся Уотсон к Холмсу. - От нервного потрясения
она совсем потеряла рассудок. Она сама не понимает, что говорит!
     - Ах, нет,  сударь! - возразила Соня. -  К несчастью, я слишком  хорошо
все  понимаю. Пусть хоть  кто-нибудь  узнает правду.  Знайте! Я  согласилась
написать это письмо Николаю вовсе не потому, что  искренно готова  разорвать
нашу помолвку.
     - А  почему  же? -  изумился совсем  уже  переставший что-либо понимать
Уотсон.
     - Боже, как вы недогадливы!.. Неужто вы не понимаете, что теперь, когда
князь Андрей, раненый, оказался здесь,  и Наташа так  самоотверженно за  ним
ухаживает...
     - У меня голова идет кругом!  - продолжал недоумевать Уотсон. - При чем
тут князь Андрей? При чем тут Наташа?
     -  Ну как же!  - подняла  на него  глаза Соня,  дивясь  такой  странной
непонятливости. - Ведь если он останется жив... Уж я-то знаю, что Наташа все
это время любила только Андрея. Теперь, сведенные вместе,  да  еще при таких
страшных  условиях, они снова  полюбят  друг друга.  И тогда  Николаю нельзя
будет жениться на княжне  Марье... Вот о  чем  я думала, когда писала письмо
Николеньке. Теперь вы понимаете, что  это было никакое не самопожертвование,
а одно сплошное лицемерие. Я гадкое, лживое, лицемерное существо... О, как я
несчастна! Я ненавижу, я презираю себя!..
     Соня  снова залилась слезами. Плечи ее сотрясались, голос прерывался от
рыданий.
     Уотсон  опять   стал  судорожно   ощупывать  свои  карманы   в  поисках
нюхательной  соли. Но  Холмс, прижав палец к губам, взял его за  руку и тихо
вывел из комнаты.

     - Ну как, друг мой? - сказал он, как только они остались одни. - Теперь
вы  поняли, что я имел  в виду,  говоря, что любая перемена  в судьбе  героя
романа повлекла бы за собой целый ряд других, еще более серьезных перемен во
всей структуре произведения?
     -  Ничего  я не  понял!  -  раздраженно  ответил  Уотсон.  Скорее  даже
наоборот: теперь я окончательно запутался. Объясните мне ради всего святого,
почему Соня так себя кляла? И  что означают ее  загадочные  слова про  князя
Андрея и  Наташу?  Какая связь  между любовью Наташи  к Андрею и отношениями
Сони с Николаем?
     - Ах ты. Господи! Да ведь это же так просто, - поморщился Холмс. - Ведь
если бы князь  Андрей остался  жив  и его отношения с Наташей возобновились,
иными словами,  если бы Наташа  Ростова  стала княгиней Волконской,  Николай
никогда, ни при каких условиях не мог бы жениться на княжне Марье.
     - Не мог бы? Почему? - все еще ничего не понимал Уотсон.
     - Потому что существовал такой закон,  - терпеливо разъяснил ему Холмс.
- Княжна Марья - родная сестра князя Андрея. А Николай - родной брат Наташи.
И если бы князь Андрей с Наташей поженились, Николай и княжна Марья стали бы
родственниками.  А  церковь  категорически  запрещала  браки  между  лицами,
находящимися  даже в четвертой степени  родства. И светская власть  в данном
случае строго следовала церковным установлениям.
     -  Ваша  эрудиция,  Холмс,  никогда  не  перестанет  меня  удивлять!  -
восхитился Уотсон.
     -  Пустяки. Ведь это же моя  профессия. Хорош бы я был, если бы не знал
таких  элементарных вещей... Ну-с?  Теперь, я надеюсь,  вы  наконец  поняли,
почему Соня упрекала себя в лицемерии? Рассчитывая на  то, что  князь Андрей
выживет  и  его  отношения с  Наташей возобновятся, она  не сомневалась, что
Николай все равно не сможет жениться на княжне Марье. Именно поэтому она так
легко и согласилась написать это злополучное письмо.
     -  Так  вот,  значит,  почему  Толстой не  мог сохранить  жизнь  Андрею
Болконскому!  - сообразил Уотсон. - Теперь я наконец  понял. Он нарочно убил
князя Андрея, что бы женить Николая на княжне Марье.
     - О, Господи! - поморщился Холмс. - Ну до чего же примитивно вы все это
себе  представляете,  Уотсон!  Как будто речь идет о шахматных фигурах... Вы
думаете,  писателю так  легко отправить на  тот  свет  своего героя?  Да еще
любимого героя? Когда Бальзак работал над одним из своих знаменитых романов,
слуга однажды застал  его в  кресле  в  бессознательном  состоянии.  "Скорее
врача! - закричал он. Господину Бальзаку дурно!" Бальзак  открыл глаза и еле
слышно вымолвил: "Вы ничего не понимаете! Только что умер отец Горио!".
     - История эта, конечно, очень интересна, но... - начал Уотсон.
     - История  эта не только интересна, - прервал его Холмс, - но  и весьма
характерна.  Она  говорит  о  многом.  Недаром было  однажды замечено,  что,
описывая  смерть   любимого  героя,  писатель  словно  бы   примеряет   свою
собственную смерть.
     - Все это очень красиво звучит, - покачал головой Уотсон, - однако  вам
все-таки  не  удастся опровергнуть  мое  предположение,  что Толстой  просто
вынужден  был  пожертвовать  жизнью  князя Андрея Болконского,  если  уж  он
задумал женить Николая Ростова на его сестре.
     - Опровергнуть это  ваше  предположение  не составит никакого  труда, -
улыбнулся Холмс.  - Для  этого  нам придется лишь еще раз заглянуть в первую
незавершенную  редакцию  "Войны  и  мира"  - ту самую, где  князь Андрей  не
умирает, а остается в живых. Впрочем, при разговоре на эту тему князя Андрея
с Николаем  мы,  помнится,  с вами  присутствовали. Там,  в  первой редакции
романа, княжна Марья тоже выходила замуж за Николая.
     - Неужели они решились нарушить закон?
     - О, нет. До этого дело не дошло. Просто там князь Андрей не женится на
Наташе.
     - Что  вы говорите?  - искренне поразился Уотсон. Но почему? Неужели он
разлюбил ее?
     - К чему гадать, друг  мой, - уклонился от ответа на этот вопрос Холмс.
- Сейчас мы с вами снова перенесемся на страницы первой завершенной редакции
"Войны и  мира",  встретимся там  с  князем Андреем, и  вы сами у  него  это
спросите.

     Поначалу Уотсон  был  настроен  весьма  решительно.  Но,  увидав  князя
Андрея, он оробел.
     - Начните  вы,  - шепнул он Холмсу. - Я,  если  правду  сказать, слегка
побаиваюсь заговаривать с ним на эту деликатную тему. Ведь он такой гордец.
     -  Ах,  что вы,  Уотсон, -  успокоил его Холмс. - Он ведь теперь уже не
тот, каким был когда-то. Это совсем другой человек.  Сейчас вы сами  в  этом
убедитесь... Андрей Николаевич! - окликнул он князя Андрея.
     - К вашим услугам, сударь, -  живо откликнулся тот. - Простите, что  не
сразу  отозвался  на  ваше  обращение.  У меня  только  что  был чрезвычайно
важности разговор с сестрой, и я невольно задумался.
     - Ах, что вы, князь, - рассыпался в любезностях Холмс. -  Напротив, это
мы должны просить у вас прощения. Если наш визит некстати, мы тотчас уйдем.
     - Нет-нет,  ни в коем случае, - заверил его  князь Андрей. -  Я, как вы
знаете, человек  замкнутый.  Но  сейчас мне  как  раз надобно  выговориться.
Сестра только  что призналась мне в своих чувствах к Ростову. Вернее, не  то
чтобы призналась...  Но когда  она  заговорила  о  нем, я нарочно, словно бы
невзначай, обронил: "Кажется, он пустой малый..."
     - Да? И что же она?
     -  Она  вскрикнула: "Ах, нет!" И  так испуганно, как будто ей физически
больно сделали. Ну, тут я все понял...
     - Мудрено было не понять, - вставил Холмс.
     - Да, - продолжал князь  Андрей. - И тогда  я тотчас подумал: "Вот она,
моя судьба. Надо, непременно надо это сделать".
     - Что сделать? - не удержался от вопроса Уотсон.
     -  Отказаться от  своего счастия.  Отказаться от  Наташи. Я  давно, еще
когда  меня  несли раненого, это решил: коли останусь жив, главным для  меня
будет не свое, а чужое счастие. И тогда я сам заговорил с Marie об этом.
     - Каким образом? - снова не удержался от вопроса Уотсон.
     -  Я спросил:  "Ты,  верно, удивляешься,  мой  друг, нашим отношениям с
Ростовой?" И, не дожидаясь ответа,  сказал: "Прежнее все забыто. Я искатель,
которому отказано, и я не тужу.  Мы дружны и  навсегда останемся  дружны, но
никогда она не будет для меня ничем, кроме младшей сестрой".
     -  И  княжна Марья  поверила, что Наташа  вам отказала?  -  с сомнением
спросил Холмс.
     - Она,  верно,  решила, что  гордость моя не могла мне позволить вполне
простить Наташу,  - ответил князь Андрей. И в задумчивости добавил: - Ну что
ж... Пусть остается в этом заблуждении...

     - Как видите, Уотсон, - начал Холмс, когда они  покинули князя Андрея и
вернулись к  себе на Бейкер-стрит, - как видите, и в первой редакции романа,
несмотря на то что князь Андрей там оставался жив, Николай женился на княжне
Марье, а Наташа вышла за Пьера. Благополучное выздоровление князя ни в малой
степени не помешало этим двум свадьбам.
     - Почему же тогда Толстой все-таки решил обречь его на смерть?
     -  Может  быть, психологическая  мотивировка жертвенного  отказа  князя
Андрея от счастья с Наташей показалась ему недостаточно  убедительной. Я  не
исключаю,  что эта причина тоже могла тут сыграть какую-то роль,  -  признал
Холмс. - Но это, конечно, не главное.
     - А что же главное?
     - Главное - то, что он писал  не благостную сказку с легким, счастливым
концом,  а  суровую  эпопею, великую  народную драму.  Слишком  дорогую цену
уплатил русский  народ за  свою  победу  над  Наполеоном, чтобы  можно  было
завершить  героическую  историю  этой   великой  войны   картиной  всеобщего
благоденствия. Вот вам и ответ, Уотсон, на ваш вопрос...
     - Про князя Андрея?
     - Да нет, не про князя  Андрея. Я говорю про главный наш вопрос, - тот,
который,  собственно, и  заставил нас провести это расследование.  Теперь, я
надеюсь, вы уже поняли, как называется  та мощная сила,  которая так властно
влечет писателя к неблагополучному, а часто и трагическому финалу.
     -  Понять-то  я  понял,  -  ответил  Уотсон.  -  Но  сказать,  как  она
называется, все-таки не могу.
     - Ну что ж, в таком случае я помогу вам, - сказал Холмс. - Речь  идет о
некоем безошибочном чувстве, присущем каждому настоящему художнику.
     - Да хватит уже ходить вокруг да около! - разозлился Уотсон.  - Скажите
наконец, как оно называется, это загадочное чувство?
     - Извольте, - ответил  Холмс. - Оно называется чувством  художественной
правды.

ПРАВДА ФАКТА
     И ПРАВДА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ВЫМЫСЛА

     Теперь, когда расследование, которое вели Холмс и Уотсон, уже закончено
и Холмс наконец ответил на вопрос, который так мучил Уотсона, мы можем вновь
вернуться к истории создания сюжета гоголевской "Шинели".
     Не  что иное,  как  именно  оно, вот  это самое,  изначально  владеющее
художником  чувство  художественной  правды, побудило Гоголя  отказаться  от
счастливого завершения драматической истории про чиновника, потерявшего свое
драгоценное  ружье.  Именно  оно,  это безошибочное  чувство, заставило  его
ощутить некоторую фальшь такого благополучного, благостного конца.
     Но какая тут, собственно, может быть фальшь? Ведь история, которая была
рассказана при Гоголе, - не  выдумка. Это - реальный жизненный факт, то есть
-  правда. (Что может быть правдивее  факта!) Получается, что правда  факта,
так  называемая  жизненная  правда,  и  то,  что мы называем  художественной
правдой,  -   понятия  не   только  не  совпадающие,  но  в  чем-то  даже  и
противостоящие друг другу?
     Тут,  между  прочим,  возникает  и  такой  простой  вопрос:  а  почему,
собственно,  благополучный  финал  истории про чиновника, лишившегося своего
драгоценного ружья,  противоречит правде? На  этот раз  я имею в виду уже не
правду  факта  (мало ли что могло случиться в жизни, в  жизни ведь случаются
вещи  и  совсем  неправдоподобные).  На  этот  раз  я  имею  в  виду  именно
правдоподобие. А что  неправдоподобного в том, что друзья-приятели  пожалели
своего товарища, сделали  складчину, собрали денег и купили ему новое ружье?
Разве  не  могли  точно  так  же  поступить  и товарищи  несчастного  Акакия
Акакиевича?
     Могли, конечно.
     И  Гоголь   не  отбрасывает  этот  вариант.  Он  включает  его  в  свое
повествование.

ИЗ ПОВЕСТИ Н. В. ГОГОЛЯ "ШИНЕЛЬ"

     На другой день он явился весь бледный и в  старом капоте своем, который
сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже шинели, несмотря на то,  что
нашлись такие  чиновники, которые  не пропустили даже и  тут  посмеяться над
Акакиеем Акакиевичем, однако же, многих тронуло. Решились тут же сделать для
него складчину, но собрали самую безделицу,  потому что чиновники и без того
уже  много  истратились,  подписавшись  на директорский  портрет  и  на одну
какую-то книгу, по предложению начальника  отделения,  который был приятелем
сочинителю, - итак, сумма оказалась самая бездельная.

     В каком-то одном, отдельном, частном случае, конечно, могло случиться и
так, как это было рассказано в  услышанном Гоголем анекдоте. Но, вглядевшись
чуть  пристальнее  в   эту  коллизию,  вернее,  вглядевшись  в  нее  глазами
художника,  Гоголь  увидел  в  ней   совсем  другое  -  увы,   гораздо  чаще
встречающееся в жизни, чем жалость и сострадание. Он увидел в ней равнодушие
к чужой судьбе.  Увидел, что скинуться  на  новую шинель несчастному  Акакию
Акакиевичу  для его  коллег-чиновников  оказалось далеко не  таким  важным и
насущно необходимым делом, как траты - из чисто подхалимских побуждений - на
директорский  портрет  и какую-то  книгу, автор  которой  был  приятелем  их
непосредственного начальника.
     Рассмотрев   последовательно   все   изм