-  он чорт знает  чего плеснул  туда, я  должен  был выбросить его за
окно... Чай такой  странный:  воняет  рыбой, а не чаем. За  что  ж я...  Вот
новость!
     Городничий (робея).  Извините,  я, право, не виноват. На  рынке у  меня
говядина  всегда  хорошая.  Привозят  холмогорские  купцы,  люди  трезвые  и
поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он  берет такую. А если что не так,
то... Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
     Хлестаков. Нет, не хочу. Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть
в тюрьму. Да какое вы имеете право. Да как вы смеете?..  Да вот я... Я служу
в Петербурге...
     Городничий (в сторону). О, Господи ты Боже, какой сердитый!..
     Хлестаков  (храбрясь).  Да вот вы хоть тут со  всей своей командой - не
пойду! Я прямо к министру! (Стучит кулаком по столу) Что вы! что вы...
     Городничий (вытянувшись  и дрожа всем телом).  Помилуйте,  не погубите!
Жена, дети маленькие... не сделайте несчастным человека.
     Хлестаков. Нет, я  не хочу. Вот  еще! мне какое дело? Оттого, что у вас
жена  и  дети,  я  должен идти  в  тюрьму,  вот  прекрасно!.. Нет, благодарю
покорно, не хочу.

     На первый взгляд, ситуация эта выглядит даже и не очень правдоподобной.
Можно  даже  сказать,  совсем  неправдоподобной.  Разве  похож  Хлестаков на
ревизора? Совсем не  похож! В финальной сцене пьесы  городничий и сам в этом
признается.

     Городничий. Вот  смотрите, смотрите,  весь мир,  все христианство,  все
смотрите,  как одурачен  городничий! Дурака  ему,  дурака, старому  подлецу!
(Грозит самому  себе кулаком.)  Эх, толстоносый! Сосульку,  тряпку принял за
важного человека!.. До сих пор не могу  прийти в себя. Вот подлинно если Бог
хочет наказать,  так отнимет  прежде  разум. Ну, что  было в этом вертопрахе
похожего на ревизора? Ничего не  было. Вот просто ни на  полмизинца  не было
похожего...

     Из  этой реплики  городничего  ясно видно, что  и сам  Гоголь прекрасно
сознавал  неправдоподобность  изображенной  им коллизии. И  тем  не менее, в
отличие от Вельтмана, он даже и не попытался придать ей хоть некоторые черты
правдоподобия.  Он вроде  даже  нарочно подчеркивает явную  несообразность и
даже фантастичность того, что происходит в его пьесе.
     Зачем же он это делает?

ПРАВДОПОДОБНО ЛИ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ
     В КОМЕДИИ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР"?

     Расследование ведут Автор
     и его воображаемый собеседник по прозвищу Тугодум

     Пустой   вестибюль   театрального   здания.   Слышен   отдаленный   гул
рукоплесканий.  На   миг  он  становится   громче  -  это  открылась   дверь
театрального  зала,  впустив  в вестибюль  автора представляемой пьесы,  - и
тотчас же дверь зала снова захлопывается.
     - Не  понимаю, -  завел обычную  свою песню Тугодум. - Где мы? Куда это
нас с вами занесло? Объясните, пожалуйста!
     - Погоди немного, - успокоил его я - Сейчас ты сам во всем разберешься.
Вглядись-ка лучше в лицо этого человека: он никого тебе не напоминает?
     - Вроде похож на Гоголя, - неуверенно сказал Тугодум.
     - Ну вот, - подбодрил  его я. - Я же говорил тебе,  что по ходу дела ты
сам во всем разберешься.
     - Уж не хотите ли вы сказать, что это сам Гоголь и есть?
     -  Не  совсем,  -  вынужден был признаться я. -  Впрочем...  Если  тебе
угодно, можешь считать, что это и впрямь сам Гоголь.
     - То есть как? - опешил Тугодум.
     - Мы  с  тобой  находимся в  пьесе  Гоголя  "Театральный разъезд  после
представления новой комедии", - объяснил я.  - Персонаж этой  пьесы, который
вышел сейчас из  театрального зала  и взволнованно расхаживает по  вестибюлю
театра,  разговаривая сам с собой, у Гоголя называется просто -  "Автор". Но
поскольку   "Театральный  разъезд"  Гоголь   написал  вскоре  после  первого
представления  "Ревизора",  а  под именем  автора представляемой  там  пьесы
изобразил самого себя, ты можешь  считать, что перед тобою и в самом деле не
кто иной, как Николай Васильевич Гоголь, собственной персоной.
     Это мое сообщение Тугодума прямо-таки потрясло.
     -  Вот это да-а! - только и  мог вымолвить он. Но тут  же спросил:  - А
можно мы подслушаем, о чем он там сам с собою разговаривает?
     -  Ну конечно, -  сказал я. - Ведь мы, собственно,  именно с этой целью
сюда и явились.
     Гоголь между  тем (точнее - тот, кого я позволил  себе  отождествить  с
Гоголем) продолжал  нервно расхаживать по пустому театральному  вестибюлю и,
не стесняясь нашим присутствием, говорил, отчаянно жестикулируя:
     - Крики,  рукоплескания! Весь  театр гремит!..  Вот  и слава. Боже, как
забилось бы назад тому лет  семь-восемь мое сердце, как встрепенулось бы все
во мне!.. Я был тогда молод, дерзомыслен, как юноша. Благ промысл, не давший
вкусить мне ранних  восторгов  и хвал... Нет, не рукоплесканий  я  бы теперь
желал: я бы  желал теперь вдруг переселиться в ложи, в галереи,  в кресла, в
раек,  проникнуть  всюду,  услышать всех мненья  и впечатленья, пока они еще
девственны и свежи... Попробую,  останусь  здесь в сенях  во время разъезда.
Послушаю, что станут говорить о моей новой комедии...
     Из зала тем временем стала выходить публика.
     Вот прошли двое светских щеголей.
     - Ты не знаешь, - спросил один у другого, -  как  зовут эту молоденькую
актрису?
     - Нет, - отвечал тот. - А недурна... Очень недурна!
     - Плут портной, - сказал третий щеголь, идущий следом за первыми двумя,
- претесно сделал мне панталоны. Все время было страх неловко сидеть.
     Четвертый - он  слегка  постарше  и  поплотнее  первых  трех  - говорил
идущему с ним рядом пятому:
     - Никогда, никогда, поверь  мне, он с тобою не сядет играть. Меньше как
по  полтораста рублей роберт  он не играет. Я  знаю это хорошо,  потому  что
шурин мой, Пафнутьев, всякий день с ним играет.
     - Сколько уже людей прошло, - в отчаянии воскликнул Гоголь. - И все еще
ни слова о моей комедии!
     Но пара,  идущая вслед за поклонниками хорошеньких актрис и  любителями
карточной  игры,  говорила  уже о только  что увиденном  спектакле.  Судя по
всему, это были муж и жена.
     -  Ну что?!  - в  ярости  восклицал  супруг. - Говорил  я  тебе! Как  я
предрекал, так оно все и вышло! Нашелся-таки щелкопер, бумагомарака!
     -  О!  -  оживился  Гоголь. -  Это  как  будто  уже  про меня. Надо  бы
послушать. Но как бы  мне  их не спугнуть... Стану-ка вот здесь, за колонну.
Тут они меня не увидят.
     -  Вставил,  негодник,  меня   в  комедию!  -  продолжал  тем  временем
горячиться этот новый зритель. - Ни чина, ни звания не пощадил! А все  эти -
знай, только скалят зубы да бьют в ладоши!..
     -  Но это  не может быть, Антоша! - возразила  ему супруга. - Это  ведь
вовсе не про нас!
     - Как  не так! "Не про нас", - сардонически усмехнулся супруг.  - А про
кого  же, матушка, ежели не про  нас?!. У-у, я бы  всех этих  бумагомарак!..
Щелкоперы, либералы проклятые! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас
всех, да черту в подкладку!..
     Тут уж даже Тугодум и тот узнал говорившего:
     - Да это ведь городничий из "Ревизора"!
     - Он самый, - подтвердил я.
     - А с ним его жена, Анна Андреевна?
     - Ну конечно.
     - Так ведь они же герои пьесы... Как же  могли  они на ее представлении
среди публики оказаться?
     -  А  почему бы и  нет?  -  усмехнулся  я. Но,  увидав его растерянное,
недоумевающее лицо, сжалился над ним и сказал: - Да, да, ты прав, конечно. В
пьесе Гоголя "Театральный разъезд" этих персонажей нету.
     - Так как же тогда они вдруг здесь оказались? - недоумевал Тугодум.
     - Не без моего участия, - скромно признался я.
     - А-а, - разочарованно протянул Тугодум. - Значит, это ваша работа... А
зачем вы это сделали?
     -  А  разве  тебе  не  интересно  узнать,  что  сказали  бы   персонажи
"Ревизора", если  бы им удалось побывать на  представлении этой  гоголевской
комедии?  Иными  словами,  как реагировали  бы они,  увидав себя,  словно  в
зеркале?
     -  В зеркале?! -  не выдержал  и вмешался  в наш разговор городничий. -
Скажите лучше, в кривом зеркале!
     - О, я, кажется, слегка увлекся, - обернулся я к нему. - Простите меня,
Антон Антонович, мои слова предназначались не вам.
     - Не беда, -  возразил  он.  - Я вижу, сударь, вы человек  разумный, не
чета всей этой шушере, всем этим бездельникам, которые  готовы  скалить зубы
да потешаться даже и над святынями.
     - Это вы, что ли, святыня? - хмыкнул Тугодум.
     -  Я моему  государю верой  и правдой...  Тридцать  лет на  службе... -
разгорячился городничий.  -  Ночь  не  спишь,  стараешься для отечества,  не
жалеешь ничего, а награда неизвестно еще, когда будет...
     - Это вы-то для отечества? - снова не удержался Тугодум.
     - Я, сударь, офицер! На мне шпага. Ордена. Я властями поставлен на свою
должность.  Мне не за  себя обидно, а за мой чин! - еще  больше раскипятился
городничий. -  Эдак что же выйдет, ежели каждому прохвосту-сочинителю нашего
брата, чиновника, срамить позволят!  Это, если  угодно, в  высшем смысле все
равно что оскорбление величества!
     -  Позвольте, - вмешался я. - Но ведь автор пьесы срамит вас  именно за
то, что  вы  плохо служите, плохо  исполняете  свою должность.  Обманываете,
воруете, взятки берете...
     Услышав эти обвинения, городничий слегка струсил.
     - По неопытности.  Ей-Богу, по  неопытности, - сразу изменил он тон.  -
Недостаточность состояния. Сами извольте  посудить, казенного  жалованья  не
хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к
столу что-нибудь, да пару платья. Да что говорить, сударь мой! Нет человека,
который бы за  собою не  имел каких-нибудь грехов.  Это  уж  так самим Богом
устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
     -  Э-э,  нет,  любезнейший  Антон  Антонович!  -  вмешался  в  разговор
оказавшийся тут  же  судья Ляпкин-Тяпкин. - Грешки грешкам  рознь... Вот  я,
например. Я всем открыто говорю, что беру взятки. Да, беру! Но чем?  Борзыми
щенками!
     - Помилуйте,  Аммос  Федорович! - сказал городничий. -  Какая  разница?
Щенками или чем другим, все взятки.
     - Ну, нет,  Антон Антонович, -  не  согласился судья. - Это совсем иное
дело. А вот, например, ежели у кого-нибудь шуба пятьсот рублей стоит...
     - Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? - разозлился
городничий. -  Зато вы в Бога не веруете, вы в  церковь никогда не ходите. А
я, по  крайней  мере, в вере тверд и каждое воскресенье  бываю  в церкви.  А
вы...
     -  Шуба пятьсот  рублей, - не  унимался  Ляпкин-Тяпкин.  -  Да  супруге
шаль...
     - Что ж, по-вашему,  Антоша не может мне шаль купить?  - обиделась Анна
Андреевна.
     - Ежели бы на свои, кровные, - пояснил судья. - А то на казенные.
     -  А  вы, Аммос Федорович, вольнодумец! -  поддел  судью городничий.  -
Да-с! Как начнете говорить о сотворении мира, так волосы дыбом встают.
     - Вот уж верно! - подтвердила Анна Андреевна. - А мы с Антошей никогда!
А вы, Аммос Федорович...
     -  А  ты,  матушка, молчи! - оборвал ее супруг.  - Нам  сейчас  грехами
считаться не с руки. Нам сейчас надобно вместе... Плечом к плечу... Каков бы
ни был гусь Аммос Федорович, а мы его  в обиду не дадим. Какой-никакой, а он
- судья. Лицо почтенное. И срамить его почем зря мы тоже не позволим!
     - Так  вы,  стало быть, считаете, Антон  Антоныч,  -  вмешался я, - что
автор комедии напраслину на вас взвел?
     -  Добро бы только на меня, -  вздохнул городничий.  - Я,  слава  тебе,
Господи, стреляный воробей. Я и не такое еще терпел. Огонь прошел, и воду, и
медные трубы... Трех губернаторов обманул... Не за себя, сударь! Ей-Богу, не
за себя душой болею. Мне за весь городишко наш... Да что городишко... За всю
державу обидно!
     - А при чем тут вся держава? - спросил Тугодум.
     - То есть как это  -  при чем? - возмутился городничий. -  Да вы читали
эту  комедию? Видали  ее? Сочинитель  этот  выдумал  какую-то Россию,  вывел
городок, каких  и  на  свете-то не  бывает.  В один  уезд свалил  кучей  все
мерзости, какие только есть на свете...
     -  Вы,  стало быть, считаете,  что картина, которую  нарисовал господин
Гоголь, не типична? - уточнил я.
     - Да просто неприлична! - взорвался городничий.
     - Вас  послушать, - сказал  я, -  так  и  чиновников таких  на свете не
бывает, и городовых вроде вашего Держиморды днем с  огнем  по всей России не
сыщешь.
     - Про городовых не скажу, - признал  городничий. Городовые и впрямь еще
попадаются. За всем ведь не  уследишь... Держиморда - это верно подмечено. А
вот где он такого  городничего увидал, ей-Богу, не знаю. Да хоть бы да же  и
увидал.  Нешто это можно - все,  что ни попадя,  на сцену тащить? Ежели бы у
этого  сочинителя хоть какое-никакое понятие было, он  бы допрежь  того, что
меня в комедию вставлять, семь бы  раз  отмерил. Ведь не городовой, не купец
какой простого звания, а - го-род-ни-чий!
     - А судью? - поддержал его Ляпкин-Тяпкин.  - Судью разве можно в этаком
неприглядном виде изображать?
     - А попечителя богоугодных заведений плутом вывести? Это как по-вашему?
- вставил незаметно подошедший Земляника.
     -  А смотрителя училищ дураком выставить? Это какой урок детям нашим? -
негодовал вдруг оказавшийся тут же Хлопов.
     -  Ах, господа!  -  прервала  их Анна  Андреевна.  -  Это  все пустяки,
право... А  вот то, что  этот сочинитель на меня пашквиль  написал, это  уж,
пардон,  совсем  ни  в  какие  ворота...  Чтобы   почтенная   дама,  супруга
городничего,  кокетничала  с  заезжим  молокососом...  Да где он  такое  мог
видеть? Ну, я понимаю, молодая девица... Вот хоть дочь моя... В ней и впрямь
вечно  какой-то  сквозной  ветер  разгуливает  в  голове...  Но  чтобы  я...
Помилуйте!..
     -  Как,  сударыня?  -   напомнил  ей  я.  -  Разве  вы  не  выслушивали
благосклонно комплименты из уст господина Хлестакова?
     -  Комплименты?  -  лучезарно  улыбаясь,  живо  обернулась  ко мне Анна
Андреевна.  - Да...  Это было...  Что греха таить...  Столько  комплиментов!
Столько  комплиментов!.. "Я,  - говорит, - Анна Андреевна,  из одного только
уважения к вашим достоинствам!"
     - Вот видите, - сказал я.
     -  "Мне,  - говорит, - верите ли, Анна Андреевна,  все больше и  больше
увлекаясь,  вспоминала  супруга  городничего,  -  мне жизнь  копейка!  Я,  -
говорит, - только потому, что уважаю ваши редкие качества".
     -  Ах, маминька! - не удержалась оказавшаяся тут же Марья  Антоновна. -
Ведь это он мне говорил.
     - Перестань!  - одернула ее мать. - Ты ничего  не знаешь. И не мешайся,
пожалуйста, не  в свое дело... В  таких лестных рассыпался  словах...  "Я, -
говорит, - Анна Андреевна, изумляюсь..."  И  вдруг -  бац! На  колени! Самым
благороднейшим образом.  "Анна  Андреевна!  Не сделайте,  - говорит,  - меня
несчастнейшим!  Согласитесь отвечать моим  чувствам, не то  я смертию окончу
жизнь свою".
     - Право,  маминька, он  обо мне это говорил, - не смогла смолчать Марья
Антоновна.
     Тут  Анна Андреевна наконец сообразила, что воспоминания  эти рисуют ее
не самым лучшим образом.
     - Ну  да, -  неохотно признала она. - Конечно,  об тебе... А  ты и  уши
развесила!  Как  дитя  какое-нибудь  трехлетнее.  Не   похоже,   не  похоже,
совершенно не похоже, чтобы тебе было восемнадцать лет. Я не  знаю, когда ты
будешь  благоразумнее,   когда   ты  будешь   вести   себя,   как   прилично
благовоспитанной девице. Когда ты будешь знать, что  такое хорошие правила и
солидность в поступках...
     - Да вы же сами,  маминька,  -  попыталась  вставить свое слово в  этот
монолог Марья Антоновна.
     - Что - я? Что  значит, я сама? - вскинулась Анна  Андреевна. - Сколько
раз  я  тебе   говорила:   не  смей!  Не   смей  брать  пример   с   дочерей
Ляпкина-Тяпкина! Что тебе глядеть на них? Не нужно тебе глядеть на них! Тебе
другие примеры есть: перед тобою  мать твоя.  Вот  каким примерам  ты должна
следовать!.. Впрочем, это антр ну... Не для публики... Справедливости  ради,
сударь, - обернулась  она  ко мне, - должна заметить, что,  хотя дочь  моя и
легкомысленна, но сочинитель комедии и об ней тоже составил самое превратное
суждение... Самое превратное...
     - Иными словами,  сударыня,  - уточнил я, - вы хотите  сказать, что  не
только вас, но и дочь вашу автор пьесы представил в искаженном виде?
     -  Именно так,  сударь,  -  подтвердила Анна  Андреевна.  -  Я бы  даже
сказала, в карикатурном виде. Он нас просто оклеветал!
     - Вот верное слово!  -  обрадовался городничий. -  Оклеветал. Вернее не
скажешь.
     - Очернил! - добавил Ляпкин-Тяпкин.
     - Исказил, - подтвердил Хлопов.
     - С грязью смешал! - негодовал Земляника.
     - Дураками выставил, - вставил Хлопов.
     -  Что дураками!  -  обернулся к  нему  Земляника - Это бы еще полбеды,
ежели бы только дураками. А то - плутами, мошенниками!
     И тут все загалдели в один голос:
     - Очернил!.. Надругался!.. Оклеветал!..
     - Судите сами,  сударь, - перекрывая своим зычным  голосом этот галдеж,
заговорил городничий. - Где же  это видано, чтобы в целом городе не  нашлось
ни одного честного человека!  Ни  одного благородного лица!  Да  нешто такое
бывает?
     - Вы правы, - вынужден был согласиться я. - Такого быть не может.
     -  Вот  видите?  -  обрадовался  городничий.  -  А в пьесе,  сочиненной
господином Гоголем, действуют одни уроды. Одни только монстры.
     - Монстры!
     - Чудовища!
     - Плуты!
     - Дураки!
     - Ни одного честного человека! - возмущенно загалдели все его спутники.
     - Ошибаетесь, господа! - раздался тут вдруг новый голос.
     Это вышел из своего укрытия Гоголь.
     - А это еще кто такой? - воззрился  на него городничий. - Откуда он тут
взялся?
     - Честь  имею представить вам, господа,  - сказал я,  - автора комедии,
героями  которой  вы  все  являетесь.  Если желаете,  можете высказать  свои
претензии ему прямо в глаза.
     - А-а, так это он самый есть? - сказал Хлопов.
     - Хорош! - в сердцах воскликнула Анна Андреевна.
     - Подслушивал! - возмутился Земляника.
     - Шпионил! - вторил ему Ляпкин-Тяпкин.
     - Теперь небось  в новую комедию вставит, - испуганно предположила Анна
Андреевна.
     -  У-у,  щелкоперы,  либералы,  бумагомараки! Чертово семя!  -  скрипел
зубами городничий.
     - Я принимаю все ваши претензии, господа, - сказал Гоголь.
     Услышав это неожиданное заявление, все смолкли.
     - Все,  кроме одной, - поправился он. - Вы  изволили бросить мне упрек,
что в моей комедии якобы нет ни одного честного лица...
     -  Вот-вот!..  Одни  чудовища!..  Уроды!..  Хоть  бы  один  благородный
человек!.. - хором заговорили все.
     - Мне жаль, господа, -  продолжал Гоголь, - что никто из вас не заметил
честного лица, бывшего в моей пиесе.
     -  Но  ведь  в  "Ревизоре"  как  будто и  в самом  деле нет  ни  одного
положительного героя, - сказал Тугодум.
     - Ошибаетесь, друг мой, -  возразил  Гоголь. - Было, было одно честное,
благородное лицо,  действовавшее в моей  комедии во все продолжение  ее. Это
честное, благородное лицо был - смех.
     - Эк, куда метнул! - сказал городничий.
     - Да, да, смех! -  повторил Гоголь. - Я сатирик, я  служил ему честно и
потому должен стать его заступником. Смех значительней и глубже, чем думают.
Несправедливы те, которые говорят, что  смех  не  действует  на тех, противу
которых устремлен,  и что  плут первый  посмеется над плутом,  выведенным на
сцену:  плут-потомок посмеется, но плут-современник не  в силах  посмеяться!
Насмешки боится даже тот, кто уж ничего не боится на свете...
     -  Но искусство  должно  радовать  душу, -  сказала  Анна  Андреевна. -
Услаждать нам зрение, слух, а не оскорблять...
     - Искусство, я полагаю, должно исправлять нравы, - возразил ей Гоголь.
     - Эх,  сударь! -  попытался пристыдить его  городничий. -  Уж  ежели вы
решили исправлять нравы пером св