аков.  Ежели  это мое  предположение окажется  верным,  я  готов
вчинить  автору иск, обвинив его  в  том,  что вместо честного и  правдивого
портрета  он  создал премерзкую карикатуру. Если  же окажется, что, создавая
меня, Антон Павлович Чехов был скрупулезно верен натуре, я обвиню его в том,
что он обрек меня на столь злую долю,  заставив нести бремя чужих  уродств и
прегрешений.  Так  что,  сударь, чем бы ни кончилось  ваше  расследование, к
какому бы выводу вы ни пришли, я при всех вариантах останусь в выигрыше.
     - Вы в этом уверены? - иронически хмыкнул Холмс.
     -  Tertium  non datur,  как  говорили  наши  великие  учителя,  древние
римляне. Что означает: третьего не дано.
     - Ну что  ж,  сударь,  - согласился  Холмс.  - Я  берусь за  ваше дело.
Только, чур, потом не жаловаться!
     - Заверяю вас, что,  каким бы печальным для меня ни оказался ваш вывод,
я приму его со смирением.
     - В таком случае начнем!
     Подойдя  к  своему  необъятному бюро, Холмс откинул  крышку  и выдвинул
ящик,  на  котором  выполненная  его   четким,  каллиграфическим   почерком,
красовалась  надпись:  "А.  П.  Чехов"  Из  ящика  была  извлечена  папка  с
этикеткой, на которой значилось: "Человек в футляре".
     - Итак, господа, -  торжественно объявил он, развязывая тесемки папки и
извлекая  из  нее  толстую  кипу  бумаг, перед вами документ  первый. В.  Г.
Тан-Богораз,  учившийся в Таганроге, в той же гимназии, что и Антон Чехов, в
тысяча девятьсот десятом году в журнале "Современный мир"  опубликовал очерк
"На  родине  Чехова".  Очерк этот был  потом перепечатан  в том  же  году  в
"Чеховском  юбилейном  сборнике".  Так  вот,  автор  этого  очерка  в  самой
категорической форме утверждает, что вашим прототипом, господин Беликов, был
инспектор Таганрогской гимназии А. Ф. Дьяконов.
     - А что он был за человек? - осторожно осведомился Беликов.
     - Об этом  вы можете  прочесть в книге брата Антона  Павловича Чехова -
Михаила.  Книга называется  "Антон  Чехов и его  сюжеты". К счастью,  в моей
библиотеке эта книга имеется...
     - Вы  поразительный человек, Холмс!  - восторженно воскликнул Уотсон. -
Ну кто  бы мог предположить, что в вашей библиотеке окажется такая книга. Да
и на что она вам?
     - Как видите,  пригодилась, - улыбнулся  Холмс.  - Профессия  детектива
такова,  что  никогда  не  можешь   знать  заранее,  какая  информация  тебе
понадобится. Итак, вот что  пишет  о Дьяконове Михаил  Павлович  Чехов: "Это
была машина, которая ходила, говорила,  действовала, исполняла  циркуляры  и
затем  сломалась  и вышла из употребления.  Всю  свою  жизнь  А.  Ф. Дяконов
проходил в калошах даже в очень хорошую погоду и носил с собою зонтик. Таков
был прототип Беликова".
     - Так я и знал! - удрученно вздохнул Беликов. -  Однако, каков бы я  ни
был, я  все-таки  не  машина,  а  человек.  Положим, у  меня есть  некоторые
недостатки.  Да,  я  человек  предусмотрительный. Быть может,  даже  излишне
предусмотрительный. Я действительно в любую погоду на  всякий  случай беру с
собой зонт. Мало ли что может  случиться? Вдруг дождь. Или,  упаси, Господи,
град.  Но из этого вовсе еще не  следует,  что я - такая же машина, как этот
Дьяконов. С какой же стати я должен отвечать за чужие грехи? Слава Богу, что
все так быстро разъяснилось.
     - Не торопитесь, - прервал его Холмс. - Еще ничего  не разъяснилось. Мы
пока еще только в самом начале нашего расследования. Предположение господина
Богораза, поддержанное свидетельством  Михаила  Чехова, почти сразу же  было
опровергнуто.
     - Опровергнуто?
     - Кем же?
     Уотсон и Беликов обрушили на Холмса эти вопросы чуть ли не хором.
     -  Оно было  опровергнуто,  - невозмутимо  продолжал  Холмс,  -  П.  И.
Филевским,  который поступил преподавателем  в  Таганрогскую гимназию спустя
год после того, как Чехов ее окончил. Таким образом, он еще полностью застал
ту  атмосферу,  которая царила в  ней во времена гимназической учебы  Антона
Павловича. В  моем распоряжении имеются любопытнейшие  документы. Во-первых,
книга  Филевского  "Очерки  из прошлого  Таганрогской  гимназии.  По  случаю
столетнего  юбилея  гимназии".  И  во-вторых,  доклад,  прочитанный  тем  же
Филевским  на вечере  в память Чехова в  Ростове-на-Дону  в тысяча девятьсот
двадцать девятом году. Доклад был посвящен ученическим годам Чехова.
     - И там тоже есть про этого Дьяконова? - спросил Уотсон.
     - Разумеется, -  кивнул Холмс. -  Но в его  описании -  а он, заметьте,
знал инспектора гимназии, под началом которого работал, весьма хорошо, - так
вот, в его описании господин Дьяконов  выглядит совсем  не  таким, каким его
изобразил  брат  Антона  Павловича.  Вот,  извольте!  Если  угодно,   можете
прочесть.
     Уотсон и  Беликов  склонились  над  указанной  Холмсом страницей  книги
Филевского. И вот что они там прочли:

ИЗ КНИГИ П. И. ФИЛЕВСКОГО
     "ОЧЕРКИ ИЗ ПРОШЛОГО ТАГАНРОГСКОЙ ГИМНАЗИИ"

     Дьяконов  был  в  наше  время  человеком  пожилым, лет 66,  но какой-то
окаменелый, не  стареющий, маленького  роста, худенький и  очень  подвижной.
Носил  только  усы, тщательно брился,  одевался по-спартански зимой: шубы не
носил, а  носил  легкое пальто, брюки тоненькие, люстриновые.  Был идеальный
службист, но с сослуживцами жил хорошо, никогда ни одного доноса не написал,
хотя как инспектор мог это сделать легче,  чем кто-нибудь, если бы хотел. Он
был  человек  с  хорошими  средствами, одинокий, жил  с  двумя сестрами, уже
пожилыми.  Приемов  у  себя  не  устраивал,  но   радушно  принимал  у  себя
сослуживцев и любил угостить хорошим, выдержанным в  его собственном погребе
вином.  Принимал  участие  в  общественной  жизни  и  был  выбираем  гласным
городской думы.
     Когда Дьяконов умер,  оказалось, что по своему духовному завещанию дома
свои он оставил под начальные училища, а капитал в размере 70 тысяч рублей -
на ежегодную выдачу пособий учителям школ.

     Прочитав  это,  Уотсон  не мог  скрыть,  что  глубоко  озадачен  и даже
растерян.
     Беликов же, напротив, прямо расцвел.
     -   Как   видите,   сударь,  первоначальная   моя   догадка   полностью
подтвердилась.  Господин  Чехов злобно  оклеветал превосходного человека,  -
торжествовал он.  - А  уж обо мне и говорить  нечего! Помните?  Я ведь сразу
предположил, что он нарисовал не  портрет,  а гнусную  карикатуру. И надо же
было так случиться, чтобы жертвой этой мерзкой выходки оказался именно я!
     - А  по-моему, - прервал его  Уотсон, - тут явное недоразумение.  Пусть
господин Беликов меня простит, я во  все не  хочу его обидеть, но, по-моему,
брат Чехова и этот его соученик...
     - Богораз? - подсказал Холмс.
     - Да, кажется, вы  именно так его назвали.  Так вот, по-моему,  они оба
просто-напросто  ошиблись. Этот Дьяконов  ну  никак  не мог  быть прототипом
господина Беликова.  Скажите сами, милостивый государь,  разве осмелились бы
вы зимой выйти на  мороз  без шубы, в легком  пальтишке и тонких люстриновых
брючках?
     - Ни за что на свете! - зажмурив глаза от ужаса, признался Беликов.
     - Или стали бы вы угощать сослуживцев винами из собственного погреба?
     - Боже упаси! - с еще  большим  ужасом  откликнулся тот. - Разве только
так,  посидеть,  помолчать  вместе  часок  другой,  дабы  поддержать  добрые
отношения с товарищами.  Но разумеется, без  капли алкоголя.  Ведь  это и до
директора может дойти, а там, помилуй Бог, и до попечителя...
     - Ну, а пришло бы вам в голову написать в духовном завещании,  что весь
свой капитал вы оставляете на ежегодную  выдачу пособий учителям, а все свои
дома - под начальные училища?
     - Этакая глупость, сударь,  может прийти в голову  только безумцу. А  я
хоть  и  смахиваю  по  милости  господина  Чехова  на  человека  с  большими
причудами, но пока еще, слава Богу, нахожусь в здравом уме и трезвой памяти.
     -  Вот видите! - торжествующе обернулся  Уотсон  к Холмсу. -  Тут явная
ошибка. Не  мог,  ну  просто никак  не  мог этот  Дьяконов  быть  прототипом
господина Беликова!
     - Да, - кивнул Холмс. - Именно такую точку зрения и высказал Филевский.
Если бы у вас хватило терпения дочитать указанную мною страницу его книги до
конца,  вы прочли  бы там следующее: "Я  положительно  утверждаю, что  между
"Человеком в  футляре" и  А.  Ф.  Дьяконовым  ничего  общего нет  и  в  этом
произведении А. П. Чехова никакого местного колорита найти нельзя".
     - Так кто же, в таком случае, был моим прототипом? - спросил Беликов.
     -  Известный   литературовед  Юрий  Соболев,  посвятивший  долгие  годы
изучению творчества Чехова, высказал предположение, что "живой моделью", как
он  выразился,  для вас Чехову  послужил  М. О. Меньшиков, ученый-гидрограф,
известный публицист. Чехов был хорошо с ним знаком, много лет  состоял с ним
в переписке.  В  чеховском  дневнике  об  этом  его знакомом  имеется  такая
запись... Вот, не угодно ли взглянуть...
     Уотсон и Беликов послушно уткнулись в указанную Холмсом страницу.

А. П. ЧЕХОВ. ИЗ ДНЕВНИКА 1896 ГОДА

     Меньшиков  в  сухую  погоду  ходит  в  калошах,  носит зонтик, чтобы не
погибнуть от солнечного удара, боится умываться холодной водой,  жалуется на
замирание сердца.
     - Сомнений нет, Холмс! - воскликнул Уотсон. - Это, конечно, он!
     Но Беликов и тут проявил свою обычную осторожность.
     - А что он был за человек, этот Меньшиков? - спросил он.
     -  По роду  своих занятий он был, как я уже сказал, ученый-гидрограф. К
тому же - публицист. Надо сказать, весьма консервативного направления.
     - Это мне подходит, - подумав, согласился Беликов. - Я ведь, знаете ли,
тоже  придерживаюсь  весьма  консервативных  взглядов.  А  то,  что  он  был
гидрограф... Ну  что ж... Это, конечно, хуже, чем преподавать древние языки,
однако же занятие тоже вполне почтенное...
     - О, да!  - подтвердил  Холмс. - Он  был автором "Руководства к  чтению
морских карт" и "Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер".
     -  Звучит  весьма внушительно, - признал Беликов.  -  Я  вот только  не
пойму, как удалось ему, сидя в четырех стенах, все разузнать  про  эти самые
шхеры.
     - А кто вам сказал, что он сидел в четырех стенах? - насмешливо спросил
Холмс.
     - Насколько я вас понял, этот господин ведь был кабинетным ученым?
     - Напротив, - возразил Холмс - Он был человек очень активный. Однажды в
него даже  стреляли и он был  опасно  ранен:  какого-то  земского начальника
оскорбила  корреспонденция  газеты,  в  которой  Меньшиков  публиковал  свои
статьи,  вот  он в  него и  выстрелил. К тому  же  он был  участником многих
морских экспедиций...
     -  Как  вы   сказали?!   -  изумился   Беликов.  -  Участником  морских
экспедиций?!. И этого человека вы предлагаете мне в прототипы?!
     -  Это не я, - улыбнулся Холмс. - Я просто сообщаю вам,  какие на  этот
счет высказывались гипотезы. Свою точку зрения я вам сообщу несколько позже.
     -  К тому  же  в него,  оказывается,  еще и стреляли!  - ни как  не мог
успокоиться Беликов. - Да  будет  вам известно, сударь,  ни  один порядочный
человек  ни  в коем  случае  этого  бы  не  допустил. В  добропорядочного  и
законопослушного  гражданина  никто  стрелять  не  станет.  Нет,  милостивый
государь! Такой человек  никак  не мог  быть  моим прототипом.  Пусть уж это
будет  Дьяконов. Я  даже  готов  завещать  свои дома  и  свой  капитал  кому
угодно...  Это  все-таки лучше,  чем  таскаться  по морским экспедициям  или
подставлять свою грудь под пулю.
     - Пожалуй, он прав, Холмс! -  поддержал  Беликова Уотсон. - Похоже, что
этот  ученый-гидрограф  и  в самом деле тут ни  при чем.  А нет ли у вас еще
какого-нибудь кандидата на примете?
     - Как не быть. Есть. Конечно, есть. Вот, взгляните. Это письмо, которое
Чехов написал  одному из самых близких  в то  время к  нему  людей. Написал,
кстати сказать, лет  за  десять до того как приступил к работе над рассказом
"Человек в футляре".

ИЗ ПИСЬМА А. П. ЧЕХОВА А. С. СУВОРИНУ
     14 ОКТЯБРЯ 1888 ГОДА

     Приходил  из гимназии  классный наставник - человек забитый, запуганный
циркулярами, недалекий и  ненавидимый детьми  за суровость  (у  него  прием:
взять  мальчика  за  плечи  и трепать  его; представьте,  что в  Ваши  плечи
вцепились руки человека, которого  Вы ненавидите). Он все время жаловался на
начальство,  которое  их,  педагогов,  переделало  в  фельдфебелей.  Оба  мы
полиберальничали,  поговорили о  юге  (оказались  земляками),  повздыхали...
Когда я ему сказал: - А как свободно дышится  в наших южных гимназиях! -  он
безнадежно махнул рукой и ушел.
     -  Вы, конечно,  можете считать  меня человеком  недалеким, -  обиженно
заговорил  Беликов,  прочитав это письмо. - Не скрою, у  вас есть к тому все
основания, ибо  именно  таким  постарался изобразить  меня  господин  Чехов.
Однако же даже господину Чехову не удалось изобразить меня злодеем, который,
ухватив ребенка  за плечи, норовит  вытрясти из него  всю  душу. Кроме того,
сударь,  можете   вы   себе   представить,   чтобы  я   стал   с  кем-нибудь
либеральничать, да еще осуждать начальство?
     - Нет, -  честно признал Холмс. - Этого  я вообразить себе  не могу. Но
вот что касается вашего страха перед всякого рода циркулярами...
     - А что циркуляры? - возразил  Беликов. - Циркуляры для того и пишутся,
чтобы следовать  их предписаниям  неукоснительно. Ежели  бы мы, педагоги, не
подчинялись циркулярам, то что оставалось бы  делать ученикам? Им оставалось
бы только ходить на головах! Впрочем, - снисходительно добавил он, - я готов
допустить, что  кое-что  из разговоров с этим  классным  наставником  запало
господину  Чехову в  голову  и  он вспомнил об этом господине, когда сочинял
свой клеветнический рассказ.
     - Вот именно, - подтвердил Холмс. - Вы даже  не представляете себе, как
близко  подошли  сейчас к  истине.  Однако продолжим наше расследование. Вот
несколько слов  из другого чеховского письма. Оно было написано как раз в то
время,  когда  он  работал над "Человеком в  футляре". В  этом письме  Антон
Павлович мимоходом обронил несколько  слов  о  своем  брате Иване Павловиче,
который, кстати сказать, как и вы, был педагогом.
     Развернув письмо и найдя нужно место, Холмс прочел:
     -  "Он, то есть Иван, немножко поседел и по-прежнему покупает все очень
дешево и выгодно и даже в хорошую погоду берет с собой зонтик"
     - Дался вам этот зонтик! - раздраженно воскликнул Беликов. - Будто мало
на свете порядочных людей, которые не любят расставаться с зонтиком.
     -  Да, конечно,  - согласился  Холмс - Но эта подробность, по-видимому,
казалась Чехову чрезвычайно  многозначительной.  Как и некоторые другие ваши
причуды, господин Беликов.  Не исключено, кстати, что многие из  них он ни с
кого  не списал, а просто их выдумал. Об этом свидетельствует, например, вот
такая запись, которую Антон Павлович сделал в своей записной книжке.

ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ А. П. ЧЕХОВА

     Человек в футляре: все у  него в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы
в футляре, нож  в чехле. Когда лежал в гробу, то казалось,  улыбался:  нашел
свой идеал.
     - Насчет гроба  это, конечно, шутка, - поморщился Беликов. - Однако же,
согласитесь,  не слишком удачная.  Шутить  над смертью глупо  и  неприлично.
Однако же я  так  и не понял, куда вы клоните? К  какому склоняетесь выводу?
Кого  все-таки  из  всех  перечисленных вами людей следует,  на ваш  взгляд,
считать моим прототипом?
     - Всех, - невозмутимо отозвался Холмс.
     - То есть как это так - всех? - изумился Беликов.
     -   Я,  признаться,  тоже   не  совсем  вас  понял,  дорогой  Холмс,  -
присоединился к нему Уотсон.
     - Между тем мысль моя  очень проста. Судя по тем документам, с которыми
мы с вами сейчас ознакомились,  замысел  "Человека  в  футляре",  постепенно
выявляясь, вырисовываясь, жил в сознании Чехова  в течение многих лет. Образ
же господина  Беликова не сводится к единственному реальному  прототипу. Это
образ, как принято говорить в таких случаях, - собирательный.
     - Позвольте, сударь! - возмутился Беликов - Но ведь вы  же  сами только
что  неопровержимо  доказали  нам,  что  ни  господин Дьяконов,  ни господин
Меньшиков ко мне никакого отношения не имеют!
     -  Это  не  совсем  так,  - возразил  Холмс.  -  Возьмите  хоть того же
Дьяконова. В той характеристике, которую  ему дал в своей  книге  Филевский,
помимо тех  нескольких строк,  которые  я  дал вам прочесть, есть  и  другие
подробности и детали. Взгляните!

ИЗ КНИГИ П. И. ФИЛЕВСКОГО
     "ОЧЕРКИ ИЗ ПРОШЛОГО ТАГАНРОГСКОЙ ГИМНАЗИИ"

     Дьяконов был строгий службист, строгий к себе и к другим людям. Молодых
учителей поучал и распекал с большей смелостью, чем директор. Очень не любил
молодых либералов. Из его  изречений можно было бы составить огромный кодекс
морали.
     Каждый его поступок, самый  ординарный, каждое его слово  было согласно
выработанному  им правилу,  которым  он  руководствовался  и которому он  не
изменял. Он всегда говорил поучениями  и наставлениями. Молодых  учителей он
поучал:  "Коль  скоро  вы  не  и силах создать  новое, не разрушайте старое.
Прежде  узнайте жизнь, а потом отрицайте и  устои, а  то узнаете да поздно".
Или: "Коль скоро копейка общественная, она должна быть на счету".
     - Как видите,  кое-что  и от  Дьяконова  вошло  в ваш состав, - заметил
Холмс, обращаясь к Беликову.
     -  Я все понял, Холмс! - обрадованно  воскликнул Уотсон. - Что-то Чехов
взял  от  Дьяконова,  что-то  от  Меньшикова,   что-то  от  того   классного
наставника,  который до  смерти боялся  циркуляров,  что-то от  своего брата
Ивана...
     - То есть осуществил  то,  о чем мечтала Агафья Тихоновна? - иронически
осведомился Холмс. - Помните, она говорила, что если бы взять  губы Никанора
Ивановича, да  приставить к носу  Ивана  Кузьмича, да  взять  сколько-нибудь
развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому
еще дородности Ивана Павловича...
     - Какая  еще Агафья Тихоновна! -  обиделся  Уотсон,  услышав в  реплике
Холмса явную насмешку. - Знать не знаю никакой Агафьи Тихоновны!
     - Гордиться тут нечем, мой бедный друг,  - отвечал  Холмс.  - Не знать,
кто такая  Агафья Тихоновна, стыдно.  Это  героиня комедии великого русского
писателя  Гоголя "Женитьба".  Она  никак  не  могла  выбрать  себе жениха из
множества претендентов на ее руку и вот, составила в своем воображении некий
идеальный  образ, сложенный, как из  детских кубиков, из разных черт, взятых
от каждого, - разъяснил Холмс.
     - Уж не  хотите ли вы сказать, -  раздраженно вмешался Беликов, - что я
был сложен именно вот так, словно бы из детских кубиков?
     -  Нет-нет, - успокоил его  Холмс.  - Художественный  образ, каковым вы
безусловно являетесь,  это не  механическое  соединение разных  черт. Это  -
сплав. К тому же  ведь каждый истинно художественный портрет это в некотором
смысле и - автопортрет.
     Но тут опять не выдержал Уотсон.
     - Что вы такое говорите, Холмс! - возмущенно воскликнул он.
     -  Разве вам не приходилось слышать, мой милый Уотсон, знаменитую фразу
Гюстава Флобера: "Эмма - это я!"?
     -  По  правде говоря,  нет, не  приходилось. А что это за фраза и  чем,
позвольте узнать, она знаменита?
     - Когда  Флобер опубликовал  один  из  лучших  своих  романов  "Госпожа
Бовари",  - сказал Холмс,  разжигая трубку и тем самым  давая  понять  своим
собеседникам, что объяснение его будет не слишком коротким, - сразу поползли
слухи, что в романе этом описана какая-то подлинная история, чья-то реальная
судьба. В маленьком французском городе,  где происходит действие романа,  до
сих пор  показывают  туристам дом, где жила  несчастная Эмма Бовари, аптеку,
где  она  купила  яд,  чтобы покончить  с  собой. Впрочем,  говорят,  жители
какого-то   другого  маленького  города  искренне  убеждены,  что   история,
описанная Флобером,