вая  взятки  в консистории,  и  вся  эта  гадость
невыносима,  противна мне. Как я ни гадок, но  гадок в другом роде, а в этой
гадости не могу  принять участия, просто не могу. Другой выход, к которому я
прихожу  -  самый  простой:  вам  надо  быть  счастливыми.  Я  мешаю  этому,
следовательно, я должен уничтожиться..."
     Лиза (хватая за руку Каренина) Виктор!
     Каренин (читает)
     "Должен уничтожиться. Я  и  уничтожаюсь.  Когда вы получите это письмо,
меня не будет". - Да, - признал Тугодум. - Это изменение уже посерьезнее.
     - Тут не одно изменение,  а  два,  - поправил его я. - И оба  они очень
существенны.
     - Почему это два? - не понял Тугодум.
     - Даже три, - сказал я.  - Первое, как мы с тобой уже отметили, состоит
в том, что герой  драмы  Толстого,  Федя Протасов,  в  отличие  от господина
Гимера,  отказался  дать  свое  согласие на  развод. В истории  Гимеров идею
мнимого  самоубийства  мужа придумала Екатерина Павловна. А  у Толстого идея
эта исходит от самого Феди. Это два.
     - А третье отличие?
     - Третье  отличие самое важное, - сказал я. -  Супруги Гимер знали, что
настоящий  муж Екатерины  Павловны  жив.  То есть они  на  самом  деле  были
соучастниками преступного  сговора. А  герои  драмы  Толстого  - Лиза  и  ее
будущий муж Виктор Каренин - искренне верили, что Федя покончил с собой.
     - Да, - признал Тугодум. - Для суда это действительно важно. Тут ничего
не скажешь.
     - Не  только для  суда, - заметил я. -  Но к этому мы  еще  вернемся. А
сейчас пойдем  дальше. В  подлинной истории Гимеров,  как ты  знаешь, правда
вышла наружу, когда мнимый покойник попытался получить новый паспорт.
     - Ну да.
     - А у Толстого...

ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП"

     Грязная комната трактира. Стол с  пьющими чай и водку. На  первом плане
столик,  у  которого сидит опустившийся, оборванный Федя и с  ним  Петушков,
внимательный,  нежный  человек,  с  длинными волосами, духовного  вида.  Оба
слегка выпивши.

     Петушков. Я  понимаю, понимаю... Вот это настоящая любовь... Ну, а  как
же вы разошлись с вашей женой?
     Федя. Ах! (Задумывается.) Это удивительная история. Жена моя замужем.
     Петушков. Как же? Развод?
     Федя. Нет. (Улыбается.) Она от меня осталась вдовой.
     Петушков. То есть как же?
     Федя. А так же: вдовой. Меня ведь нет.
     Петушков. Как нет?
     Федя. Нет. Я труп. Да. (Артемьев перегибается, прислушивается.)  Видите
ли... Вам  я  могу сказать.  Да  это давно, и  фамилию  мою настоящую вы  не
знаете. Дело  было так.  Когда я уже  совсем измучил жену, прокутил все, что
мог, и стал  невыносим,  явился покровитель ей.  Не  думайте, что что-нибудь
грязное, нехорошее - нет - мой  же приятель и хороший, хороший человек... Он
знал жену с детства, любил ее и потом, когда она вышла за меня, примирился с
своей участью. Но потом, когда  я стал  гадок, стал мучить ее,  он стал чаще
бывать у нас.  Я сам желал этого.  И они  полюбили друг друга, а  я  к этому
времени совсем свихнулся и сам бросил жену...  Я сам предложил  им жениться.
Они  не   хотели...  Он,  религиозный   человек,  считал  грехом  брак   без
благословенья. Ну,  стали  требовать  развод,  чтоб я согласился. Надо  было
взять на себя вину. Надо было всю  эту  ложь... И я не мог. Поверите ли, мне
легче было покончить с собой, чем лгать.  И  я уже  хотел  покончить. А  тут
добрый человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я послал, а
на  другой день нашли на берегу одежду и мой бумажник, письма.  Плавать я не
умею.
     Петушков. Ну, а как же тело-то не нашли же?
     Федя Нашли. Представьте. Через неделю нашли тело какое-то. Позвали жену
смотреть. Разложившееся тело.  Она взглянула. Он? - Он. Так и осталось. Меня
похоронили,  а они женились и живут здесь и  благоденствуют. А я - вот он. И
живу  и пью. Вчера ходил мимо  их дома. Свет в окнах, чья-то тень  прошла по
сторе.  И  иногда  скверно,  а иногда  ничего. Скверно,  когда  денег нет...
(Пьет.)
     Артемьев (подходит).  Ну,  уж  простите, слышал вашу  историю.  История
очень хороша и, главное, полезная. Вы говорите скверно, когда денег нет. Это
нет сквернее.  А  вам  в вашем положении  надо всегда  иметь деньги. Ведь вы
труп. Хорошо.
     Федя. Позвольте. Я не вам рассказывал и не желаю ваших советов.
     Артемьев. А  я желаю их  вам подать.  Вы труп, а  если оживете, то  что
они-то - ваша супруга с господином, которые благоденствуют,  - они двоеженцы
и в  лучшем случае проследуют  в не столь отдаленные.  Так зачем же вам  без
денег быть?
     Федя. Прошу вас оставить меня.
     Артемьев. Просто пишите письмо. Хотите я  напишу, только дайте адрес, а
вы меня поблагодарите.
     Федя. Убирайтесь. Я вам говорю. Я вам ничего не говорил.
     Артемьев.  Нет,  говорили.  Вот  он  свидетель.  Половой слышал, что вы
говорили, что труп.
     Половой. Мы ничего не знаем.
     Федя. Негодяй.
     Артемьев. Я негодяй? Ей, городовой. Акт составить.


     - Ну как? - спросил я. - Есть разница?
     - Да,  - нехотя  признал  Тугодум. - Но самая-то суть  истории от этого
все-таки не изменилась.
     - Ты думаешь?.. Ну что  ж, если, на  твой взгляд, все  эти  подробности
мало что изменили в истории супругов Гимеров, обратимся к финалу толстовской
драмы. В жизни,  как ты, надеюсь, помнишь, Гимеры были приговорены к ссылке,
которая была  им заменена годом  тюремного  заключения.  Но  и этот приговор
приведен в исполнение не был. А у Толстого...

ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП"

     Коридор в здании  Окружного  суда. К  Феде  подходит Петрушин, адвокат,
толстый, румяный, оживленный.
     Петрушин. Ну,  батюшка, дела наши хороши, только вы в последней речи не
напортите мне.
     Федя. Да я не буду говорить. Что им говорить? Я не буду...  Я ничего не
скажу.
     Петрушин. Отчего?
     Федя. Не хочу  и не  скажу. Вы только мне скажите, в худшем  случае что
может быть?
     Петрушин. Я уже говорил вам в худшем случае ссылка в Сибирь.
     Федя. То есть кого ссылка?
     Петрушин. И вас и вашей жены.
     Федя. А в лучшем?
     Петрушин. Церковное покаяние и, разумеется, расторжение второго брака.
     Федя. То есть они опять меня свяжут с ней, то есть ее со мной?
     Петрушин. Да, уж  это  как  должно быть... (Замечая, что их окружили  и
слушают) Я устал, пойду посижу, и вы отдохните, пока присяжные совещаются...
     Федя. И другого не может быть решения?
     Петрушин. (уходя). Никакого другого...
     Судейский. Проходите, проходите, нечего в коридоре стоять.
     Федя. Сейчас. (Вынимает пистолет  и стреляет себе в сердце. Падает. Все
бросаются к нему) Ничего, кажется, хорошо. Лизу...

     Выбегают из всех дверей зрители, судьи, подсудимые,  свидетели. Впереди
всех Лиза...

     Лиза. Что ты сделал, Федя? Зачем?
     Федя. Прости меня, что не мог... иначе распутать тебя... Не для тебя...
мне  этак  лучше.  Ведь я уж  давно... готов...  Как хорошо... Как хорошо...
(Кончается)

     Занавес

     - Да-а,  -  задумчиво  протянул  Тугодум.  -  Это действительно...  Это
Толстой и в самом деле круто повернул...
     - Ты думаешь, это Толстой? - спросил я.
     - А то кто же?
     - То-то  и дело, что не сам Толстой внес все  эти сюжетные изменения  в
историю, рассказанную ему председателем Московского окружного суда.
     - Он не один писал эту  пьесу, что ли? - спросил  Тугодум. - У него был
соавтор?
     -  Да нет, - сказал я - Писал-то он ее один. Но изменить чуть ли не все
наиважнейшие сюжетные обстоятельства его заставил...
     - Да кто же? Кто? - не выдержал Тугодум.
     - Главный герой всей этой драмы: Федя Протасов.
     - Вы шутите?
     -  Ну  хорошо,  -  уступил  я.  -  Если такое  объяснение кажется  тебе
неправдоподобным, сформулирую  это иначе. Все эти сюжетные перемены в фабулу
пьесы внес, конечно, сам Толстой. Но не собственным своим волеизъявлением, а
подчиняясь воле своего героя.
     - Как это? Я не понимаю.
     -  Сейчас  поймешь,  -  сказал я.  -  Начнем с самого первого сюжетного
изменения, внесенного Толстым в фабулу своей пьесы.

ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП"

     Князь  Абрезков.  Вы  знаете  его  и  его  семьи  строгие  православные
убеждения. Я не разделяю их. Я шире смотрю  на вещи. Но уважаю их и понимаю.
Понимаю,  что  для  них и в особенности  для матери  немыслимо  сближение  с
женщиной без церковного брака.
     Федя.  Да,  я  знаю  его  туп...  прямолинейность, консерватизм  в этом
отношении. Но что же им нужно? Развод? Я давно сказал им, что готов дать, но
условия принятия вины на себя, всей лжи, связанной с этим, очень тяжелы.
     Князь Абрезков.  Я понимаю вас и  разделяю.  Но  как же быть?  Я думаю,
можно так устроить. Впрочем, вы правы. Это ужасно, и я понимаю вас.
     Федя  (жмет руку) Благодарствуйте,  милый  князь. Я  всегда знал вас за
честного, доброго  человека. Ну, скажите,  как  мне  быть? Что  мне  делать?
Войдите во  все мое положение. Я  не стараюсь сделаться лучше. Я негодяй. Но
есть вещи, которые я не могу спокойно делать. Не могу спокойно лгать.
     Князь Абрезков. Так что же мне сказать?
     Федя. Скажите, что сделаю то, что они хотят. Ведь они хотят  жениться -
чтобы ничто не мешало им жениться?
     Князь Абрезков. Разумеется.
     Федя. Сделаю. Скажите, что наверное сделаю.

     - Как видишь, - сказал я,  когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца,
-  все  уперлось  в характер Феди. Такому человеку, как Федя Протасов, легче
покончить  с  собой, чем участвовать во  всей той  лживой  церемонии,  через
которую необходимо было пройти, чтобы добиться развода.
     - Это верно, - сказал Тугодум. - Это я понимаю.
     - Теперь возьми историю  его разоблачения.  Муж Екатерины Гимер, как ты
помнишь, стал хлопотать о получении  нового  паспорта. И  тут-то все и вышло
наружу.  Щепетильный Федя так  поступить, конечно, тоже не мог. Он ни за что
не подверг бы свою бывшую  жену  риску такого разоблачения.  И  вот Толстой,
чтобы  сохранить  верность  правде  -   правде  характера  своего  героя,  -
придумывает  сцену  в  трактире,  где   Федя  становится  невольной  жертвой
подслушавшего его признание шантажиста-доносчика.
     -  Вот   видите,  -  обрадовался  Тугодум.   -  Сами  сказали:  Толстой
придумывает.
     -  Ну  да. Толстой.  Но опять  подчиняясь воле своего героя, логике его
характера. Ну и  наконец -  финал.  Тут-то уж и сомнений быть  не может, что
финал  толстовской драмы  целиком вытекает  из характера  главного ее героя.
Такому  человеку,  как Федя, на самом деле  легче умереть, чем снова связать
себя  с Лизой,  -  вернее, Лизу  с собой. И тот  приговор,  который адвокату
представляется  наиболее  благополучным -  никакой  ссылки,  никакой тюрьмы,
всего лишь церковное покаяние, но, разумеется, расторжение счастливого брака
Лизы  с Виктором, -  для  Феди  этот  "легкий"  приговор  оказался  бы самым
ужасным.
     - Да, я согласен, - сказал Тугодум. - Такой человек, как Федя Протасов,
и  в самом деле не мог поступить иначе. Но ведь  это  не кто-нибудь,  а  сам
Толстой  сделал  его  таким.  Никто  ведь  не мешал Толстому сделать  своего
героя... ну... как бы это сказать...
     - Более покладистым? - подсказал я.
     -  Да  хоть  бы  обыкновенным  пьянчужкой, как  этот Гимер.  Зачем  ему
понадобилось, чтобы  вся  эта  история происходила  именно  вот  с таким, не
совсем обычным человеком, как Федя?
     - О,  вот  тут ты подошел к самой  сути  толстовского  замысла. Как  ты
думаешь, почему Толстого так заинтересовала вся эта история?
     - Ну, это-то как  раз понятно, - сказал Тугодум. - История сама по себе
такая крутая, что  прямо  просится,  что  бы из нее сделали  пьесу. Или даже
роман. Я думаю,  ни один  писатель  не  прошел бы мимо  такого  детективного
сюжета.
     - Значит,  ты думаешь, что  Льва Николаевича привлек только детективный
характер этой фабулы?
     - Ну да! А что же еще?
     -  Сюжет,  забрезживший  в его  сознании, когда  он  столкнулся с делом
супругов Гимер, вероятно, и в самом деле поразил воображение Толстого  своей
выразительностью, -  согласился я. - Но история Гимеров, я думаю,  привлекла
его не только этим.
     - А чем же еще? - спросил Тугодум.
     -  Необыкновенное  решение  Феди Протасова, -  ответил я, - очень лично
задело Толстого. Оно  привлекло его как некий выход из тупиковой ситуации, в
которой оказался он сам.
     - То есть как!  - изумился Тугодум. - Уж не хотите  ли вы  сказать, что
Толстой...
     - Нет-нет, - улыбнулся я - Толстой не был запойным пьяницей и не уходил
в  загул  с  цыганами.  Но  он, как и  его  герой, не  в силах был жить  так
называемой  нормальной жизнью.  Как  и  его  герой, он  постоянно помышлял о
разрыве с семьей,  об уходе из дому. О формальном разводе для него тоже, как
ты понимаешь, не  могло  быть  и речи.  И он  мучился, страдал, не зная, как
разрубить этот проклятый узел.
     - Да, я знаю, - сказал Тугодум.  - Но ведь это  с ним  случилось потом,
уже перед самой смертью.
     - Окончательно  решился он  на  это  только в тысяча  девятьсот десятом
году. Но  еще задолго  до своего ухода из  дому  он несколько раз  был очень
близок к  такому решению.  Собственно, даже  не близок, а уже принимал такое
решение. Но в те разы у него не хватало сил его осуществить.

ИЗ ПИСЬМА С. А. ТОЛСТОЙ Т. А. КУЗМИНСКОЙ
     20 декабря 1885 года

     Случилось то, что уже столько  раз случалось!  Левочка  пришел в крайне
нервное настроение. Сижу раз, пишу, входит. Я смотрю - лицо страшное. До сих
пор жили прекрасно; ни одного  слова неприятного не было  сказано, ну ровно,
ровно ничего. "Я пришел сказать, что хочу с  тобой разводиться,  жить так не
могу, еду в Париж или в Америку"

     - А в чем дело-то было? - спросил Тугодум, прочитав это письмо.
     - Дело  было в том, что  жизнь,  которой  он жил,  тяготила  его  своим
несоответствием тем представлениям,  тем взглядам, которые он  исповедовал и
проповедовал.   Жене  эта  его   повседневная  жизнь  представлялась  вполне
нормальной, а ему  - фальшивой, насквозь лживой. Мириться с этой ложью он не
мог, а разрубить этот узел - не было сил. И  он мучился, страдал. В тот раз,
в 1885  году,  все как-то  уладилось,  улеглось.  Но двенадцать  лет  спустя
повторилось снова. На этот раз он уже даже написал жене прощальное письмо, в
котором объявлял о своем уходе.

ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО С. А. ТОЛСТОЙ
     8 июля 1897 года

     Дорогая Соня,
     Уж давно  меня  мучает  несоответствие моей жизни с моими  верованиями.
Заставить  вас изменить  вашу жизнь,  ваши привычки, к которым я же  приучил
вас, я не мог, уйти  от вас до сих пор я тоже не мог, думая, что лишу детей,
пока они были малы, хоть того малого влияния, которое я мог иметь на  них, и
огорчу вас, продолжать жить так, как я жил эти 16 лет, то борясь и раздражая
вас,  то  сам подпадая  под  те  соблазны, к которым  я привык и  которыми я
окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что давно хотел
сделать, - уйти...
     Если бы открыто сделал это, были бы просьбы, осуждения, споры,  жалобы,
и  я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а  оно  должно
быть  исполнено. И потому,  пожалуйста, простите  меня,  если  мой  поступок
сделает вам больно, и в душе своей, главное, ты, Соня, отпусти добровольно и
не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня.

     - И в этот раз тоже сил не хватило уйти? - сказал Тугодум.
     - Не хватило, - кивнул я. - Терзался, мучительно пытался найти выход. И
так и не нашел. Но, не найдя его  для  себя, он нашел его  для своего героя,
для  Феди  Протасова.  Потому-то  и  ухватился  так за  эту историю.  В  ней
померещился ему тот самый выход из тупика, в котором они оба оказались.
     - Кто это - они оба? - не понял Тугодум.
     - Лев Николаевич Толстой и Федя Протасов.
     - Скажете тоже!  - возмутился Тугодум. -  Да что между ними общего! Про
Толстого вы  мне  все объяснили!  что  его мучило и почему. А Федя этот  чем
мучился! Слабовольный человек, алкоголик...
     -  Да, ты прав, -  согласился я -  Федя  человек слабый. Но его тяга  к
алкоголю - не просто медицинский случай...

ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП.

     Федя. Я  негодяй. Но есть вещи, которые  я не  могу спокойно делать. Не
могу спокойно лгать.
     Князь Абрезков.  Я вас тоже не понимаю. Вы, способный, умный человек, с
такой чуткостью к добру, как это вы можете увлекаться,  можете забывать  то,
что  сами  от  себя требуете? Как  вы дошли  до  этого, как вы погубили свою
жизнь?
     Федя  (пересиливает  слезы волнения). Вот уже десять  лет я  живу своей
беспутной  жизнью.  И в первый  раз  такой человек,  как  вы, пожалел  меня.
Спасибо  вам.  Как я дошел до своей гибели? Во-первых, вино. Вино ведь не то
что вкусно. А что я ни делаю, я всегда  чувствую, что не то, что надо, и мне
стыдно.  Я сейчас  говорю  с  вами, и мне стыдно. А  уж быть  предводителем,
сидеть  в  банке  -  так  стыдно,  так  стыдно...  И только,  когда выпьешь,
перестанет быть стыдно.

     -  Как  видишь,  -  сказал я, когда  Тугодум прочел это признание  Феди
Протасова,  - Федя тоже  не  так  прост.  И в чем-то он  даже похож  на Льва
Николаевича: так же, как тот, мучается фальшью, ложью той жизни, которая его
окружает. Оттого и пьет... Пойми, я вовсе  не утверждаю, что Федя Протасов -
двойник Льва  Толстого. Но  что-то от себя самого, от собственного душевного
опыта Толстой в этого своего героя все-таки вложил... Ну, как? Понял теперь,
почему Толстому понадобилось, чтобы вся  эта история происходила в его пьесе
не с обыкновенным  пьянчужкой вроде  Гимера, а  с таким человеком,  как Федя
Протасов?
     - Понял, - сказал  Тугодум. - Потому что так ему  было  легче  выразить
через эту историю свою главную мысль. Верно?
     - Не совсем.  Правильнее  было бы сказать, что он выяснял для  себя эту
свою главную  мысль,  доискивался, докапывался до  нее, разворачивая в своем
воображении историю Феди  Протасова, вживаясь в  его образ.  Ты ведь слышал,
наверно, такое выражение: "Искусство - это мышление в образах"?
     - Ну да. Конечно, слышал.
     - И как ты это понимаешь!
     -  Ну, ученый, например,  выражает  свои мысли понятиями.  А  художник,
писатель, драматург - образами.
     - В  общем, верно, - согласился я. - Но такое определение не исключает,
что  писатель,  -  романист или драматург,  -  как  бы  воплощает в  образы,
иллюстрирует образами некую заранее известную ему мысль.
     - А разве это не так?
     -  Нет конечно! В том-то вся и  штука,  что  он  мыслит образами, а  не
облекает готовую мысль в образную форму.
     - Какая разница? - сказал Тугодум. - Что в лоб, что по лбу.
     - Разница огромная, - сказал я. - Прочти-ка внимательно вот это письмо.
Я думаю, оно многое тебе объяснит.

ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО Н. Н. СТРАХОВУ
     26 апреля 1876 года

     Если  же  бы я хотел сказать словами все  то,  что имел в виду выразить
романом,  то я должен бы  был написать роман тот самый,  который  я написал,
сначала. Во всем, почти  во всем, что я  писал, мною  руководила потребность
собрания мыслей,  сцепленных  между  собою, для  выражения себя,  но  каждая
мысль,  выраженная  словами  особо, теряет свой  смысл,  страшно понижается,
когда берется  одна из  того  сцепления,  в  котором она находится. Само  же
сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу
этого  сцепления  непосредственно  словами  никак  нельзя;  а  можно  только
посредственно - словами описывая образы, действия, положения.
     Одно  из очевиднейших доказательств этого для  меня было само  убийство
Вронского, которое  вам  понравилось. Этого  никогда  со  мной  так ясно  не
бывало. Глава о том,  как Вронский  принял свою роль после свидания с мужем,
была у  меня  давно написана. Я стал  поправлять ее  и совершенно  для  меня
неожиданно,  но  несомненно,