Анфисы Ниловны Хлестовой, свояченицы  Фамусова, тетки Софьи.  Ее  оригиналом
большинство  называет  Настасью  Дмитриевну Офросимову,  большую  московскую
барыню, известную своим умом, крутым характером, откровенностью и причудами.
Она была чрезвычайно популярна в большом обществе тогдашней Москвы, и о  ней
сохранилось  много  рассказов  и  анекдотов.  Свербеев  в  своих  "Записках"
передает любопытные подробности об одной из своих встреч с Офросимовой:
     "Возвратившись в Россию из-за границы в 1822 году, - рассказывает он, -
и не  успев еще сделать в  Москве никаких  визитов, я отправился  на  бал  в
Благородное собрание;  туда  по вторникам  съезжалось  иногда до двух  тысяч
человек. Издали заметил  я сидевшую  с дочерью  на  одной  из скамеек  между
колоннами Настасью Дмитриевну Офросимову и, предвидя бурю, всячески старался
держать себя от нее  вдали, притворившись, будто не слыхал, когда она на пол
зала закричала мне: "Свербеев! Поди сюда!"
     Бросившись в  противоположный  угол  огромного  зала,  надеялся я,  что
обойдусь  без грозной с  нею встречи.  Но  не прошло  и четверти  часа,  как
дежуривший в этот вечер старшина, мне незнакомый, объявил, что ему приказано
немедленно меня к ней привести.
     "Что это ты с собой делаешь? - напустилась она на меня. - Таскаешься по
трактирам, да по кабакам, да где-нибудь  еще хуже, оттого и порядочных людей
бегаешь. Ты знаешь, я любила твою мать, уважала отца..." И пошла, и пошла. Я
стоял перед ней, как осужденный к казни, но как всему бывает конец, то и она
успокоилась".

     - Ну, Уотсон, что скажете? - торжествующе спросил Холмс.
     - Поразительно! - воскликнул Уотсон. - Сходство просто потрясающее. Как
говорится, один к одному. Ведь у Толстого она точь-в-точь так  же обошлась с
Пьером.  Я думаю, Толстой всю  эту сцену отсюда и взял,  из записок этого...
как его... Свербеева...
     -  Очень  может  быть, - согласился Холмс.  - Во  всяком случае, он эти
"Записки"  безусловно  читал. А  вот  послушайте,  что пишет  другой  старый
москвич, Стахович,  в своей  книге "Клочки воспоминаний", вышедшей в  свет в
тысяча девятьсот четвертом году.
     Достав с полки книгу и раскрыв ее на специально заложенной странице, он
прочел:
     -  "Старуху Хлестову  я  хорошо помню:  это  была  Настасья  Дмитриевна
Офросимова... Ее же под именем Марьи Дмитриевны Ахросимовой  описал в "Войне
и  мире"  граф  Лев Николаевич  Толстой".  Ну как?  Теперь,  я  надеюсь,  вы
убедились, что у Хлестовой и Ахросимовой был один и тот же прототип?
     - Похоже, что так, - согласился Уотсон.
     - Впрочем, если вам этого мало, вот  вам еще  один  весьма авторитетный
источник:  книга  известного историка  русской литературы  Михаила Осиповича
Гершензона "Грибоедовская Москва".

ИЗ КНИГИ М. О. ГЕРШЕНЗОНА
     "ГРИБОЕДОВСКАЯ МОСКВА"

     Знаменитую Настастью Дмитриевну Офросимову с фотографической точностью,
вплоть  до фамилии  и  закачиванья  рукавов  изобразил,  как  известно,  Лев
Николаевич  Толстой в  "Войне  и  мире".  Ее  же часто  называют  прототипом
Хлестовой из "Горя от ума". Нет сомнения, что Грибоедов должен был знать ее.
     Сцена между Ахросимовой и Пьером совершенно верна, разве только Толстой
облагородил  свою Марью  Дмитриевну и дал ей слишком мягкие манеры -  Вот! -
обрадовался Уотсон,  прочитав это последнее замечание Гершензона. - Вот этот
вопрос  я  как  раз  и собрался вам задать, мой ученый друг. Кто же все-таки
нарисовал   более   точный  портрет  этой  самой  Офросимовой?  Толстой  или
Грибоедов?  Если  Толстой  ее  облагородил,  значит,  Грибоедов был  ближе к
оригиналу?  Как же тогда этот ваш историк говорит,  что Толстой описал ее "с
фотографической точностью"?
     -  Ну,  во-первых, ни  один  писатель,  как я вам уже  говорил, никогда
никого не  описывает с  фотографической точностью.  Это Гершензон просто так
сказал, не буквально, а метафорически. Каждый писатель описывает то или иное
явление, того или  иного  человека,  исходя из  своих  представлений  о нем,
исходя из того, как он его видит, как он его понимает.
     -  Но как же все-таки могло получиться, - продолжал недоумевать Уотсон,
-  что  одна и та же  женщина у Толстого  получилась такой обаятельной, а  у
Грибоедова...
     - Не слишком обаятельной, - насмешливо подсказал Холмс.
     - Мало сказать - необаятельной. Просто отталкивающей!
     -  Все дело  тут в том, - объяснил  Холмс, - что  Толстой  и  Грибоедов
совершенно  по-разному  смотрели  на  свою  натуру. Не  только  на  Настасью
Дмитриевну Офросимову, а на  весь  этот круг  людей,  которых они стремились
изобразить. Грибоедов ненавидел  и презирал лицемерное фамусовское общество.
Он стремился сатирически разоблачить его.
     - А Толстой?
     -  А   Толстой   относился   к  своей  натуре  совершенно  иначе.  Вот,
прочтите-ка, что он писал в черновом наброске предисловия к "Войне и миру".

Л. Н. ТОЛСТОЙ. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ
     К "ВОЙНЕ И МИРУ"

     Несколько  слов в  оправдание на  замечание, которое  наверное  сделают
многие.  В  сочинении  моем действуют  только  князья,  говорящие и  пишущие
по-французски,  графы и  т. п.,  как  будто  вся русская жизнь  того времени
сосредоточивалась в этих людях. Я согласен, что  это неверно и нелиберально,
и могу сказать один,  но  неопровержимый ответ.  Жизнь  чиновников,  купцов,
семинаристов  и  мужиков  мне  неинтересна  и  наполовину  непонятна,  жизнь
аристократов  того времени,  благодаря  памятникам  того  времени  и  другим
причинам, мне понятна, интересна и мила.

     -  Никогда бы не  подумал,  - сказал Уотсон,  - что Толстой может такое
написать.  А  почему вы  сказали,  Холмс, что это черновой набросок? Он что,
потом написал это предисловие иначе?
     - Он потом вообще от него отказался. Не стал печатать.
     - Вот как? А почему?
     - О,  это очень интересный вопрос... Я думаю, главным  образом  потому,
что в процессе  работы над романом Толстой изменил отношение к своей натуре.
Роман  о  подвиге  народа  в  великой  войне  не  мог  быть  населен  одними
аристократами.  В  нем неизбежно  должны были появиться  и  мужики,  которые
вынесли на своих  плечах главную тяжесть войны, и такие люди, как, например,
капитан Тушин - отнюдь не аристократ по происхождению, - и такие, как Платон
Каратаев. Да и жизнь аристократов в конце концов ему стала далеко не во всем
мила.  Иначе  не появились  бы в его  романе такие люди,  как князь  Василий
Курагин, его сын Анатоль и дочь Элен. Коротко  говоря, Толстой  сперва хотел
написать один роман, а написал - другой...
     -  Если  я  вас правильно понял,  -  прервал его  Уотсон, -  вы  хотите
сказать,  что  в  процессе  работы  над  романом  взгляд   Толстого  как  бы
приблизился к воззрениям Грибоедова?
     -  В  какой-то  мере.  Хотя  роман Толстого, в отличие от грибоедовской
комедии,  - это,  разумеется,  не сатира.  Фамусов  -  сатирический образ, а
старый граф Ростов - отнюдь  нет.  Хотя у  них немало общего.  Вообще,  если
вдуматься,  в  романе Толстого можно  найти более или  менее прямую аналогию
едва ли не каждому грибоедовскому персонажу. Есть в нем и свой Чацкий...
     - Это Пьер?
     - Хотя бы... И свой Скалозуб, как мы с вами только  что убедились. Хоть
он и  не занимает в романе такого заметного места, какое Скалозуб занимает в
комедии Грибоедова...
     - Да, пожалуй.  Но такого человека, как Молчалин, бьюсь об заклад, вы у
Толстого не найдете, - сказал Уотсон.
     -  Вы в этом  уверены? - с  обычной своей  иронической улыбкой  спросил
Холмс.
     Увидав эту улыбку, Уотсон сразу  потерял по крайней мере половину своей
уверенности.
     - Я, конечно,  не Бог весть какой  знаток, -  дал он задний  ход, -  но
по-моему...
     - Так вот, дорогой мой Уотсон, - сказал Холмс. - Смею вас уверить: есть
в романе  Толстого  и свой  Молчалин. На обеде у графов Ростовых он, кстати,
сидел неподалеку от вас.
     - Это тот, с которым я разговаривал?.. Как его... Берг?..
     -  Да, и в Берге, конечно, есть черты  Молчалина. Но я имел  в виду  не
его... Чтобы не утомлять вас,  сошлюсь только на один небольшой эпизод. Вот,
взгляните! - И он протянул Уотсону раскрытый том "Войны и мира".
     Уотсон взял книгу в руки и прочел указанную Холмсом страницу.

Л. Н. ТОЛСТОЙ "ВОЙНА И МИР"
     Том первый. Часть третья. Глава седьмая

     - Батюшки! как  ты переменился!  - Борис встал  навстречу  Ростову, но,
вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы.  Ну, что
ты, как? Уже обстрелен?..
     Ростов,  не  отвечая,  тряхнул  по  солдатскому  Георгиевскому  кресту,
висевшему на снурках мундира, и указывая на свою подвязанную руку.
     - Вот как,  да, да! - улыбаясь, сказал Борис, - а мы тоже славный поход
сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно  ехал при нашем полку, так
что  у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы  были, что
за обеды, балы - я не могу тебе  рассказать. И цесаревич очень  милостив был
ко всем нашим офицерам.
     И оба приятеля рассказывали друг другу - один о своих гусарских кутежах
и  боевой   жизни,  другой  о  приятности  и  выгодах  службы  под  командою
высокопоставленных лиц.
     - О гвардия! - сказал Ростов. - А вот что, пошли-ка за вином.
     Борис поморщился.
     - Ежели непременно хочешь, - сказал он.
     И,  подойдя  к  кровати, из-под чистых  подушек  достал кошелек и велел
принести вина.
     - Да, и тебе отдать деньги и письмо, - прибавил он.
     Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками
на стол и стал читать.
     В  письмах  родных  было вложено  еще рекомендательное  письмо  к князю
Багратиону,  которое, по  совету  Анны  Михайловны, через  знакомых  достала
старая графиня  и  посылала  сыну, прося  его  снести  по  назначению  и  им
воспользоваться.
     - Вот глупости!  Очень  мне нужно, - сказал  Ростов,  бросая письмо под
стол.
     - Зачем ты это бросил?
     - Письмо какое-то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
     - Как чорта ли в письме? - поднимая и  читая надпись, - сказал Борис. -
Письмо это очень нужное для тебя.
     - Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
     - Отчего же? - спросил Борис.
     - Лакейская должность!
     - Ты все такой же мечтатель, я вижу, - покачивая головой, сказал Борис.
     - А  ты все такой же дипломат.  Ну,  да  не в том дело. Ну, ты  что?  -
спросил Ростов.
     - Да вот, как видишь. До сих пор  все хорошо;  но признаюсь, желал бы я
очень попасть в адъютанты, а не оставаться на фронте.
     - Зачем?
     - Затем, что, уже раз  пойдя по карьере военной службы, надо  стараться
делать, коль возможно, блестящую карьеру.

     - Да,  - задумчиво сказал Уотсон,  дочитав эту  сцену  до  конца.  - Вы
правы.  Ростов, конечно,  не  Чацкий.  Но Друбецкой  - это  и  впрямь второй
Молчалин.  Право,  я  бы  ни чуть  не  удивился, если бы  оказалось,  что  у
Друбецкого и Молчалина был один и тот же прототип. Наверно, так оно и было?
     -  На  этот  счет мне  ничего не известно, - покачал  головой  Холмс. -
Впрочем,  не  думаю.  У Молчалина,  скорее всего, был не один,  а  множество
прототипов. Да и у Друбецкого тоже.
     -  То есть  как это  множество? - изумился Уотсон.  Неужели  такое тоже
бывает?
     - О, разумеется! И  гораздо чаще, чем вы это можете себе представить. Я
вижу, Уотсон, вам не терпится узнать, как именно это происходит?
     - Не стану спорить, друг  мой, - согласился Уотсон. - Вы  в самом  деле
очень меня заинтриговали.
     - В таком случае нам с  вами  придется провести еще одно расследование,
специально посвященное выяснению этого вопроса.


МОЖЕТ ЛИ У ОДНОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ГЕРОЯ
     БЫТЬ НЕСКОЛЬКО ПРОТОТИПОВ"?

     Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон

     - Любопытный субъект, не правда ли? - сказал Холмс.
     Уотсон вздрогнул и оторвал глаза от окна.
     - Любопытный?  -  переспросил он. - Я бы выразился иначе. Странный... Я
наблюдаю за ним вот уже минут двадцать...
     - Не двадцать, а уже почти двадцать три минуты, - уточнил Холмс. - Срок
достаточный, чтобы выяснить всю его подноготную.
     - Такому проницательному человеку, как вы,  Холмс, быть может,  хватило
бы и трех минут на то, для чего мне понадобилось около получаса.
     Холмс усмехнулся.
     -  Дело не  в  сроках, друг  мой,  -  добродушно сказал он.  - Смею вас
уверить, что, если вы хотя бы даже и за полчаса увидите то,  что я  разгляжу
за три минуты, это будет еще не так худо.
     - Вам угодно считать меня  слепцом, - обиделся Уотсон. - Однако кое-что
я все-таки вижу.
     - Ну-ну, не сердитесь, - миролюбиво сказал Холмс. - Лучше поделитесь со
мною  тем,  что вы увидели. Итак, что  вы можете сказать про этого странного
человека, который  вот уже  битый  час стоит у нас  под окнами,  не  решаясь
сдвинуться с места, подняться по лестнице и постучать в дверь.
     - По-моему, дорогой  Холмс, это  случай  настолько ясный, что  даже  вы
ничего не сможете добавить к тому, что  заметил я. Это  человек прежде всего
весьма предусмотрительный...
     - В самом деле?
     - Ну конечно! Вы только поглядите на него: в  ясный, теплый,  солнечный
день он в теплом  пальто на  вате, в  калошах,  с зонтиком. Это уже  даже не
предусмотрительность, а  какая-то патологическая  боязливость. Как бы  то ни
было,  он  -  чудовищный педант.  Я думаю,  что,  скорее  всего,  он  старый
холостяк. Я сам, как вы  знаете, долгое время жил один и отлично знаю, что у
нашего брата холостяка со временем вырабатывается тьма всяких нелепых и даже
смехотворных привычек.
     - Браво, Уотсон! - одобрительно воскликнул Холмс. - Ну-с? Дальше?
     - Вам  мало? -  удивился Уотсон. - Мне  кажется,  дорогой Холмс,  что я
извлек  из своих наблюдений  все, что из них можно было извлечь.  Боюсь, что
даже вы не сможете тут ничего добавить.
     - Пожалуй, - согласился Холмс - Разве только самую малость.
     Уотсон просиял. Однако торжество его длилось недолго.
     -  Вы отметили только калоши, зонтик да теплое пальто на вате, -  начал
Холмс. - А вы заметили, что зонтик у этого господина в чехле?
     - Ну да, заметил. И что отсюда следует?
     - Думаю, что не ошибусь, - невозмутимо продолжал Холмс,  - если выскажу
предположение, что часы, хранящиеся в его жилетном кармане, тоже в  чехле из
серой замши. А  если вы попросите  у него  перочинный  ножик,  чтобы очинить
карандаш, окажется, что и нож тоже в специальном чехольчике.
     -  Все  это  чистейшие  домыслы,  дорогой  Холмс! Но  да  же  если  это
действительно так,  в чем я, кстати,  очень сомневаюсь,  о чем  это говорит?
Только лишь о том, что господин  этот - препротивнейший педант, о чем я  уже
имел честь вам докладывать.
     - Не только об этом, милый Уотсон! Поверьте мне, не  только об  этом. У
этого  человека наблюдается  постоянное  и непреодолимое стремление окружить
себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который бы его защитил от
внешних   влияний.  Действительность  раздражает   его,  пугает,   держит  в
постоянной  тревоге,  и  он  старается  спрятаться  от нее.  Не  случайно  и
профессию он себе выбрал такую...
     - А откуда вы знаете, какая у него профессия? - изумился Уотсон.
     -  Да  уж  знаю.  Можете мне поверить, я не ошибаюсь.  Он  преподает  в
гимназии древние  языки: латынь, греческий. И эта  его  профессия, как я уже
пытался  сказать вам  за  секунду до того, как вы  меня прервали,  эти самые
древние  языки для  него,  в сущности,  - те  же калоши  и зонтик,  куда  он
прячется от действительной жизни.
     -  Ну,  знаете, Холмс, - не выдержал Уотсон,  -  если хотя  бы половина
того, что вы тут наговорили, окажется правдой...
     - А вы  сейчас легко сможете это  проверить,  - пожал плечами  Холмс. -
Насколько я понимаю, наш странный гость вот-вот постучится  к нам в дверь. Я
уже слышу на лестнице его шаги.
     И  в  самом  деле  за дверью  послышались  сперва  робкие  шаги,  затем
осторожное покашливанье и, наконец, негромкий стук.
     Спустя минуту  странный  гость уже  сидел в кресле  напротив  Холмса  и
Уотсона и застенчиво протирал носовым платком свои темные очки.
     -  Прежде  чем  вы  приступите  к изложению тех обстоятельств,  которые
привели вас к нам, - обратился к нему Уотсон, - быть может, вы не откажете в
любезности сказать мне, который час? Мои часы, к сожалению, стоят.
     Гость  неторопливо  достал  из  жилетного  кармана  часы.  Они,  как  и
предсказывал Холмс, оказались в сером замшевом футляре.
     - Два  часа  пополудни  четырнадцать минут  тридцать  одна  секунда,  -
сообщил он.
     - Еще  одна маленькая просьба, -  сказал Уотсон. - У меня, к несчастью,
сломался карандаш. Не найдется ли у вас с собою перочинного ножика?
     -  Извольте.  - Гость достал  из кармана  перочинный нож.  Предсказание
Холмса  и  на  этот раз осуществилось  с поразительной точностью: нож был  в
аккуратном маленьком чехольчике.
     -  Последняя просьба,  -  уже слегка  нервничая,  сказал  Уотсон. -  Не
откажите в любезности, сообщите нам, чем  вы изволите  заниматься? Вы юрист?
Или химик? Или, быть может, мой коллега - врач?
     - Врач?  - с ужасом переспросил гость - О нет! Что  вы! Я педагог. Имею
честь преподавать в гимназии древние языки. Латынь, греческий... О, ежели бы
вы знали, - сладко пропел он, - как звучен, как прекрасен греческий язык!
     - Довольно! - вскрикнул Уотсон.
     Гость испуганно вздрогнул и закрыл глаза.
     Обернувшись к Холмсу, Уотсон торжественно произнес:
     - Дорогой Холмс! Клянусь вам, что никогда больше не стану сомневаться в
ваших словах,  какие  бы нелепые  предсказания  вы ни делали.  Вы волшебник,
колдун, чародей...
     - Перестаньте, Уотсон, - резко оборвал  его Холмс. - Вы отлично знаете,
что  мое  единственное оружие -  дедуктивный  метод. А в данном случае  дело
обстоит  еще  проще. Если бы вы не были таким  чудовищным невеждой  и читали
знаменитый  рассказ русского писателя Антона Чехова "Человек  в футляре", вы
бы тотчас узнали в нашем госте героя этого рассказа, господина Беликова.
     - Совершенно  верно. -  Привстав с  кресла, гость чопорно поклонился. -
Надворный советник Беликов. К вашим услугам.
     - Итак, господин Беликов, -  любезно  осведомился Холмс,  - благоволите
объяснить, что вынудило вас обратиться к Шерлоку Холмсу?
     - Я решил обратиться к вам как к лицу влиятельному, - сказал Беликов, -
хотя,  быть  может, правильнее было бы обратиться  по  инстанциям: сперва  к
директору,  потом к  попечителю и так  далее.  Однако это  заняло  бы  много
времени, а дело не терпит отлагательств. К тому же ваша репутация, да и ваша
профессия...
     - Да в чем,  собственно,  дело?  -  не выдержал Уотсон.  -  Нельзя  же,
ей-Богу, так долго бродить вокруг да около!
     Беликов явно вызывал у верного соратника  Шерлока Холмса острое чувство
антипатии.  Иначе  вряд  ли  корректный   Уотсон   позволил  бы  себе  такую
бестактность.
     - Я взываю к  вашей  помощи, сударь, -  невозмутимо  продолжал Беликов,
обращаясь к  Холмсу.  - Только вы один  можете защитить меня  от  клеветы...
Впрочем, речь  не  только  обо  мне.  Если предположение  мое  подтвердится,
окажется,  что еще больше, чем я, от  этого злобного навета пострадал другой
достойный человек, гораздо более заслуживающий вашего заступничества.
     - Я,  конечно, догадываюсь, о чем идет речь. Но мой друг Уотсон, боюсь,
из  ваших туманных объяснений мало  что  понял.  Сделайте милость, объясните
более  внятно,  от  чего  или, если вам так  больше нравится, от кого мы вас
должны защитить.
     - От автора рассказа, главным  действующим лицом коего я имею несчастье
состоять.  Оный автор изобразил меня нравственным  и  физическим уродом. Меж
тем у меня есть все основания предполагать, что в реальности я - вернее, мой
прообраз, или,  как  принято  это называть у нас, филологов, прототип, - был
совсем  не т