ния юного монаха еще не  наступил  -
опытные лекари сумели спасти Фэну жизнь, но лицо его с тех пор отвращало  от
себя взгляды окружающих.
   Вернувшись в монастырь, преподобный Фэн больше никогда не покидал  его  в
течение полувека с лишним,  прошедшего  со  дня  сражения  у  озера  Желтого
Дракона. Многое  успело  совершиться  за  это  время:  захватчики  бежали  в
северные степи, вождь "красных повязок" Чжу Юаньчжан стал императором Хун У,
монахи-воители были назначены высшими сановниками  императорского  двора,  а
тому монаху, которого сопровождал несчастный Фэн, была поручена  реставрация
Великой Стены; знаменитому монастырю у горы Сун указом нынешнего  императора
Юн Лэ были переданы в подчинение земли четырех окрестных обителей...
   А в Шаолине усердно трудился на кухне уродливый монах,  ставший  в  конце
концов главным поваром и научившийся делать из злаков  и  овощей  блюда,  по
вкусу, запаху и внешнему виду неотличимые от мясных, - что до  невозможности
радовало некоторых преподобных отцов, получивших таким  образом  возможность
потакать своему  чреву,  одновременно  соблюдая  заповеди  Будды  и  древних
патриархов.
   Единственное,  о  чем  спорили  иногда  в  монастыре:  деревянный   диск,
исписанный иероглифами "цзин" и "жань", появился у повара Фэна до того,  как
произошло решающее сражение, заложившее зерно будущей  смены  династий,  или
после?
   Спорили долго и безрезультатно.
   Сам Фэн не отвечал.
   Он вообще почти не разговаривал.
   Но ему и не требовалось этого: готовить пищу можно и  молча.  Зато  когда
похожий на беса монах  выходил  на  глинобитную  площадку  близ  внутреннего
двора, где обычно проводились общие  занятия  по  кулачному  бою,  обитатели
Шаолиня всех семи рангов  старшинства  лишь  всплескивали  рукавами,  дивясь
невозможному, не правдоподобному искусству повара.
   Потом преподобный Фэн останавливался - зачастую на середине какого-нибудь
тао  , так и не доведя его до конца, - подбирал свой неизменный диск  и
уходил на кухню.
   И всем оставалось только недоумевать: почему отец  Фэн  никогда  даже  не
пытался сдать экзамены на право клейма  тигра  и  дракона,  подав  патриарху
прошение разрешить официальное посещение Лабиринта Манекенов?!
   По общему мнению, если уж кто и  должен  был  пройти  эти  испытания  без
особых трудностей, так это преподобный Фэн, молчаливый монах с изуродованным
лицом и деревянным диском под мышкой.

2

   Гроза налетела внезапно.
   Косматые тучи тайком подкрались с запада, ночью - и небо  рухнуло  ливнем
на  вздрогнувшую  в  лихорадочном  ознобе  гору  Сун.  Видимо,  божественный
полководец Гуань-ди, ниспровергающий бесов, сильно разозлился на досаждающую
этому миру нечисть, потому что ветвистые молнии следовали почти без перерыва
одна за другой, пламенными многозубцами поражая невидимых врагов, а  хриплые
раскаты грома заставляли трепетать даже самые отважные сердца.
   Дождевые струи неистово плясали по крышам и плитам, которыми был  вымощен
внутренний двор, подкрадывались к Залу тысячи Будд и гневно стучали в плотно
прикрытую  дверь  -  небось  тоже  хотели  пройтись  в  боевых  стойках   по
знаменитому каменному полу, где за прошедшие века остались цепочки выбоин от
тысяч ног обучающихся монахов. Небесные драконы резвились  в  сизой  пелене,
взмахивая  чешуйчатыми  бородами,  и  конца-края  этому  буйству  стихий  не
предвиделось.
   Уставших за день монахов, спящих в сэнтане ,  не  больно-то
интересовали игры драконов и ярость Гуаньди, ужаса бесов. Спи, пока дают,  -
ведь в конце пятой стражи
так или иначе подымут и заставят идти во двор, под большой двускатный навес,
лишенный стен,  где  и  посадят  в  двухчасовую  медитацию,  которая  должна
напоминать обитателям Шаолиня о  девятилетнем  сидении  великого  Пути  Дамо
,  Бородатого
Варвара, Патриарха-в-одной-сандалии. И уж  наверняка  наставники  с  палками
жестоко вразумят тех ленивцев, кого станет клонить в сон или кого обеспокоят
посторонние мысли о сырости и холоде.  Ударят  дважды,  по  одной  палке  на
каждое плечо провинившегося, не  жалея  сил  и  рвения,  а  ты  кланяйся  да
благодари учителей со всем тщанием за рачительную заботу о твоей личности!
   Так что спите, братья, пока спится, сбросив монашеское платье на  внешний
край узкой скамейки-ложа,  представлявший  из  себя  полированный  оловянный
выступ!
   Спите и не интересуйтесь тем глупцом, который  теряет  драгоценные  часы,
медленно пробираясь из внутреннего зала в зал  внешний,  неразличимой  тенью
мелькая в просветах между колонн перехода. Ну,  приспичило  кому  помочиться
невзирая на ливень - так что ж теперь, всем из-за этого не спать?!
   Во всяком случае, Змееныш Цай очень надеялся,  что  никто  из  отдыхающих
монахов не станет тратить редкие минуты сна на наблюдение за ним,  ничтожным
кандидатом; а уж по части умения неслышно перемещаться  в  любом  незнакомом
помещении лазутчик жизни мог дать фору матерой лисе, забравшейся в курятник.
Змееныша вместе с остальными соискателями только прошлым вечером  пустили  в
сэнтан и разрешили там ночевать, а до того они спали во дворе  под  навесом,
мучаясь от ночной прохлады и насекомых. Никто ведь  и  не  знал,  что  бабка
лазутчика Цая с  пеленок  приучала  внука  к  весьма  своеобразному  способу
ночного отдыха, вымотавшему бы иного неподготовленного человека до  предела:
заснув, Змееныш непременно просыпался после  трети  отведенного  для  отдыха
срока, затем бодрствовал одну  четверть  общего  времени  и  снова  засыпал,
мгновенно проваливаясь в небытие и вставая в точно назначенную  самому  себе
минуту.
   Сейчас это просто спасало лазутчику жизнь - ведь  он  не  рискнул  бы  на
глазах у преподобных отцов демонстрировать свое знакомство с тайнами мазей и
иглоукалывания, особенно когда ты не имеешь права говорить вслух об истинной
цели подобного рода занятий!
   А жить-то хочется...
   Вот и ходил Змееныш каждую ночь тайком в Храм теплой комнаты, где  монахи
обрызгивали по утрам себя и друг друга  подогретой  в  чанах  водой.  Глотал
пилюли, продлевающие молодость, мучил тело иглами,  втирал  в  кожу  мази  и
сбрызгивал каплями отваров, с ужасом видя, что принятые меры смогут продлить
его ложную юность в лучшем случае еще на полгода.
   Значит, это и есть тот  срок,  в  течение  которого  надо  выковырять  из
монастырских  щелей  ответы  на  вопросы  судьи  Бао.  Выковырять,  в  руках
подержать, сунуть за пазуху - и, что самое главное, суметь с ними вернуться.
   Ну что ж, значит, так тому и быть...
   Ползи, Змееныш!

***

   Возвращаясь обратно из Храма теплой комнаты  и  подставляя  разгоряченное
после притираний лицо дождевым струям, Змееныш Цай вдруг резко остановился -
и через мгновение растворился в  мерцающей  водяной  завесе.  Распластавшись
всем телом на шероховатой стене сэнтана всего  в  десяти  шагах  от  входной
двери, куда лазутчик не успел нырнуть,  он  с  удивлением  выяснил,  что  не
одинок в своей любви к ночным похождениям.
   Более того: не узнать в бредущем через весь двор монахе преподобного Фэна
с его неизменным диском под мышкой мог только слепой.
   Старый монах шел, не  оглядываясь  по  сторонам,  неестественно  выпрямив
спину, ступая подчеркнуто твердо - в отличие от его обычного мягкого, слегка
крадущегося шага. Змеенышу даже показалось сперва,  что  монастырский  повар
страдает одержимостью, ибо так ходят люди, чьим телом насильно завладел  бес
или дух умершего.
   А учитывая то, что творилось сейчас в Поднебесной...
   Преподобный Фэн наискось пересек внутренний двор, некоторое время постоял
под ливнем, чернея каменной статуей в  синих  вспышках  молний,  и  уверенно
направился к западному крылу монастыря -  туда,  где  находились  патриаршие
покои. Вход в эти помещения был закрыт для всех, включая и самого уродливого
повара. Это не распространялось на нескольких особо доверенных лиц и  высших
иерархов братии, а остальные члены общины могли только  мечтать  о  подобной
привилегии.
   Пеньковые сандалии повара глухо шлепали по мокрым плитам, а за  маленькой
фигуркой с деревянным диском неслышно и невидимо крался Змееныш  Цай,  время
от времени нервно принюхивавшийся, словно поймавшая след охотничья собака.
   Но близко подходить к запретному входу в покои патриарха преподобный  Фэн
не стал. Обогнув западное крыло, он той же  уверенной  походкой  двинулся  к
решетчатым,  никогда  не  запирающимся  воротам,  за   которыми   начиналась
массивная  каменная  лестница,  ведущая  в  монастырские  подвалы.  Согласно
правилам обители, все двери в монастыре были открыты для любого монаха, будь
он новичком или опытным наставником Закона, -  за  исключением  все  тех  же
покоев патриарха. Но подвалы Шаолиня... Ведь именно там, в  этих  смертельно
опасных подземельях, располагался знаменитый Лабиринт  Манекенов,  созданный
гениальным механиком древности, который, по слухам, и сам  не  всегда  знал,
каким образом срабатывает его детище!
   И Змееныш Цай, ни минуты не колеблясь, последовал  за  странным  поваром,
когда тот принялся  спускаться  по  блестящим  от  дождя  ступеням  во  мглу
подземелья.
   Внизу царила непроглядная темень, но для двоих людей, оказавшихся в сыром
коридоре, свет не был так уж необходим: отец Фэн явно ходил здесь далеко  не
в первый раз, а умение видеть в темноте  испокон  веку  числилось  в  списке
талантов семейства Цай. Поэтому  Змееныш  не  упустил  того  момента,  когда
преподобный повар остановился  и  принялся  совершенно  бессмысленно  тыкать
краем своего диска в оказавшуюся перед ним дверь.
   Змееныш Цай нырнул в тень удачно подвернувшейся ниши - темнота  темнотой,
а осторожность еще никому не повредила - и пригляделся.
   На  двери  просматривались  смазанные  следы  от  множества   печатей   -
наложенных, а затем не особо  тщательно  соскобленных,  словно  хозяин  этой
двери знал: опечатывать дверь придется еще неоднократно, так  что  стараться
не стоит.
   За этой дверью и начинался Лабиринт Манекенов.
   И именно эту дверь опечатывали за спиной вошедшего внутрь монаха - потому
что обратного пути для сдающего высшие экзамены не было.
   Обратный путь вел разве  что  в  канцелярию  владыки  Преисподней,  князя
Яньло, где трусу назначат следующую жизнь по мерке его дрожащей душонки.
   Повар еще несколько раз ткнул диском в  дверь,  отозвавшуюся  недовольным
гулом, и присел на корточки. Вынул из-за пазухи тряпку и принялся елозить по
своему диску. Стер часть написанного, потом отцепил от пояса  привешенный  к
нему  берестяной  короб,  извлек  из  короба  кусочек  уголька  и  задумчиво
уставился в слезящийся потолок.
   Уголек ткнулся в полированную деревянную поверхность - сперва неуверенно,
как  новорожденный  кутенок  вслепую  ищет  материнский  сосок,  затем   все
настойчивей...
   "Пишет, - догадался Змееныш. - Цзин и жань, чистое и грязное.  Как  же  у
него дождем-то все иероглифы не посмывало?..  Или  посмывало  все-таки?!  Но
тогда что он стирал тряпкой?"
   Монах  через  некоторое  время  удовлетворился  результатом   и   гнусаво
захихикал. Смех его  внезапно  заполнил  весь  коридор,  скрытые  за  дверью
подземелья радостно откликнулись, преисполнившись сумрачного веселья. Но так
же неожиданно, как и возник, смех странного монаха Фэна смолк.
   На мгновение оторопевший Цай завертел головой и проворонил тот миг, когда
преподобный Фэн подпрыгнул, как тощий облезлый кот, трижды  ударив  в  стену
рядом с дверью. Для этого монаху пришлось извернуться всем телом, потому что
иначе не было никакой возможности сперва пнуть ребром левой стопы в ничем не
примечательный камень на уровне пупка, потом левой ладонью  звонко  шлепнуть
наотмашь о выбоину чуть повыше лица - и  тут  же,  словно  оттолкнувшись  от
воздуха, взмыть на добрый локоть, крутануться волчком и подошвой правой ноги
влепить добрую  пощечину  выщербленному  кирпичу,  напоминавшему  оскаленную
морду сказочного зверя гунь.
   Дверь в Лабиринт Манекенов подумала-подумала, обиженно заскрипела и стала
открываться.
   Приземлившийся и замерший на  корточках  отец  Фэн  неслышно  захлопал  в
ладоши, подобно играющему ребенку, затем подхватил  с  земляного  пола  свой
диск и бегом кинулся в темноту, где незримо крылись тысячи смертей.

3

   Дверь за спиной монаха немедленно захлопнулась, не оставляя Змеенышу  Цаю
выбора: оставаться здесь или же набраться смелости и последовать за поваром.
   Наверняка именно в Лабиринте, откуда выходили с клеймом тигра  и  дракона
на руках или не выходили вовсе, и  крылась  разгадка  головоломки,  мучившей
судью Бао, но Змееныш был далек от  того,  чтобы  переоценивать  собственные
силы.
   На всякий случай он подошел и надавил на дверь.
   Нет.
   Дверь не поддавалась, а открыть ее тем же способом, что и  старый  Фэн...
Вот они, потайные "ключи": ребристый камень  на  уровне  пупка,  выбоина  на
ладонь выше лица и кирпич с мордой голодного гуня. Всех-то дел  -  повторить
прыжок преподобного повара! А промахнешься или ударишь не с той  силой  -  и
свалится тебе на голову  какая-нибудь  мраморная  плита  или  откроется  под
ногами бездонный колодец, до дна  которого  лететь  дольше,  чем  до  адской
канцелярии владыки Яньло...
   Сверху послышался осторожный шорох, и кто-то стал  потихоньку  спускаться
по лестнице в монастырские подвалы, повторяя недавний  путь  повара  Фэна  и
лазутчика жизни.
   Видимо, тех, кто не спал этой грозовой ночью в  обители  близ  горы  Сун,
было больше, чем двое.
   Змееныш мгновенно вжался спиной в спасительную нишу,  прекрасно  понимая,
что будет, если его застанут здесь, у двери в Лабиринт Манекенов. Небось еще
и откроют, и внутрь пригласят: иди, уважаемый, а мы тут за твоей спиной вход
опечатаем и забьем крест-накрест... Мысль о сражении  с  незваным  гостем  в
случае разоблачения даже не пришла лазутчику  в  голову,  причем  отнюдь  не
потому, что Змееныш трусил.
   Он никогда не трусил - не умел; он осторожничал и прикидывал.
   За его плечами были обманчивость внешнего облика,  тайны  семейной  школы
Цай-цюань и наука покойной бабки; за плечами шаолиньского монаха,  покрытыми
священной кашьей... Нет, Змееныш прекрасно понимал:  он  без  особого  труда
справится с  новичком,  еще  не  получившим  почетную  веревку-пояс  из  рук
преподобного наставника, с "опоясанным" бойцом придется драться насмерть,  а
против стражника  патриаршего  отряда  или  знатока-шифу   у лазутчика не будет ни единого шанса.
   И как раз тут на лестнице мелькнуло  спускающееся  пятно  света,  Змееныш
пригляделся и с облегчением перевел дух.
   Битва или смерть откладывались на неопределенный срок.
   В течение прошедшего месяца Змееныш собственными  глазами  не  раз  видел
восьмерых монахов-детей, шестеро  из  которых  по  разным  причинам  и  воле
знатных родителей посвятили себя Будде лет с трех-четырех, а двое родились в
поселке  слуг  и  были  благосклонно  одобрены  патриархом  для  дальнейшего
обучения в обители. Эти преподобные дети, которым сейчас было  рукой  подать
до того дня, когда их станут называть подростками, не раз тайком забегали на
кухню в попытках поживиться чем-нибудь съестным - и Змееныш,  втихаря  балуя
их остатками еды, еще тогда  выделил  для  себя  одного  из  вечно  голодных
монашков.
   Которого то ли в шутку, то ли всерьез местные бритоголовые отцы  прозвали
Маленьким Архатом.
   Ребенок был  красив,  как  иногда  бывают  красивы  деревенские  дурачки.
Тонкие, почти прозрачные черты лица, напоминающие лики небожителей с  картин
Сюци, и при этом - безвольно скошенный подбородок,  слегка  отвисшая  нижняя
губа...
   И глаза.
   Глаза отнюдь не дурачка, но и не небожителя.
   Два скованных льдом озерца, в которые смотреть - и то зябко.

***

   Маленький  Архат  спустился   до   конца   лестницы,   поднял   крохотный
светильничек над головой, но оглядываться по сторонам не стал -  на  счастье
Змееныша,  который   застыл   в   спасительной   нише,   приняв   совершенно
неестественную для человека позу.
   Зато и силуэт лазутчика смотрелся скорее бесформенным комком  сошедшей  с
ума тьмы, нежели прячущимся соглядатаем.
   Маленький Архат подошел к двери и  поставил  свой  светильник  на  землю.
Потом полез в складки кашьи и через некоторое время  извлек  веревку.  Встал
как раз на то место,  с  которого  не  так  давно  прыгал  преподобный  Фэн,
постоял, подумал и бросил веревку вверх.
   "А парень-то не промах!" - оценил Змееныш, наблюдая, как со второго  раза
веревка зацепилась за выгнутый крюк, торчавший из  потолка  и  до  последней
минуты не замеченный лазутчиком.
   Маленький Архат подергал свою замечательную веревку, скрутил на свисающем
конце петлю ("Повеситься хочет, что ли?" - подумалось Цаю) и  продел  в  нее
правую руку по локоть.
   После чего подпрыгнул, уцепился левой рукой чуть повыше и  повис,  словно
горная обезьяна.
   Змееныш Цай чуть не ахнул, когда малыш в рясе ловко  раскачался  и  выбил
пятками тройную дробь по нужному камню,  выбоине  и  скалящемуся  кирпичу  -
сделав это с гораздо меньшими затратами сил, чем уродливый повар Фэн.
   А потом тихо засмеялся, соскочил на пол и  пошел  себе  мимо  открывшейся
двери во тьму Лабиринта Манекенов.
   Лазутчик жизни еще только начал размышлять над двумя вещами - почему  эхо
не захотело на этот раз подхватить  смех  Маленького  Архата  и  почему  это
таинственный Лабиринт превратился чуть ли не в проходной двор? - а во  мраке
подземелий вдруг послышался сдавленный детский вскрик и шорох, какой  бывает
даже не от падения тела, а от медленного оседания наземь...
   И Змееныш Цай совершил непростительную  для  профессионального  лазутчика
ошибку,  одну  из  тех  ошибок,  которые  способны  напрочь  провалить   или
неожиданно  раскрыть  порученное  дело,  -  дверь  все   почему-то   медлила
закрыться, и Цай сломя голову ворвался в преддверие Лабиринта Манекенов.
   Ему повезло.
   Почти сразу он споткнулся о скорчившееся на сыром земляном  полу  детское
тельце.
   И успел  выволочь  Маленького  Архата,  потерявшего  сознание  неизвестно
отчего, наружу.
   Знакомое гнусавое хихиканье эхом прокатилось где-то  в  самой  сердцевине
Лабиринта, следом за ним послышался  глухой  грохот  и  сухой  треск,  какой
бывает от столкновения дерева с деревом или с рукой, похожей на  дерево,  но
Змееныш Цай уже не слышал этого.
   Он нес по лестнице мальчишку с  лицом  деревенского  дурачка  и  глазами,
похожими на две ледышки.
   Когда они были уже на самом верху, эти глаза открылись.

4

   ...Ливень  наполнил  до  отказа  все  кухонные  бочки,  предусмотрительно
выставленные во двор. Но преподобного Фэна - повар, как ни в чем  не  бывало
перед самым восходом объявился в своих  чревоугодных  владениях  -  дождевая
вода чем-то не устроила.
   И  он  мигом  погнал  Змееныша  Цая  к  источнику,  вооружив   последнего
коромыслом и парой объемистых бадеек.
   Самым простым способом  раздобыть  воду  было  пробежать  через  растущую
неподалеку сосновую  рощу,  которая  некогда  и  дала  название  знаменитому
монастырю ,  и  вскоре  оказаться  близ
разбивающегося о камни небольшого водопадика, дарующего прохладу в зной,  но
в здешней обители очень не любили простые способы достижения чего бы  то  ни
было. Тем более что и сам водопад был не простой, а освященный  в  прадавние
времена самим Сыном Неба, императором Сяо Вэнем,  и  вследствие  несомненной
святости этой воды в ней запрещалось даже  купаться  -  не  то  что  бадьями
таскать.
   Вот и бегал Змееныш по ста тридцати шести ступеням к дальнему ключу.
   Каждые три ходки он останавливался на полдороге и  тщательно  брызгал  на
обнаженное до пояса тело водой, а приближаясь к кухне, начинал спотыкаться и
тяжело дышать. Такому юноше, как он, не вошедшему еще в полную мужскую силу,
должен быть в тягость путь к источнику и  обратно,  особенно  по  жаре  и  с
тяжелым коромыслом на плечах. И неважно,