ятой Сестрицы,  и  ладонь  его  мертвой  хваткой  сжала  стройную  женскую
лодыжку. Точка "сань-ху" была такой же ледяной, как и предыдущие, но Змееныш
и не ждал иного: он гнал в отдающую мертвечиной  пропасть  последние  искры,
последние, судорожные, за гранью  плотского  бытия.  Пальцы  лазутчика  были
твердыми и беспощадными, как трубка из корня ма-линь, трубка покойной  бабки
Цай - и в чужом леднике что-то треснуло,  нехотя  стало  плавиться,  потекло
каплями, солеными, как кровь, как слезы, как пот...
   Святая Сестрица охнула и припала на одно колено.
   Взгляд ее, полный безмерной ненависти, полоснул по Змеенышу,  и  лазутчик
обмяк у ног госпожи.
   Зато встал монах.
   И курильница, похожая на журавля или на патриарха обители близ горы  Сун,
смоченная кровью выжившего в Лабиринте Манекенов, с маху  ударила  в  голову
твари.
   Заставив отлететь назад.
   Хотя бы на шаг от поверженного Змееныша.
   Все на миг застыло, как иногда на пейзаже  работы  известного  мастера  в
падении застывает водопад, и кажется - вот сейчас, сейчас случится нечто,  и
вся окаменевшая под  кистью  вода  обрушится  вниз,  смывая  свиток,  стену,
реальность, возомнившую о себе невесть что...
   Змееныш понимал, что умирает.
   Стены комнаты ушли далеко-далеко, горами возвышаясь на  горизонте,  и  на
одной из стен  возникла  картина:  канцелярия,  столы,  полки  со  свитками,
человеческий череп с тушью на дальнем столе, и похожий на медведя черт-лоча,
гневно встопорщившийся многочисленными рогами-шипами.
   - Ах ты, потаскуха! - взревел черт, словно задавшись целью  воспроизвести
недавний выкрик Баня. - Мы тут с  ног  сбились,  недоумеваем  -  замок  цел,
решетки целы, а Девятихвостой нет как нет! Из ада  Фэньду  бегать  вздумала,
скотина чернобурая?! Так я тебе побегаю, поскачу! Стража!
   Святая Сестрица съежилась, выгнула спину горбом,  отскочила  за  кровать,
как раз туда, где не так давно от нее  же  прятался  Змееныш;  но  черт-лоча
кинулся  следом,  вихрем  вынесшись  из  картины  на   стене,   и   принялся
оглушительно свиристеть в висевший у него на косматой шее свисток.
   Свисток и впрямь был адский - аж уши закладывало.
   Картина ожила: поросшие белесой шерстью великаны-якши  являлись  один  за
другим, громыхая ржавыми доспехами, а первым несся во всем подобный обычному
человеку воин в изрубленном доспехе, со  штандартом  за  спиной  и  с  двумя
боевыми топорами в руках.
   Преподобный Бань еле  успел  откатиться  в  сторону  -  иначе  непременно
затоптали бы!
   И  кольцо  алебард  сомкнулось  вокруг   Святой   Сестрицы,   затравленно
озиравшейся со стороны.
   - Взять негодницу! - командовал вконец озверевший черт-лоча, тыкая  якшей
рогами в оттопыренные зады. - Головами ответите! Душу выну, вставлю и  опять
выну! Взять! В тюрьму ее! Под неусыпную охрану! Живо!
   Обнаженную женщину волоком потащили к картине, и странное дело: с  каждым
шагом тело ее менялось, сжимаясь,  обрастая  густой  шерстью,  уменьшаясь  в
размерах, - вскоре якши во главе с воином-начальником заталкивали в  картину
черно-бурую лисицу о девяти хвостах, а та истошно скулила и норовила лизнуть
лапу неумолимому черту-лоча.
   Но куда там! - адский чиновник был при исполнении.
   Перед тем как окончательно потерять сознание, лазутчик жизни увидел: там,
в картине, в стороне от стражей, черта и девятихвостой лисы,  стоит  грузный
канцелярист  с  табличкой  на  поясе  и   невесело   улыбается,   глядя   на
разгромленную комнату и почти бесчувственного Змееныша.
   "Прости, судья Бао!.." - еще раз хотел сказать Змееныш Цай.
   И не смог.

9

   Темень обрушилась мгновенно и сокрушающе.
   Монах застонал,  присел  на  корточки  и,  оторвав  подол  хламиды,  стал
бинтовать раненое плечо.
   Никакой усадьбы вокруг и в помине не было. Ни павильонов,  ни  огней,  ни
слуг с хозяевами; одни светляки из немногих силенок  боролись  с  ночью,  да
тускло  светился  на  невидимых  деревьях  гриб   линчжи,   якобы   дарующий
долголетие.
   Последнее сейчас очень бы не помешало монаху.
   Туго перебинтовав плечо, он принялся шарить руками вокруг себя.
   Заливистое тявканье лисьей своры заставило монаха вздрогнуть, но  тут  же
он пересилил себя и вновь принялся за поиски.
   Камень.
   Грубо  обтесанный,  с  полукруглым  верхом,  с  выбитыми  знаками,  сбоку
обломан, выщерблен... надгробие.
   Еще одно.
   Заброшенное кладбище.
   Лисы тявкали уже совсем близко - словно смеялись.
   Монах провел ладонью по земле, собрал пригоршню камешков и прикрыл глаза,
чтобы неверное свечение гнилушек не морочило, не обманывало...
   Слева.
   Камешек прошуршал в кустах -  и  немедленно  раздался  обиженный  скулеж,
сопровождавшийся звуками бегства.
   Когда ладонь  монаха  опустела,  лисы  тявкали  и  скулили  довольно-таки
далеко.
   Грустная богиня Чанъэ преисполнилась любопытства, и насмерть перепуганный
месяц решился высунуть один рог.
   У ног монаха, весь обсыпанный лунной пылью, лежал человек без возраста.
   В его распахнутых глазах отражался Хладный Дворец.
   Высокие скулы, набрякшие веки, ямочка на подбородке...  седые  то  ли  от
месяца, то ли от жизни волосы, возникающие и  тут  же  пропадающие  морщины,
запавшие щеки... Тело  вздрагивает,  временами  выгибается  дугой,  опадает,
пальцы скребут мох...
   - Ко... - шевельнулся  рот  человека  без  возраста,  словно  темница,  в
глубине которой мучительно ворочается распухший язык-узник. - Котомку...
   Было видно, каких усилий ему это стоило.
   Монах кивнул и начал озираться по сторонам. Месяц услужливо подсветил,  и
котомка вскоре нашлась - совсем неподалеку. Доставая из нее мешочек с иглами
и крохотные коробочки  с  пилюлями  и  мазями,  монах  на  миг  остановился,
угловатое лицо его, словно вырубленное из цельного куска  дерева,  дрогнуло,
исказилось... и стало прежним. Вернувшись к  человеку  без  возраста,  монах
присел рядом на корточки и стал ждать.
   Потом повертел в руках коробочку, извлек  одну  пилюлю;  подумал,  извлек
вторую и третью.
   Еще подумал.
   Лизнул, покрутил в пальцах... едва заметно поджал губы.
   И затолкнул пилюли, одну за другой, в рот человеку без возраста.
   - Иглы! - неожиданно громко выкрикнул человек, дергаясь как  припадочный.
- И... глы!..
   Достав из мешочка иглы - не обычные, длинные, а коротенькие, чуть  меньше
палочек для еды, с колечками на тупом конце, монах внимательно  поглядел  на
человека без возраста.
   Попробовал притронуться иглой к сгибу локтя.
   Остановился.
   Рука человека без возраста скребла по  земле,  обдирая  ногти,  -  словно
чего-то требовала.
   Монах вложил в чужие пальцы иглу и стал ждать.
   Меняющееся лицо человека без возраста  отвердело,  подобно  надгробию  на
заброшенном кладбище, изъеденному ветрами и временем, но еще непоколебимому;
и рука с иглой медленно двинулась к лицу-надгробью.
   Так, должно быть, ползет собака с перебитым хребтом.
   И игла вонзилась точно под нижнее веко: на  треть!..  Нет,  показалось  -
едва на одну пятую.
   Монах вложил в руку вторую иглу.
   Спустя вечность, полную боли и муки, острие до середины  погрузилось  под
левую грудь.
   В сердце.
   Третья игла.
   Четвертая.
   Восьмая.
   Когда дыхание человека  без  возраста  стало  ровным,  а  тело  перестало
дергаться, монах осторожно извлек иглы, снова  долго  их  рассматривал,  еле
заметно качая головой; наконец собрал все в котомку и закинул ее за спину.
   Еще постоял.
   Потом взвалил человека  без  возраста  на  плечи  и,  шатаясь,  побрел  в
темноту.
   Вслед обиженно тявкали лисицы.

***

   На рассвете они вышли к полуразвалившейся хибаре, от которой  была  видна
почтовая станция.
   Монах уложил человека без возраста в  углу  развалюхи,  пощупал  пульс  и
только потом позволил себе потерять сознание.

10

   Редкий косой дождь время от времени  прохлестывал  сквозь  рваную  крышу,
трепетными  касаниями  оглаживая  воспаленное  лицо,  роняя  каплю-другую  в
пересохший провал рта, рассказывая о невозможном...
   Змееныш и сам понимал, что этого не может быть.
   Не может быть дождя, не может быть рваной крыши, чудом удерживающейся  на
покосившихся стропилах; не может быть лица, рта...
   Жизни быть не может.
   И все-таки жизнь была.
   Потому что лазутчики жизни - это те, кто возвращается; а жизнь ведь  тоже
иногда благоволит к своим змеенышам.
   У Цая даже хватило сил мысленно обругать себя за доверчивость. Ведь сотню
раз слышал:
   "...достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека;  в  сто
лет - обретает способность узнавать, что делается за тысячу  ли  от  нее;  в
тысячу лет - способность общаться  с  Небесами.  Справиться  с  такой  лисой
человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны,  и
обольщать она умеет..."
   И еще слышал:
   "...собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную  кость  умершей
женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость,
но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку,  они  принимаются  кланяться
луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на  голове  при
всех поклонах. Ну а коли не удержится - значит, не судьба!"
   И   всегда   добавлялось:   противостоять   оборотню   в    силах    лишь
высоконравственные мужи и целомудренные женщины.
   Змееныш улыбнулся от мыслей о собственных нравственности и  целомудрии  и
невольно застонал. Три плотины воздвиг он на пути половодья  разбушевавшейся
"ци", которую Святая Сестрица сосала из него, как из юноши, - и все три были
снесены потопом. Хвала Баню...
   Лазутчик застонал снова  -  почти  неслышно.  Мешочек  с  иглами,  пилюли
яньчунь-дань, его нынешняя внешность, какой бы она ни стала... тут рассказом
о господине Тайбо не отделаешься! Бань не то что не глуп - он изрядно  умен,
и если в душе монаха крылись  подозрения  по  поводу  обманчивой  невинности
инока, то сейчас они переросли в уверенность.
   Интересно, монах сам станет пытать лазутчика  или  доставит  беспомощного
Цая в Столицу и только там отдаст приказ палачам тайной канцелярии?
   Пыток Змееныш не боялся.
   Он просто знал, что в руках опытного мастера заплечных дел говорят все  -
трусы, храбрецы, герои, мокрицы... все.
   Поэтому лазутчики умирают перед входом в пыточную.
   Змееныш попытался заворочаться.
   Нет.
   Сейчас он был беспомощней младенца - тот хоть кричать в силах...
   Снаружи послышался шум, топот не одного десятка ног, громыхание  доспехов
и оружия. Дождевая капля упала на лоб Змееныша,  и  он  замер  от  обжигающе
острого прикосновения, понимая: это, пожалуй,  последнее  ощущение,  которым
ему дозволено наслаждаться.  Все  дальнейшее  было  известно  до  мельчайших
подробностей  -  вызванный  преподобным  Банем  караул  свяжет  лазутчика  и
доставит в Бэйцзин для подробного разговора, но они не  будут  везти  его  с
кляпом во рту. Не так уж трудно заставить себя откусить язык, и кровотечение
забьет гортань лучше любого кляпа - а там уж удушье не заставит себя ждать.
   Интересно все-таки: в какой ад попадают лазутчики?
   Грохот стих. С минуту царила тишина, нарушаемая лишь солдатским  сопением
("Почему они не входят?!" - недоумевал Змееныш), и наконец раздался голос.
   Моложавый, звонкий, как полковой рог, голос:
   - Я - дафу   Летящий  Вихрь,
командующий сотней Золототыквенных  бойцов! Именем государя...
   И Летящий Вихрь замолчал, так и не войдя в хибару.
   Змеенышу польстило, что за ним была послана отборная сотня  императорских
охранников под командованием Большого мужа.
   Приятно, когда тебя ценят...
   - Ничтожный инок превратился в слух, - рокотом отдался в  ушах  лазутчика
ответ невидимого Баня.
   - Именем  государя  вы  арестованы!  Вот  бирка  на  задержание.  Окажете
сопротивление?
   - Ничтожный инок склоняется перед повелением Сына Неба и готов  следовать
за военачальником. Пауза.
   - Вы... вы один?!
   - Вы полагаете, господин дафу, что я нуждаюсь в охране?
   Этот ледяной тон был прекрасно знаком Змеенышу.
   - Тогда следуйте за мной.
   - Кто умирает сидя? - неожиданно сказал преподобный  Бань  и  рассмеялся,
ответив сам себе:
   - Монахи. Кто умирает стоя? Просветленные монахи. Не все  ли  равно,  как
умирать - сидя, стоя или на голове, - если умирать  придется  всем!  Но  что
значит смерть для чаньского монаха? Временное недоразумение на вечном  Пути.
Тогда откуда явятся  хлопоты  и  откуда  возникнет  беспокойство?  Пойдемте,
достойный военачальник!
   И лязгающий топот удалился, вскоре сменившись отдаленными  ударами  копыт
оземь.
   Змееныш лежал, ловя губами редкие капли;  а  в  ушах  все  звучали  слова
бодисатвы из тайной канцелярии и удаляющееся шарканье монашеских сандалий на
вощеной подошве.
   Змееныш Цай знал, к кому была обращена последняя  проповедь  преподобного
Баня.
   К вечеру лазутчик заставил себя встать.
   Из лужи на него смотрело лицо мужчины  лет  тридцати  с  небольшим;  лицо
человека, вставшего со смертного одра.
   Лазутчик понимал, что это ненадолго.
   Хозяин почтовой станции и его громила-конюх ни  в  какую  не  соглашались
дать лошадь бродяге и оборванцу, не способному даже внести  залог.  "За  все
надо платить!" - упирался хозяин,  и  вторил  ему  ржущий,  подобно  мерину,
конюх. "За все надо платить!" - говаривал в свое  время  даосский  маг  Лань
Даосин. Он был прав.
   Хозяин и конюх заплатили жизнями за свое упрямство.
   Через полтора дня лошадь пала у Осенних ворот Бэйцзина.

11

   Бэйцзин стал постоянной столицей Поднебесной четыре года тому назад.
   Центр города с его гармоничным способом застройки вступал  во  внутреннее
противоречие с хаотичностью переулков окраины; но именно противоречия делают
все сущее жизнеспособным.  Главный  проспект  завершался  у  северных  ворот
башнями  Колокола  и  Барабана,  крепостные  стены  с   яркими   надвратными
павильонами строго очерчивали столичные границы, не так давно Бэйцзин втянул
в себя южные предместья - но сегодня казалось,  что  вся  громадная  столица
собралась  у  Запретного  Города,  района  вокруг  государева  дворца,  чтоб
полюбоваться на невиданное зрелище.
   Хотя что там было  рассматривать?  Бамбуковый  частокол,  возведенный  на
скорую руку?
   Разве что украшавшие частокол  человеческие  головы  привлекали  внимание
бэйцзинцев.
   -  Я,  Одинокий,  император  Хун  Ци,  проникшись  скорбями  народа...  -
сорванным голосом выкрикивал глашатай в сотый раз, стоя у желтого щита,  где
вывешивались государевы указы.
   Зеваки ахали и разглядывали мертвые  головы  на  частоколе.  Головы  были
бритые, с полустершимися священными знаками на темени - монашеские головы.
   Все.
   И под каждой головой крест-накрест были прибиты отрубленные руки.
   Клейменные тигром и драконом.
   Все.
   Змееныш, стоявший в первых рядах, никак не мог оторвать взгляд от головы,
украшавшей самый высокий шест.
   Под жутким навершием была вывешена табличка:
   "Чжан Во, монах обители близ горы Сун, бывший глава ведомства сношений  с
отдаленными  провинциями   и   сопредельными   государствами,   изменник   и
преступник".
   На Змееныша Цая, словно высеченное из  цельного  куска  дерева,  смотрело
мертвое лицо преподобного Баня.
   Как умирают монахи?..
   Три дня назад был объявлен девиз нового правления.
   Эпоха Обширного Благоденствия.

***

   ...Далеко на северо-западе англичане начали Орлеанскую кампанию, двигаясь
вдоль Луары и щелкая, как семечки, последние верные Карлу Седьмому замки. Но
в народе уже ширилось пророчество о скором явлении Девы, и недалек тот  час,
когда прозвучит клич: "Все, кто любит меня, - за мной!"
   Гуситы успешно громили католиков, справляя кровавую тризну - годовщину по
своему вождю, неистовому слепцу Яну Жижке.
   По Руси шла чума, не щадя ни смердов, ни князей. Только что умер Василий,
сын Дмитрия Донского, и его чадо, Василий Васильевич, начал свару с дядьями,
которая  приведет  к  четвертьвековой  драке  и   ослеплению   воинственного
князюшки, прозванного за то в народе Темным.
   Норовил короноваться Витовт, Великий Князь Литовский.
   По всей Азии взахлеб резали друг  друга  внуки  и  правнуки  Тимур-ленга,
Железного Хромца, в клочья раздирая великую державу предка.
   В Стране Восходящего Солнца, шокируя всех, женился и зачал сына  монах  и
великий мастер дзэн Иккю Содзюн; видно, неугомонному Иккю  было  мало  того,
что и сам он - незаконнорожденное дитя государя-микадо.
   В Чжунго новый император Хун Ци казнил монахов тайной канцелярии.
   Над миром стоял год Эпохи Обширного Благоденствия.
   Первый и последний год правления государя Хун Ци, первый и последний  год
этого девиза.
   А также одна тысяча четыреста двадцать пятый год со дня рождения  некоего
Иисуса из Назарета, которого мало кто знал в Поднебесной.
   Не знал его и Змееныш.

МЕЖДУГЛАВЬЕ

Свиток, не найденный птицеловом Манем в тайнике у западных скал Бацюань

   ...надо затеряться в священном сумраке, где радость освобождает  человека
от него самого. В бездне мрака, где любовь зажигает  огонь  смерти,  я  вижу
зарю вечной жизни.  Благодаря  этой  необъятной  любви  нам  дается  радость
умереть для самих себя и выйти из себя, растворившись в жгучей тьме.

***

   Это не я!
   Честное слово, это не я...
   Вы когда-нибудь жили вместе с Просветленным?
   Причем "вместе" в самом буквальном смысле, потому  что  между  "жить  под
одной крышей" и "жить под одной шкурой" - две большие разницы.
   Тогда вы не поймете меня.
   Я смотрел на ряд мумий, проводивших свой многовековой  досуг  в  потайной
комнате Лабиринта Манекенов; они равнодушно глядели  на  меня  -  и  все  мы
понимали: вот он, родимый, загрузочный сектор Закона Кармы.
   Несчастный, ты получил то, чего хотел!
   Это обо мне.
   Такого одиночества я  не  испытывал  никогда.  В  чем-то  это  напоминало
состояние человека, замурованного в склепе с мертвецом. Я  имею  в  виду  не
мумий - даже если не интересоваться: почему они давным-давно не разложились?
От них не тянуло тлением во всех  отношениях.  Я  говорю  о  моем  мальчике.
Теперь становилось понятно, что  имел  в  виду  журавль-патриарх,  говоря  о
"Великой смерти". Сейчас мой мальчик был  мертв.  Мертв  как  личность;  как
грязный  оборвыш,  поводырь  слепца-гадателя,  как  "Безумец   Будды",   как
гостеприимный  хозяин,  разделивший   свой   кров   с   незваным   гостем...
Просветление требовало полного отказа от собственной личности, даруя  взамен
нечто огромное и неназываемое.
   Прямое подключение к Закону Кармы.
   И это лишь капля правды.
   Думаю, за всю историю Срединной это был первый в своем роде  случай:  мое
банальное ничтожное и эгоистичное "я", от которого мне было бы трудно  (если
не невозможно) отказаться, получало право наблюдать за действием  безличного
и внеморального Абсолюта.
   Я чувствовал, что тело мне не подчиняется, как было в самом начале нашего
знакомства. Я чувствовал, как Система - за неимением лучшего я  прозвал  это
Системой - касается меня, бережно (но не с целью уберечь), осторожно (но  не
из боязни повредить), пробуя на вкус, на цвет, на запах, на совместимость...
   Господи! Впервые я понял, что мог бы чувствовать  текстовой  файл,  когда
его редактируют.
   Краем глаза  я  успел  заметить,  что  наше  тело  уже  подошло  к  мумии
Бодхидхармы, опустилось напротив на колени и поклонилось,  стукнувшись  лбом
об пол. Под нашим лбом что-то слабо  подалось...  и  мы  встали.  Перешли  к
однорукому Хуэй-кэ и повторили поклон. Снова пол  дрогнул  от  прикосновения
мальчишеского лба.  Потом  поклоны  шли  выборочно:  пятая  мумия,  седьмая,
восемнадцатая...
   Не помню, на какой именно за нашей спиной послышался скрип.
   И тело, где  царствовал  Абсолют  и  жался  в  угол  испуганный  кутенок,
двинулось в открывшуюся дверь.
   Галерея.
   Сводчатая галерея.
   Потолок  чуть  выше  нашей  макушки;  взрослому  человеку