ов ямыня: по истечении  колдовства  отрок  сей  встанет
живехонек-здоровехонек, и вся  дальнейшая  жизнь  его  будет  проходить  под
знаком Старца Шоусина, Звезды Долголетия! Итак?
   Золотого котла не нашлось  даже  в  близлежащей  харчевне  -  что  крайне
возмутило требовательного чародея, -  и  пришлось  удовольствоваться  котлом
обыкновенным, изрядно закопченным, на который спешно наклеили  пять  полосок
золоченой фольги, благо последней было навалом и стоила она  сущие  пустяки.
Желтого дракона, олицетворявшего ни много ни мало самого Сына Неба, также не
обнаружилось - как это ни странно, император пребывал себе в Бэйцзине, а  не
спешил в Нинго любоваться проделками Расколотой Горы. Оплошавшего Сына  Неба
на скорую руку заменили каким-то "ветротекучим"
господином, сказавшимся служащим областной  управы;  ну  а  воды,  Дров  для
костра и бобовых зернышек было предостаточно.
   Когда содержимое котла  закипело,  чародей  прекратил  свои  немелодичные
заклинания, извлек откуда-то из-за пазухи огромный  меч  да-дао,  неизвестно
как там поместившийся, воинственно взмахнул им и воскликнул:
   - Ох, будет пиршество для лезвия-дружка; ох, и покатится чья-то голова на
землю, а там и в крутой кипяточек!  Будет  плясать  головушка  по  бурлящему
озерцу, будет песни петь и рассказывать поучительные истории былых времен  -
подмигнет глазом, ухмыльнется алым ртом, блеснет белоснежными  зубками!  Кто
увидит-услышит, в течение пяти жизней не  забудет!  А  подайте-ка  мне  сюда
отрока непорочного!
   Увы, отрока не подали.
   А те  несколько  юнцов-зевак,  что  худо-бедно  могли  сойти  за  отроков
непорочных, отговорились тайными пороками и отступили в задние ряды.
   И то сказать: голова своя, не дядей даренная.
   - Да неужели не найду я, бедный волшебник, нужного человека?  -  возвысил
голос Расколотая Гора, внутренне посмеиваясь. -  Ну  что  ж,  если  так,  то
придется мне, недостойному, вырастить прямо из  кипятка  бобовое  дерево  до
самого Лунного Зайца и этим ограничиться в надежде на вашу щедрость!
   - Ну почему же ограничиться? - раздался чей-то низкий, рокочущий голос. -
Есть у меня отрок, да к тому же отрок-инок, а  значит,  пороков  на  нем  не
больше, чем блох на солнце! Давай, чародей, приступай!
   И тощий жилистый монах, одетый в ярко-оранжевую кашью,  вытолкнул  вперед
совсем еще молоденького монашка в дорожной черной хламиде.
   -  Великий  наставник,  -  взмолился  несчастный,  падая  на  колени,   -
смилуйтесь, не заставляйте  голову  терять!  Вот  вернетесь  вы  в  обитель,
спросит у вас патриарх: а куда вы, преподобный Бань, дели инока Цая, что  вы
ответствуете отцу-вероучителю?!
   Монах в кашье только расхохотался и  легонько  пихнул  юношу  в  спину  -
заставив птицей пролететь все расстояние от передних рядов до закипающего на
разложенном огне котла.
   Малость  опешивший  Расколотая  Гора  заплясал  вокруг  монашка,   истово
размахивая мечом.
   - Ох, и полетит головушка в кипяточек! - орал он, изрядно повторяясь и на
ходу раздумывая, как выпутаться из  неприятного  положения.  Меч  сверкал  в
воздухе, испуганный инок жался к котлу, рыбий барабанчик и колотушка стучали
не переставая и в тот  самый  момент,  когда  Расколотая  Гора  окончательно
прижал монашка к кострищу, попутно сыпанув в  кипяток  пригоршню  ароматного
зелья...
   Пятицветная вспышка заставила всех на миг  зажмуриться,  а  когда  зрение
вновь вернулось к нингоусцам, юного инока как черепаха языком слизала, а  на
кипящей поверхности  воды  плясала  высушенная  голова  здоровенной  гадюки,
игриво вывалив наружу черное жало.
   - Свершилось! - сорванным  голосом  сообщил  чародей,  весьма  удивленный
таким оборотом дела, и был немедленно схвачен за отвороты халата  монахом  в
оранжевой кашье.
   Вроде бы и держал монах не очень крепко, и руки преподобного были  худыми
и на вид слабосильными, да только Расколотой Горе не нужно  было  объяснять:
чуть-чуть  озлится  преподобный,  и  вывалится   чародейский   язык   почище
гадючьего!
   Никакой меч не поможет: только отразится в  клинке  страшное  тавро,  что
выжжено на монашьих руках, и враз разломится лезвие от  страха  на  тридцать
три части!
   - Где мой спутник? - свистящим шепотом поинтересовался монах. - Не медли,
уважаемый, отвечай, добром прошу!
   - В... в чертогах Желтых Источников, -  просипел  полузадушенный  чародей
первое, что пришло ему в голову. - По приглашению  самого  Господина  Тайбо,
Хозяина Золотой Звезды! Забыл я, ничтожный, что идущих по Пути Будды бережет
от чародейства их тяга к  истинному  просветлению,  -  вот  и  наказал  меня
Господин Тайбо за самонадеянность! Вы  не  беспокойтесь,  преподобный  отец,
вернется ваш досточтимый спутник, к ужину и вернется, вы уж не сомневайтесь!
   Если Расколотая Гора в чем и не сомневался, так это в том, что к ужину  и
духу его в Нинго не будет.
   Монах разжал свою мертвую хватку и быстро пошел прочь.
   Зеваки смотрели ему вслед и ругали преподобного за то, что сам  подставил
отрока, а теперь еще и хватает порядочных людей за горло; чародея ругали  за
оборванный на самом интересном трюк, себя же хвалили за  проницательность  -
никто и не подумал платить) Расколотой Горе до окончания зрелища, чем все  и
были весьма довольны.

***

   Стоявший у западного угла харчевни Змееныш Цай тоже был доволен.
   Преподобный Бань очень вовремя решил пошутить, забыв, что у каждой  шутки
есть вторая, шершавая половинка.
   До ужина у лазутчика жизни оставалась уйма времени.

2

   За две недели с лишним, в  течение  которых  монах  из  тайной  службы  и
Змееныш Цай двигались через провинцию Хэнань, от обители  близ  горы  Сун  к
Нинго, - за это время лазутчик жизни понял одну очень простую истину.
   Он  понял,  что  преподобный  Бань  -  самый  опасный  человек  из  всех,
когда-либо попадавшихся Змеенышу на пути.
   Лазутчик мог утешаться только  тем,  что  он  и  сам  далеко  не  подарок
Яшмового Владыки.
   Весь первый день они молчали и шли.
   Ночью Змееныш встал - остановились они на небольшой почтовой станции -  и
нарочито  шумно  отправился  во  двор,  незаметно   прихватив   мешочек   со
снадобьями. К счастью, во дворе оказался укромный закуток, между коновязью и
амбаром, так что лазутчик сумел наскоро проделать все необходимые  для  себя
действия и так же шумно вернуться в отведенную им комнатушку.
   Он ожидал недовольного ворчания, вопросов относительно того, куда это  он
шляется на  ночь  глядя;  он  ожидал  попыток  со  стороны  Баня  исподтишка
понаблюдать за ним...
   Ничего подобного.
   Преподобный Бань даже не проснулся.
   Весь второй день они молчали и шли.
   Весь третий - тоже.
   К концу недели их  согласились  подвезти  купцы  из  Синьганского  уезда,
везущие в Нинго шелк и ароматные притирания в надежде на хорошие барыши.
   - Наставник, - спросил Змееныш со всей наивностью, на какую был способен,
присев на край повозки рядом с преподобным Банем, - а когда вы  будете  меня
учить?
   Монах ничего не ответил.
   А к вечеру неожиданно сказал:
   - Когда патриарх Бодхидхарма решил покинуть обитель...

***

   Когда после многих лет, проведенных в  Шаолиньской  обители,  Бодхидхарма
решил покинуть Поднебесную, он перед уходом собрал вокруг  лучших  учеников,
дабы выяснить: что же они поняли, учась у него?
   Первый ученик сказал:
   - Истина находится вне "да" и "нет"; утверждение  или  отрицание  -  лишь
путь для истины. Учитель кивнул и ответил:
   - У тебя моя кожа. Второй ученик сказал:
   - Истина подобна взгляду подвижника Ананды на Землю Будды - он увидел  ее
однажды и навеки. Учитель кивнул и ответил:
   - У тебя моя плоть. Третий ученик сказал:
   - Истина лежит вне вещей и реальности, ибо они лишь  затемняют  ее.  Лишь
дух есть подлинная истина и реальность.
   Учитель кивнул и ответил:
   - У тебя мои кости.
   И наконец последний ученик поклонился Бодхидхарме, улыбнулся и промолчал.
   Учитель улыбнулся в ответ и и сказал:
   - У тебя моя суть.
   ...И до темноты преподобный Бань опять не произнес ни единого слова.
   А Змееныш думал, что сегодня он узнал про учение Чань больше, чем за  всю
свою жизнь. Лазутчик никогда не  отличался  религиозным  подвижничеством:  с
людьми Дао он был даосом, с людьми Будды говорил  о  прозрении,  кланялся  и
слушал высокомудрые рассуждения  последователей  Кун-цзы,  с  крестьянами  и
простолюдинами возносил мольбы Старцу Шоусину или персиковой метелкой  гонял
духа морового поветрия - но это была просто смена окраски, как  у  древесной
пучеглазой ящерки.
   Истина в молчании, потому что слова...
   Всего лишь слова.
   Костыли духа.
   И та истина, за которой Змееныш явился в обитель; истина о мертвых  руках
с тигром и драконом,  истина  о  запредельном  и  нереальном  тоже  лежит  в
молчании - в том, о чем не говорят.
   И, возможно, даже успели позабыть.
   Тайна нелепых поступков и трупных пятен вполне способна уходить корнями в
почти тысячелетнее прошлое, когда Бородатый Варвар делал  Шаолинь  тем,  чем
монастырь стал; когда учил не доверять словам и знакам,  а  доверять  своему
сердцу  и  "рукам  восемнадцати  архатов";  когда  на  предплечьях   впервые
выжигалось клеймо тигра и дракона, а лихие люди  Хэнаня  стали  предпочитать
встречу с отрядом вооруженных стражников встрече с монахом  малоизвестной  в
то время обители; и, наконец, когда тогдашний Сын Неба, прослышав  о  смерти
патриарха, самонадеянно велел раскопать его могилу и вскрыть  гроб,  но  там
оказалась всего лишь старая сандалия.
   Где  окончил  свои  дни  Бородатый   Варвар,   неукротимый   Бодхидхарма,
ревностный Пути Дамо, сын раджи Сугандхи?
   В Гималаях, где его видели едущим верхом на тигре?
   В Стране Восходящего  Солнца,  где  его  встречали  одиноко  бредущим  по
дороге?
   У  диких  вьетов,  уверявших,  что  именно  у  них   не   раз   появлялся
Святой-в-одной-сандалии?
   Какая разница...
   "Может, это и есть прозрение?" - подумалось Змеенышу.
   - Ты крепче, чем  я  ожидал,  -  неожиданно  произнес  преподобный  Бань,
одновременно  принюхиваясь   к   просачивавшемуся   сквозь   ткань   аромату
притираний. - Девять из десяти юношей твоего возраста и телосложения  еще  в
первый день к вечеру стали бы спотыкаться и на следующее утро  запросили  бы
пощады. Это хорошо.
   Повозка остановилась, и преподобный Бань пошел к хозяину постоялого двора
договариваться о ночлеге.
   А Змееныш смотрел ему вслед и понимал, что видит самого опасного человека
своей жизни.

***

   Наутро монах, не вставая с узенькой лежанки, метнул в голову поднявшегося
Змееныша сразу два тапка.
   И оба попали.
   Преподобный Бань остался очень  недоволен.  В  отличие  от  лазутчика,  у
которого были  причины  гордиться  собой:  тапки  мелькнули  в  воздухе  так
внезапно и стремительно, что  стоило  большого  труда  ухватить  за  уздечку
естественный, нутряной порыв и не дать руке отбить первый тапок,  а  телу  -
уклониться от второго. Пусть уж лучше  монах  будет  недоволен,  чем  задает
вопросы: отчего бы это его юный и самый безобидный из  всех  иноков  спутник
крепок телом и быстр движением?
   У Змееныша был заготовлен ответ и на этот случай, но  уж  лучше  обойтись
без него.
   Весь дальнейший путь, до самого Нинго, монах учил Змееныша дышать.
   Только  дышать,  не  заикаясь  об  основах  Учения   или   о   двенадцати
канонических стойках, столь любимых  патриархом  и  наставником  Лю.  Дышать
беззвучно, воображая серебряную трубку вместо гортани; дышать шумно, подобно
морскому прибою; дышать, раздувая  живот  при  вдохе  и  опуская  грудь  при
выдохе;  протяжно  кричать  -  купцы,  правда,  быстренько   попросили   это
прекратить, потому что  лошади  пугаются;  дышать  медленно,  дышать  резко,
задерживая вдох, ускоряя выдох, делая паузу  в  самых  неподходящих  местах,
дышать, дышать, дышать...
   Змееныш честно дышал и думал, что если кто и нашел бы сразу  общий  язык,
так это преподобный Бань и покойная бабка Цай. Мигом сошлись бы. И, наконец,
они въехали в Нинго.
   Глупый чародей подвернулся под руку как нельзя кстати; точно так же,  как
и  желание  преподобного  Баня  подшутить  над  своим  спутником  -   монах,
по-видимому, ничего не делал просто так, и в этой шутке тоже крылся  особый,
тайный смысл, но... Змееныш понимал,  что  судьба,  иногда  благосклонная  к
лазутчикам, дает ему неповторимый шанс уйти от монаха-убийцы, уйти  законно,
не подставив под удар собственную шею. Упустить такое? Ни за что!
   Тем более что лазутчику кровь из носу надо было встретиться с судьей  Бао
и предупредить обо всем.
   Если бы преподобный Бань видел  выражение,  мелькнувшее  на  лице  самого
безобидного из молодых монахов в тот момент, когда Змееныш вкладывал детский
флажок в ласточкино гнездо под стрехой окраинной  развалюхи,  он  бы  сильно
задумался, прежде чем идти с этим монашком в Бэйцзин, Северную Столицу.
   Или наоборот - уверился в чем-то своем, сокровенном, и усмешливо сверкнул
бы угольно-черными глазами.

3

   Судья Бао привел на встречу постороннего.
   Это нарушало все правила и договоренности,  но  Змееныш  был  в  какой-то
степени даже рад: ему казалось, что  поступок  судьи  оправдывает  поведение
самого лазутчика, поведавшего о недозволенном Маленькому Архату.
   Кроме того, посторонний сразу пришелся Змеенышу по  душе,  хотя  излишней
доверчивостью лазутчик жизни не страдал. Это оказался щуплый даос  в  драном
халате из полосатой ткани и смешной железной шапке, похожей на рыбий  хвост.
Уж кто-кто, а Змееныш точно знал, что  позволить  себе  выглядеть  смешно  и
странно могут только люди воистину удивительные.
   Сычуаньская парча ярка да цветаста, как глупость человеческая...
   В комнату неслышно проскользнул Немой Братец, служка той  опиумокурильни,
в задней комнатушке которой и была назначена встреча.  Мало  кто  знал,  что
Немой Братец и есть настоящий хозяин-угуй этого  притона,  владеющий  тайной
биркой на территорию, а толстяк Бань по прозвищу Десять Тысяч нужен лишь для
отвода глаз и  вручения  взяток  Быстроруким.  Но  даже  судья  Бао  не  был
осведомлен, что бирку на территорию  Немой  Братец  получил  лишь  благодаря
Змеенышу: когда вожаки Дымных Цветов  хотели  свернуть  Немому  Братцу  шею,
только гибель  старшего  Цветка,  которого  случайно  ткнул  пальцем  в  бок
какой-то юнец-доходяга на городском базаре, отсрочила приговор. В результате
Немой Братец не оплошал, шеи все-таки были свернуты, но совсем  не  те,  что
предполагалось вначале, а его  опиумокурильня  стала  местом  тайных  встреч
лазутчика.
   И Змееныш ни на миг не сомневался: угуй опиумокурильни и отброс общества,
Немой Братец скорее даст расчленить  себя  на  семьдесят  семь  частей,  чем
сознается в своем знакомстве с лазутчиком.
   Даже если знать, что немым Братец был только по прозвищу.
   - Вечером я  буду  вынужден  покинуть  Нинго  и  отправиться  в  Северную
Столицу, - устало сказал Змееныш Цай.
   Притворяться было ни к чему, и  судья  Бао  в  очередной  раз  поразился:
только что перед ним сидел невинный отрок-монах с юношеским пушком на  щеках
и вот  уже  за  чашкой  чая  тянется  ровесник  высокоуважаемого  сянъигуна,
измотанный до предела и держащийся лишь на выучке и долге.
   - Один? - спросил судья, не спрашивая: "Почему?"
   Понимал: значит, надо.
   - С преподобным Банем, - ответил Змееныш. - Я был отослан из  обители  по
просьбе последнего, в качестве его сопровождающего.
   И все трое надолго замолчали, прихлебывая крутозаваренный, слегка терпкий
чай.
   - Что ты сумел узнать? - спросил судья Бао.
   - Немного, - отозвался Змееныш. - Я узнал, что на первых порах у  монахов
Шаолиня отбирают то, что мы  зовем  нравственностью  или  обыденной  моралью
"ли". Я узнал, что затем у иноков обители близ горы Сун  отбирают  обыденное
сознание,  которое  странный  малыш-инок  назвал  неизвестным,  мне   словом
"логика". Взамен обыденных морали и сознания им  дают  способность  жить  не
раздумывая, бить не промахиваясь,  умение  играть  на  железной  флейте  без
отверстий и надежду на грядущее прозрение,
   - Это все? - спросил даос.
   - Это все, что я узнал. Впрочем, нет, не все. Еще я узнал, что  уродливый
монастырский повар пишет на  деревянном  диске  иероглифы  "цзин"  и  "жань"
(судью Бао передернуло), а также ходит в  Лабиринте  Манекенов  как  у  себя
дома. Следом за поваром Фэном идет ребенок  в  рясе  по  прозвищу  Маленький
Архат. Теперь - все. Смею ли я спросить: что узнали вы, достойный сянъигун?
   - Я узнал, что в  канцелярии  Владыки  Темного  Приказа  шарят  невидимые
демонам руки с уже знакомым нам клеймом, - невесело улыбнулся судья Бао.
   - Это все? - спросил лазутчик, понимая, что сегодня можно спрашивать  без
церемоний.
   -  Нет,  не  все.  Я  узнал,  что  этими   руками   можно   предупреждать
неслучившееся. И что Сын Неба Юн Лэ, да продлятся его годы вечно...  похоже,
вскоре у нас будет новый император.  Возможно,  именно  поэтому  преподобный
Бань отправляется в Северную Столицу. Теперь - все.
   И все трое опять замолчали.
   Судья Бао думал: стоит ли ему немедленно  воспользоваться  подвернувшейся
возможностью и послать со Змеенышем в Столицу доклад  о  происходящем.  Риск
огромен,  в  первую  голову  для  самого  лазутчика,   но   если   правильно
составленный доклад попадет в руки...  нет,  на  высочайшие  руки  достойный
сянъигун и не рассчитывал! Просто бывший однокашник судьи  Бао,  преуспевший
по  службе,  славился  близостью  к  первому  министру  двора.  Ума  бывшему
однокашнику было не занимать (не зря ж письмо прислал!), сообразительности -
тоже;  а  старые  приятельские  отношения  могли   весьма   поспособствовать
правильному движению доклада. Все большую силу забирает в Поднебесной тайная
служба монахов с клеймеными руками, а ни одна повозка не сможет долго ехать,
если одно колесо у нее гораздо объемистей прочих. Опять же: если Сын Неба  и
впрямь болен...
   Железная Шапка думал: иногда  судьбы  мира  зависят  от  таких  ничтожных
мелочей, что впору усомниться в  правоте  Безначального  Дао,  которое,  как
известно, не торопится, но всюду успевает. Интересно все же: что на этот раз
скажет даосу, ввязавшемуся в суету сует, его учитель, небожитель  Пэнлая,  и
не осердится ли за самовольство? И плохо ли то, что при виде двух измученных
людей - судьи Бао и  вот  этого  лазутчика  -  сердце  даоса  преисполняется
скорбью и негодованием на  жестокость  бытия;  а  это  уж  вовсе  недостойно
бедного отшельника, собирающегося выплавить  киноварную  пилюлю  бессмертия!
Или все-таки достойно?
   Змееныш Цай не думал ни о чем. Он  просто  наслаждался  редкой  для  него
минутой отдыха, поскольку знал: прикажет судья Бао нести в Столицу  весточку
от высокоуважаемого сянъигуна, и надо будет нести.
   Нести,  а  потом  возвращаться,  ибо  лазутчики  жизни  -  это  те,   кто
возвращается.

4

   - Где ты был?! - в сотый раз  вопрошал  преподобный  Бань,  кусая  тонкие
губы.
   Угловатое  лицо  монаха  напоминало  сейчас  лики   архатов,   искушаемых
Властелином Иллюзий, князем Марой: бесстрастность боролась со  страстями,  и
последние в данном случае побеждали.
   - В чертогах, -  честно  отвечал  Змееныш,  не  забывая  кланяться.  -  В
чертогах этих... как их?.. Желтых  Источников.  У  Хозяина  Золотой  Звезды,
господина Тайбо.
   - В гостях? - не выдерживал Бань. - Чай пили?! Из фарфоровых чашек?!
   -  Воистину,  все  вам   ведомо,   наставник!   -   восторгался   Змееныш
проницательностью своего спутника. - В гостях и именно из фарфоровых  чашек,
хоть и трижды недостоин  я  оказанной  мне  чести!  Но  был  введен  безусым
небожителем в  чертог  из  белого  нефрита,  под  чудесные  напевы  флейт  и
свирелей, после чего облачен лотосоглазыми девами  в  одеяния  из  лазоревых
перьев и препровожден к господину Тайбо!
   - Ну и как он выглядел, этот твой Тайбо? - не