железной шапке, похожей на рыбий хвост.
   На колдовство времени не оставалось,  да  и  не  знал  почтенный  Лань  -
возможно ли колдовство в Лабиринте Манекенов? Не знал он этого, а  проверять
не  хотел.  Опаздывали  небесные  полководцы,  бумажная  гвардия  оставалась
невырезанной и бесполезной, тайные слова присохли к языку - а у  ног  грузно
ворочался обеспамятевший друг. И если бы Безначальное Дао приказало Железной
Шапке: "Уйди прочь!" - лишенный страстей даос лишь оскалился бы по-волчьи  и
не уступил дороги.
   Вечерним листопадом плыли рукава,  алые  с  золотом,  грозно  и  трепетно
колебля невидимые пряди... плыли, летели, кружились над хрипящим судьей.
   На стороне Лань Даосина сейчас было тайное мастерство отшельников  с  гор
Удан-пай и неожиданность вмешательства - но второе кончилось. А  первого  не
хватило.
   Исполосованное страшными рубцами лицо внезапно  взмыло  в  воздух,  босая
ступня на лету сшибла с замешкавшегося даоса его шапку, и  та  покатилась  с
глухим звяканьем, а вторая  ступня  подобно  жалу  шершня  прорвала  осеннюю
паутину, разбрызгав в стороны лопнувшие нити, - и судья Бао успел застонать,
прежде чем захлебнулся.
   Потому что на судью рухнул бесчувственный даос.
   Гнусавое хихиканье  раздалось  в  попятившейся  тьме;  смеялись  галереи,
влажные стены, хохотала  "купель  мрака",  отзывались  деревянные  манекены,
усмешливо рыкнул тигр на левом предплечье Фэна, отшвыривая прочь кинувшегося
было в свалку Маленького Архата... призрачное ликование охватило Лабиринт.
   И с яростным весельем отозвалась змея, в  жалящем  броске  распластавшись
над баррикадой из тел судьи и даоса.
   Они переплелись, покатились, разорвав смертельное объятие уже в  основной
галерее, почти сразу же вскочив на ноги, - и замерли друг против друга,  Фэн
и Змееныш Цай, повар и лазутчик, монах и... монах.
   Не дожидаясь, пока  урод  повар  разорвет  его  на  части  ста  тридцатью
возможными и тремя невозможными способами, Змееныш прыгнул  вперед;  и  орел
попытался впиться в горло, как учили лазутчика по дороге на Бэйцзин.
   Ребро левой ладони сбило  мелькнувший  кулак  повара  в  сторону  -  эхом
отдалось в плече, чуть не вылетевшем из сустава от соприкосновения с  плотью
безумца! Но растопыренные когти правой уже почти вцепились в торчащий кадык,
острый  бугор  на  жилистой  шее...  Промах!  Ногти  Змееныша  лишь   слегка
пробороздили кожу повара, ближе к выпирающей ключице, царапины мигом набухли
кровью... И это означало, что второй попытки у  лазутчика  скорее  всего  не
будет.
   Не такое здесь место, не для  того  строился  Лабиринт  Манекенов,  чтобы
давать неудачникам вторые попытки...
   Что же ты медлишь, безумец Кармы?!
   Фэн не спешил нападать.
   Он стоял, задумчиво скребя пальцем рубцы щеки, потом наклонился и  поднял
валявшийся неподалеку диск.
   Рукавом стер один иероглиф.
   Писать ничего не стал.
   - Не так, - наставительно сообщил повар, зажимая диск под  мышкой.  -  Не
так...
   И, не выпуская диска, повторил движение Змееныша.
   Повторил со сноровкой подлинного мастера,  завершив  смертоносный  захват
орлиных когтей в воздухе, и, казалось, темнота вскрикнула от боли.
   - Нет, не так, - еще раз повторил повар то ли себе, то ли лазутчику.
   Деревянные манекены захлебнулись восторгом, когда  орел  снова  впился  в
горло.
   Повар покосился на Змееныша - смотрит  ли?  внимает  ли?  -  и  продолжил
демонстрацию.
   Словно забыв, где он и кто перед ним.
   И спустя мгновение когти щелкнули у самого лица лазутчика жизни.
   - Не так...
   Орел помедлил, глухо захрипел и стал расправлять крылья.

***

   Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь; всю, без остатка.
   Возможно.
   Змееныш ничего не видел. То ли жизнь у  него  оказалась  не  такой,  чтоб
просматривать ее в последний момент, то ли еще что... но  причина  странного
поведения повара стала внезапно ясна для лазутчика.
   Карма  в  лице  государя  не  различала  отдельных  людей   и   требовала
уничтожения всех монахов обители. Карма в лице монастырского  повара  твердо
знала; монастырь Шаолинь есть благо Поднебесной! Вся братия без  исключения!
А Змееныш принял монашество в обители близ горы  Сун  так  же,  как  и  все,
честным путем - правда, с не совсем честными намерениями! -  и  для  безумца
повара лазутчик жизни был в первую очередь шаолиньским монахом.
   Тем, кого надо учить, а не убивать.
   Именно поэтому, повинуясь приказам учуявшего опасность безумца,  Змееныша
по дороге на Бэйцзин  в  первую  очередь  пытались  остановить!  Остановить,
сломать ноги, вывести из строя...
   Но почему Фэн только что  пытался  нанести  смертельный  удар  Маленькому
Архату?! - увы, Цаю не хватило времени вскрыть и этот нарыв.
   Да и  не  смог  бы  понять  многоопытный  лазутчик,  что  малыш-инок  для
безумного повара являлся двумя людьми, и если одного из них надо было  учить
и оберегать, то второй заслуживал немедленной смерти!
   Нет, прошедшей жизни Змееныш не видел. Просто он успел недоуменно  пожать
плечами, пока орел напротив него выяснял разницу между своим и  подброшенным
птенцом, расправляя крылья.

3

   ...Вздрогнул Лабиринт.
   Шевельнулся глинистый пол  под  ногами,  отряхнулись  брызгами  стены,  и
лазутчик судорожно зажмурился - ослепила вспышка ороговевших пальцев-когтей,
полыхнувшая совсем рядом.
   Ослепила, обожгла...
   Но и с закрытыми глазами Змееныш продолжал видеть  Лабиринт,  где  крался
вместе с Маленьким Архатом вслед за безумным поваром...  Лабиринт,  галереи,
суровый строй манекенов-убийц, и рядом с каждым - еле различимый силуэт.
   Ближе всех стояли двое: безвекий и однорукий.
   Бодхидхарма и его преемник, второй патриарх Шаолиня Хуэй-кэ.
   "Если у второго патриарха нет руки, - вдруг подумалось Змеенышу, - то где
же у него выжигались почетные клейма?!"
   Мысль была настолько глупой, что умирать с ней не хотелось: ни у кого  из
обитателей тайной комнаты  не  было  мастерских  клейм  -  они  не  покидали
Лабиринта, не обнимали раскаленный  кувшин  при  выходе  и  не  нуждались  в
знаках-подтверждениях.
   Змееныш открыл глаза.
   Прямо перед его лицом тигр сцепился с драконом.
   Правая рука - с левой.
   Преподобный Бань успел вовремя.
   А призраки все стояли в обнимку с манекенами, все смотрели на копошащихся
во тьме людей...

***

   Они замерли друг против друга - два лучших бойца Поднебесной.
   Припавший к земле клейменый сэн-бин,  мирской  символ  Шаолиня  последних
десятилетий, сражавшийся на всех помостах империи, и никому не известный вне
обители  повар,  взмывший  вверх  и  распластавший  руки-крылья  под   самым
потолком, сочившимся влагой.
   Дети Лабиринта.
   И виделось небывалое: на предплечьях Фэна синеватым  светом  отблескивали
такие же тигр и дракон, какие были выжжены на руках монаха из тайной службы,
- только мастерские клейма повара больше походили на трупные пятна.
   Казалось, улыбки пробежали по вырезанным лицам манекенов,  и  бесстрастно
усмехнулись  призраки:  никогда  за  всю  историю  Шаолиня  в  Лабиринте  не
сражались человек с человеком, монах с монахом.
   Но умерла минута, затем  другая,  и  тряпка  разочарования  мигом  стерла
чудовищное веселье, как иероглифы с деревянного диска,  -  повар-урод  вдруг
неуклюже качнулся, крылья опали двумя плетями,  дико  задергались  рубцы  на
щеке, приоткрылся провал искаженного рта...
   - Наставник Чжан? - робко прозвучало во тьме. Монах из тайной  службы  не
двинулся с места.
   - Наставник Чжан? - Слова падали из черной пропасти рта в черную сырость,
и от каждого слова деревянные манекены пробирала неведомая им дрожь.  -  Это
вы? Это действительно вы?.. Мальчик мой...
   В боковой галерее ворочался, пытаясь встать, даос.
   Беззвучно стонал судья Бао.
   Прижался к стене малыш-инок.
   Утонул в туши, пролитой из чернильницы Закона, лазутчик жизни.
   Скалились  звери  с  рук  монаха;  скалились  мертвой  усмешкой,   словно
отрубленная голова на бамбуковом колу.
   - Мальчик мой... мне снилось, что ты погиб!.. Что твои прославленные руки
прибиты на потеху зевакам... Я не верил! Я знал - это ложь!.. Я  знал...  то
был злой сон!.. Злой...
   Сухой стук -  диск  с  иероглифами  вывалился  из-под  мышки  повара,  но
преподобный Фэн не заметил этого. Едва волоча ноги,  словно  на  него  разом
навалились все восемьдесят пять прожитых лет, изуродованный повар двинулся к
монаху.
   Тот не шевелился.
   Лишь сутулился - едва заметно, как под кангой Восточных казематов.
   Приблизившись вплотную, повар внезапно рухнул на колени и припал бледными
губами-шрамами к ладони монаха.
   - Наставник Чжан... - скорбно прошуршало по Лабиринту.  -  Ах,  наставник
Чжан...
   Одинокая слеза мутным высверком запуталась в рубцах, вильнула в  сторону,
к шевелящимся губам; смешала соль свою с солью еле слышного шепота  и  омыла
чужую ладонь.
   - Мне снился сон, наставник Чжан... В это мгновение Змееныш ужалил.

4

   -  Если  хочешь,  теперь  ты  можешь  убить  меня,  -   сказал   лазутчик
преподобному Баню, глядя на поверженного  повара  -  крохотную  скорчившуюся
фигурку, тщетно пытавшуюся только что дотянуться до своего диска.
   - Он мертв? - после долгого молчания спросил Бань, отворачиваясь.
   - Еще нет. Обычный человек после "змеиной жемчужины" лежит  в  оцепенении
до получаса и лишь потом уходит к предкам; этот протянет не меньше часа.
   Подошедший сзади Маленький Архат тронул плечо монаха.  Для  этого  малышу
даже не пришлось тянуться - преподобный Бань  все  еще  находился  в  боевой
стойке, словно готовясь к несостоявшейся схватке.
   Детская  ладонь  погладила  напряженные  жгуты  мышц,  двинулась  по  еле
зажившим шрамам от канги - и преподобный Бань шумно вздохнул и расслабился.
   - Что же теперь? - спросил он.
   - Не знаю, - ответил лазутчик.
   Он и вправду не знал.
   Лань Даосин удостоверился, что судья  Бао  еще  дышит,  подобрал  любимую
шапку, нацепил ее на макушку и принялся ворожить над раненым другом.
   - За все надо платить, - бросил даос, не отрываясь от своего  занятия.  -
За все...
   - Это ты о нем? - Змееныш мотнул головой в сторону недвижного Фэна.
   - Нет. Это я  о  нас.  Мы  сделали  предначертанное  и  теперь  можем  не
радоваться победе и не унывать  от  поражения.  Потому  что  мы  победили  и
проиграли. Одновременно. Смерть безумца повара ничего не изменила. Смотрите.
   Железная Шапка порывисто встал и, не глядя, мазнул рукавом  по  ближайшей
стене. Ослепительный свет заставил всех зажмуриться,  а  когда  глаза  вновь
обрели способность видеть - стены не было, и медный диск  солнца  купался  в
желтой пыли, покрывавшей равнину...

***

   И день отшатнулся от равнины Армагеддона, поля Рагнаради и места  Судного
Дня.
   Плечом к плечу стояли они на холмах, скудной цепью ограждая  миры  Желтой
пыли - чародеи-даосы в ало-золотистых одеяниях, лазоревые небожители  Пэнлая
и Западного рая, ощетинившиеся демоны ада  Фэньду,  Яшмовый  Владыка,  Князь
Темного Приказа, грустная богиня Чанъэ, бодисатва  Гуань-инь,  царь  обезьян
Сун У-кун, старец Шоусин...
   А на них, волна за волной, накатывалось неведомое.
   Трубил рог Хеймдалля, предвещая всеобщую гибель, и вторили ему трубы  Дня
Гнева, звезда Полынь рушилась в  пенящиеся  водоемы,  пес  Гарм  с  обрывком
привязи на шее несся рядом со всадником  бледным,  имя  которому  -  смерть;
железнокрылая саранча расплескивала валы озера серного, мертвые вставали  из
могил, Число Зверя проступало на чешуйчатом небосводе,  а  за  неисчислимыми
рядами атакующих колоннами возвышались две  фигуры:  одна  в  белом  трауре,
вторая в черной коже.
   Ждущие своего часа Добро и Зло.
   Только Добро и только Зло.
   "Кар-р-рма!" - хрипел гигантский ворон, чуя поживу.
   И Владыка Янь-ван еще успел лихо закрутить ус  и  наклониться  к  Владыке
Восточного Пика, чтобы подбодрить друга перед последним сражением...
   Они стояли скудной цепью на холмах.
   Они еще стояли.

***

   - Скоро нас не будет, - тихо добавил Лань Даосин, и видение исчезло.
   Темнота ослепила замерших людей; темнота была ярче света.
   - Очищение диска, - выдохнул Маленький Архат. - Жесткое очищение...
   Никто не поинтересовался: что имел в виду малыш-инок?
   К чему?
   - Должен быть другой способ... - бормотал мальчишка. - Должен быть...  не
может не быть...
   Он вдруг вскрикнул и вцепился в отвороты халата лазутчика.
   - Мессия! - Слюна брызгала в лицо  Змеенышу,  но  тот  не  отворачивался,
завороженный сияющими глазами Маленького Архата. - Мессия очищает диск!  Без
светопреставления! Слышишь, ты, змей ползучий, - Мессия очищает диск!  Своей
гибелью искупая грехи живущих!
   Змееныш слышал.
   И все слышали.
   Что с того?
   Пальцы Маленького Архата разжались, дитя-инок мешком опустился на землю и
заплакал. Сидя рядом с парализованным поваром,  он  рыдал  от  бессилия,  от
невозможности объяснить кому бы то ни было в этой чертовой Поднебесной,  что
значит - Мессия.
   Никогда за века существования Чжунго здесь не возникала  идея  Спасителя,
Сына Божьего, но и Сына Человеческого, способного умереть за людей, взяв  на
себя их прегрешения!
   На короткий миг очистив диск Закона ценой собственной страшной смерти.

5

   ...Мне было плохо, как никогда.
   Мне было хуже всех.
   На самом краю пропасти  успеть  остановиться,  лишь  мельком  заглянув  в
открывающуюся бездну, с облегчением перевести дух, вытереть со  лба  ледяной
пот - и услышать за спиной грозную поступь начавшегося оползня!
   Вот он, у моих ног, у наших с моим мальчиком колен -  поверженный  вирус,
бедняга повар, свихнувшийся в проклятом  Лабиринте,  вот  он,  изуродованный
жизнью корень всех зол, только Системе этого мало, ей надо все или ничего, а
наши боль и отчаяние она в лучшем случае запишет и сбросит в архив за миг до
светопреставления!
   Сволочь!
   Колесо бесчувственное!
   Дай мне неделю... дай мне хотя бы день! -  и  я  наизнанку  вывернусь,  а
заставлю умников ханьцев понять, попробовать, попытаться сотворить чудо!  Не
может быть, чтобы не нашлось  выхода,  чтобы  они  не  сумели  понять  такие
простые и такие сложные слова:
   "МЕССИЯ ОЧИЩАЕТ ДИСК!"
   Не может быть...
   "Конечно, - беззвучно ответил мне мой мальчик. - Конечно..."
   Я чуть сгоряча не окрысился на него, чуть было не  взорвался  фейерверком
несправедливой злобы, едва не восстал на того, в чье  сознание  попал  волей
случая и чье тело делил третий год... я чуть было не натворил бед.
   Не успел.
   Потому что сердце дурачка музыканта привычно распахнулось, впуская в себя
весь мир, и ужас объял меня, и объяли меня воды до души моей.
   Я забыл, с кем имею дело.
   И когда вспышка прозрения ослепила глупца прагматика, прячущегося в чужой
сути, как мышь в амбаре, когда тело вновь  перестало  существовать,  а  душа
забыла человеческие имена,  которыми  ее  награждали  на  всех  перекрестках
Бытия; когда горы неожиданно стали горами, моря - морями, а быть или не быть
-  смешным  вопросом,  не  имеющим  никакого  отношения  к   повседневности,
назвавшейся Абсолютом...
   "Нет! - кричал я, захлебываясь первобытным страхом.  -  Не  делай  этого!
Остановись! Пусть Поднебесная катится в  тартарары,  пусть  Система  очищает
диск как ей заблагорассудится, только, умоляю, не делай этого..."
   "Конечно, - тихо отозвался мой мальчик, - конечно..."
   Единственный, кто успел услышать меня; услышать и понять.
   Он шел умирать.
   Умирать, впустив в себя весь испоганенный мир.
   Умирать, как представлял себе это я, - страшно.
   Как и подобает Мессии.
   "Не делай этого! Я... я боюсь!.. подожди..."
   "Конечно..."
   И я, бесчувственное  чудовище  ископаемых  времен,  завизжал  обезумевшим
животным под ножом мясника, - на одну судорогу обретя и тут же снова утратив
власть над телом, когда мой мальчик встал, улыбнулся ничего  не  понимающему
Змеенышу и сделал первый шаг.
   Но второго шага ему сделать не  удалось.  Потому  что  пальцы  уродливого
повара цепко охватили нашу щиколотку.

6

   После "змеиной жемчужины" не встают.
   Змееныш это знал наверняка. Он знал  это,  кубарем  летя  от  беспощадной
подсечки, выдернувшей из-под лазутчика землю вместе с ногами; он  знал  это,
сшибая Маленького Архата, упавшего ловко и легко, как  малыш-инок  не  падал
никогда; он знал это, видя  отчаянный  рывок  преподобного  Баня,  успевшего
вырвать изрядный клок из  поварской  рясы-кашьи,  прежде  чем  безумный  Фэн
оказался вне досягаемости...
   После "змеиной жемчужины" люди не встают.
   А бесовское лицо  уже  скалилось  в  трех  шагах  от  ближнего  манекена,
гостеприимно открывавшего строй.
   Фэн на мгновение задержался, обернувшись, - знал повар, нутром чуял,  что
никто не последует за ним к  деревянным  убийцам!..  Лишь  монах  из  тайной
службы сдвинулся на пядь и сверкнул угольным пламенем из-под век.
   Но и преподобный Бань остановился, замерев рядом с лазутчиком, потому что
обоих поразил облик сбежавшего безумца Кармы.
   Тьма ласковыми прикосновениями сглаживала уродство повара, вспухшие рубцы
казались тенями, невесомо павшими  на  человеческую  плоть,  провал  рта  не
напоминал более "купель мрака", и смутная обреченность  проступила  в  сухой
старческой фигурке.
   Обреченность и решимость.
   А в глазах зажившегося  на  земле  монастырского  повара  тихо  светились
усталость и покой, оплывающий восковыми слезами покой, какой изредка  стынет
во влажной глубине взгляда загнанной лошади,  когда  ее  наконец  перестанут
хлестать и милосердно  оставят  подыхать  на  обочине,  без  кнута  и  хрипа
запаленных легких.
   Змеенышу еще показалось, что улыбка  мимоходом  растянула  безгубый  рот,
умиротворенная улыбка лика над алтарем, намек на потаенную радость,  зародыш
учения Чань, единственного учения, полагающего смех не только полезным, но и
жизненно необходимым... впрочем, так это было или не так? -  какая  разница,
если босая ступня повара  уже  поползла  по  земле,  пересекая  грань  между
"сейчас" и "никогда".
   Грубо вырезанный воин на ребристом столбе скрипуче крутнулся, размоталась
невидимая до того цепь с шипастым ядром на  конце,  и  ровный  свист  рассек
тишину Лабиринта Манекенов. В последний момент Фэн прогнулся  назад,  дробно
переступив ногами, и ядро миновало его  голову,  а  мелькнувший  снизу  брус
злобно щелкнул, не сумев ударить по голеням, - но когда уже безобидное  ядро
пошло на второй круг, повар неожиданно вскинул руку.
   Левую.
   Потому что в правой он держал невесть когда поднятый с земли диск.
   И торчащий шип ядра вспорол предплечье безумца до кости.
   Крови видно не было. Темнота скрадывала почти все, сам Фэн  не  издал  ни
звука, словно не его тело только что раскромсала отточенная сталь, и кинулся
вперед, как ребенок всем телом рушится в набегающую волну.
   Увернувшись от проволочной плети, зажатой в медном  кулаке  раскрашенного
демона, повар  смахнул  в  сторону  граненый  молот,  принадлежащий  кому-то
высокому и узкоплечему, присел на широко расставленных ногах... острые концы
плети пробороздили ему спину, когтями вздыбив кашью вместе с кожей, а  молот
удивленно издал сухой треск, перебив уже искалеченную шипом руку в локте.
   Повар счастливо расхохотался, неловко сунул диск под мышку  и  отправился
дальше.
   Он плясал в месиве взрывающихся клинков, дубин, цепей и рычагов, манекены
хрипло вскрикивали от недоумения и били наотмашь,  промахиваясь  и  попадая,
раскручивая  пружину  и  повинуясь  приказу  умершего  восемь  веков   назад
механика, не понимая, что происходит, готовые в любую секунду рассыпаться  и
похоронить  под  собой  невероятное  существо,  сроднившееся   с   ними,   с
деревянными экзаменаторами,  с  легендой  Шаолиня;  а  человек  смеялся  над
куклами, заставляя делать то, чего хочет он, и только он.
   Он хотел умирать по своему выбору, и делать это так долго и страшно,  ка