странно  посмотрел  на
выездного следователя и вкрадчиво проговорил:
   - Впредь я попросил бы вас, уважаемый Бао, если у вас  возникнет  желание
ознакомиться со свитками столь  выдающихся  людей...  и  других  существ,  -
сначала  посоветоваться  со  мной.  Как  вы  могли  убедиться,  это   бывает
небезопасно.
   Судья кивнул, судорожно сглотнув.
   - Позднорожденный умоляет о прощении, - выдавил он.
   - Поймите: лучше лишний раз побеспокоить  меня,  чем  выпустить  на  волю
что-нибудь такое, с  чем  вам  потом  не  удастся  справиться.  Кстати,  вам
что-нибудь, нужно?
   - Нет, благодарю вас, - твердо  ответил  сянъигун  и  посмотрел  Янь-вану
прямо в глаза.
   - Ну, как знаете... - пробормотал Владыка себе под нос, и  через  секунду
его уже не было в кабинете.
   Некоторое время судья Бао приходил в себя, обмякнув в кресле.
   А когда ему  наконец  удалось  собрать  разбегавшиеся  мысли,  среди  них
обнаружилась одна, ранее лежавшая где-то на самом краю  сознания,  а  теперь
благодаря учиненному кавардаку выплывшая на поверхность:  "Как  там  дела  у
Змееныша? Надо бы посмотреть!" Судья прикинул, что  Змееныш  Цай  навряд  ли
является столь выдающейся личностью,  как  Просветленный  Учением  Бородатый
Варвар, и решил, что для него можно  и  не  испрашивать  особого  разрешения
великого Янь-вана.
   А потому ничтоже сумняшеся вписал имя Змееныша в свободный квадрат.
   Несколько мгновений  выездной  следователь,  понемногу  меняясь  в  лице,
наблюдал за возникшей в Адском  Оке  картиной,  а  потом  тишину  канцелярии
разорвал его истошный вопль:
   - Ли Иньбу! Быстро сюда!
   И черт-лоча ворвался в кабинет.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

   - Ты служил в армии? - удивленно нахмурился преподобный  Бань.  -  Когда?
Где? И Змееныш проклял свой язык.

***

   Дорога складывалась удачно. Нанятая лодка медленно плыла  по  течению  на
север, лодочник в неизменной рваной кацавейке сидел у руля и  курил  трубку,
три его помощника суетились с шестами у бортовых перил,  а  оба  торговца  -
очухавшийся бельмастый и его приятель -  вели  себя,  что  называется,  тише
мертвой иволги. Суденышко оказалось из тех внешне неказистых джонок, в  чьем
трюме можно спрятать стадо овец и вдобавок тюк-другой контрабандного  шелка;
на порогах лодка вела себя послушно, не доставляя  лишних  неприятностей  ни
лодочнику с помощниками, ни пассажирам. На каждой береговой  станции  к  ним
кто-то подсаживался, чтобы вскоре сойти: то спешащий порученец из городского
приказа, не раздобывший лошадь у хозяина почтовой станции, то щеголь-шалопай
с  молчаливой  девицей,  явно  краденой,  которую  щеголь  звал  женушкой  и
заливисто смеялся; то  обвешанные  торбами  и  мешками  крестьяне  окрестных
деревень, собравшиеся к родичам или на ярмарку. А как-то раз  подсела  целая
шайка несомненных мошенников с такими рожами, что лодочник выкурил  за  день
четыре полные трубки вместо обычных двух.
   Впрочем, это соседство завершилось как нельзя лучше: пройдохи  вели  себя
смирно, косясь  на  невозмутимого  Баня,  восседавшего  на  корме  рядом  со
Змеенышем, и на следующий день сошли на берег, где и передрались меж собой.
   И всю дорогу преподобный Бань с рвением соблюдал распорядок  монастырской
жизни, насколько это позволяли условия. Змееныш недоумевал: действительно ли
высший шаолиньский  иерарх  старается  придерживаться  традиционного  образа
жизни или просто выполняет обещание научить уму-разуму юного  инока,  данное
патриарху обители? Тем  не  менее:  подъем  в  конце  пятой  стражи  -  Бань
чувствовал это время,  что  называется,  пятками,  хотя  никаких  стражей  с
колотушками  по  берегам  не  наблюдалось;  медитация  под  открытым  небом,
утренний туалет и неспешный разговор об Учении.  И  уроки  кулачного  боя  с
перерывами на трапезу.
   Часа отдыха преподобный Бань не устраивал. А также опускал изучение  трав
и секретов  массажа.  Трактовка  монахом  из  тайной  службы  основ  Чань  и
воинского  искусства  немало  заинтересовала  Змееныша.  И  то:  было   чему
дивиться! Вместо монастырского разнообразия, когда одна  проповедь  о  житии
Будды Шакьямуни сменялась другой, парадоксальные вопросы сбивали с толку,  а
голова  и  мышцы  пухли  от  обилия  "кулаков"  -   "падающих",   "рубящих",
"пронзающих", "больших красных", "малых красных", "кулаков ночного демона" и
прочих...
   В  области  Учения  преподобный  Бань  ограничивался  самыми   обыденными
разговорами, внешне ни о чем, лишь изредка приводя в  пример  эпизоды  жизни
выдающихся людей - и примеры эти почти всегда были такими же обыденными, как
и все  прочее.  Героев,  подвижников  и  поучительных  джатак  для  Баня  не
существовало.  Словно  никогда  великий  Будда  не  сокрушал  Мать  демонов,
породившую  пятьсот  бесов,  и  не  делал  ее  монахиней;  словно  бодисатва
Гуань-инь никогда не разъезжала в женском  облике  на  белом  слоне!  Вместо
этого монах рассказывал примерно следующее:

***

   Известно, что третий чаньский патриарх Сэнцань встретил смерть стоя  и  с
приветственно сложенными руками. Когда через триста лет  умирал  Чжисянь  из
Хуаньци, он спросил:
   - Кто имеет обыкновение умирать сидя?
   - Монахи, - ответили ему.
   - Кто же умирает стоя? - спросил Чжисянь.
   - Просветленные монахи, - ответили ему.
   Тогда он стал прохаживаться туда-сюда и на восьмом шаге умер.
   Когда перед Алмазным  гротом  на  горе  Утайшань  заканчивал  свою  жизнь
преподобный Дэн Иньфэн, он спросил:
   - Монахи умирают сидя и лежа, но умирал ли кто-либо стоя?
   - Да, бывало, - ответили ему.
   - Ну а как насчет того, чтобы умереть вниз головой? - спросил Дэн.
   Собравшиеся пожали плечами.
   Тогда Дэн Иньфэн встал на голову и умер.
   Его сестра-монахиня рассмеялась и сказала:
   - При жизни ты неизменно пренебрегал людскими правилами и обычаями и даже
в смерти топчешь общественный порядок!

***

   ...Змееныш не сомневался: рассказывая  ему  подобные  истории,  способные
ввергнуть  в  шок  большинство  жителей  Срединного  государства  ,  Бань  преследует
какую-то свою, пока неведомую цель.
   Видимо,  ту  же  цель  монах  из  тайной  службы  преследовал,  ограничив
продвижение своего ученика в воинском искусстве всего двумя вещами: дыханием
и малым тао "восемнадцать рук архатов" - детищем Бородатого Варвара.
   - Восемнадцать рук да восемнадцать ног - это уже будет тридцать шесть,  -
приговаривал Бань без тени усмешки. - Да на каждой по пять пальцев  -  всего
сто восемьдесят. Да на каждом пальце по три  сустава...  нет,  мальчик  мой,
этот путь не для нас.
   И  в  сотый  раз  заставлял  Змееныша  танцевать  любимое  тао  патриарха
Бодхидхармы.
   А когда лазутчик жаловался, что на корме не хватает  места,  Бань  больно
пинался ногами и назидательно добавлял:
   - Где способен улечься бык, там способен ударить кулак!
   После чего все начиналось сначала.
   В самом тао - надо сказать, довольно-таки коротком и внешне  несложном  -
на первый взгляд Змееныша, не было ничего  особо  трудного.  Шесть  действий
кулаком, два - ладонью, одно - для  локтя,  четыре  действия  ногой  и  пять
захватов. Все. И полное отсутствие  чего  бы  то  ни  было,  хоть  отдаленно
напоминавшего чудеса, поражающие  воображение,  которые  демонстрировали  на
площадке наставник Лю, учителя-шифу или тот же  повар  Фэн,  когда  бывал  в
хорошем расположении духа. Ни божественно высоких прыжков, ни тройных ударов
ногами, ни мелькания почти невидимых рук, способных заморочить  голову  кому
угодно...  Простота  и  несокрушимость;  и  полное  пренебрежение  обманными
увертками.  Последнее  особенно  смущало  Змееныша,  в  силу  рода   занятий
предпочитавшего избегать открытого боя.
   Он  прекрасно  знал:  только  в  историях  бродячих  сказителей  или   на
театральных подмостках лазутчики ежеминутно вступают  в  сражение,  повергая
толпы бестолковых врагов. На самом же деле...
   Лазутчики смерти - это те, кто ценой  собственного  существования  вводит
врага в обман; лазутчики жизни - те, кто возвращается.
   Но  нет  лазутчиков,  которые  дерутся  на  всех  перекрестках  Срединной
империи.
   А Бань все хмыкал и заставлял до изнеможения  повторять  "руки  архатов",
лишь изредка делая внешне незначительные замечания.
   Не сразу, ох, не сразу поймал Змееныш за хвост вертлявую нить, на которую
нанизывалась истинная суть любимого  тао  Бодхидхармы.  Но  когда  поймал...
Остановился, долго стоял в оцепенении - и Бань  не  мешал,  не  обрывал,  не
ругал глупого, - потом трижды прошел все цепочки, на  миг  замирая  в  конце
каждого звена, завершил работу и сел на палубу.
   А в мозгу Змееныша еще мелькали "восемнадцать рук".
   "Орел впивается в горло", "монах забрасывает котомку за плечо", "стрелять
из лука и высовываться из-под  навеса",  "дракон  рушится  с  неба",  "монах
звонит в колокол, вдевает в иголку золотую нить и укладывает стропила"...
   Каждая рука заканчивалась гибелью воображаемого врага.
   Не победой, нет!
   Смерть отграничивала "впивающегося в горло орла" от "монаха с  котомкой",
и их обоих - от "стрелка из лука" или от "монаха, открывающего ворота обеими
руками", которым все и заканчивалось.
   Воображаемый враг никогда не был повержен; он был убит и только убит.
   -  Вот  это  и  есть  подлинная  слава  Шаолиня,  -  вполголоса   заметил
преподобный Бань. - Это и только это. А  все  остальное...  -  И  почти  без
перерыва спросил:
   - Когда ты еще не принял монашества - как  обходились  с  тобой  иноки  в
обители?
   - Ну... - Змееныш замялся. Скрытый смысл вопроса был ему неясен.
   - Старшие братья учили меня жизни, - наконец нашелся он.
   - Учили жизни? Ты служил в  армии?  -  удивленно  нахмурился  преподобный
Бань. - Когда? Где?
   И Змееныш проклял свой язык.
   А когда начал отговариваться двоюродным братом, пехотинцем гарнизона,  то
монах из тайной службы уже потерял к этой теме всяческий интерес.
   Лазутчик жизни стоял на корме и думал,  что  еще  совсем  недавно,  когда
сердце не примешивалось к выполнению задания, он ни за что  не  допустил  бы
такого промаха.

2

   Впереди показалась очередная пристань.
   Помощники лодочника уперлись шестами в  дно,  дружно  крякнули,  лодочник
налег на руль - и судно двинулось к причалу. Когда лодка уже мостилась боком
к бревенчатому,  окованному  металлом  краю  пристани,  а  старший  помощник
набрасывал на столбики кольца пеньковых канатов, Змееныша удивило  поведение
наставника.
   Преподобный Бань, нимало не интересуясь близостью  берега,  глядел  вдоль
левого борта, туда, где ответвлялся от основного русла извилистый рукав...
   Оттуда, с севера на юго-восток, под косым треугольным парусом  шла  чужая
джонка. В общем-то, ничего особо примечательного здесь не наблюдалось; разве
что джонка двигалась излишне резво,  да  из-под  крытого  дранкой  навеса  в
середине судна доносились хриплое пение и редкие бессвязные выкрики.
   Змееныш прислушался.

   Расцвету государства
   И паденью -
   Всему своя
   Приходит череда, -

   Донеслось до лазутчика. И минуту спустя:

   Империи позор
   И пораженье
   Чем объяснить
   Сумели б мы тогда?!

   Преподобный Бань молчал и следил за гулящей джонкой.
   Наконец певец  выбрался  на  палубу,  явив  себя  целиком:  нестарый  еще
мужчина, одетый по последней столичной моде. Высокая шапка из черного  флера
красовалась на его голове, тело покрывал  халат  из  ярко-красной  шерстяной
ткани, с квадратами на груди  и  спине,  вытканными  стилем  "доуню".  Пояс,
шириной не меньше чем в  четыре  пальца,  украшали  пластинки  цзиньшанского
белого нефрита, покрытые тончайшей резьбой.  Обут  же  певец  был  в  черные
сапоги на узком каблуке, рядом с пряжкой пояса свисал золотой замок в  форме
рыбы, а шапку украшали хвосты соболя и крылышки цикады.
   - Чем объяснить сумели б мы тогда?! - еще раз возопил изрядно подвыпивший
пассажир и вдребезги разнес о палубу крутобокую чашку - только  брызнули  во
все стороны черепки, отливавшие молочной белизной.
   Лазутчику жизни не надо было объяснять, что он видит перед  собой  одного
из высших столичных чиновников. Квадраты  в  стиле  "доуню"  с  изображением
драконообразной коровы украшали одежду тех, кто отмечен был  Сыном  Неба  за
особые заслуги; замок в форме рыбы символизировал сохранение государственной
тайны - сановник, носящий подобное украшение, был немым и  недремлющим,  как
рыба. О цикаде и соболе даже говорить не приходилось - такое позволяла  себе
только аристократия.
   И неважно было, что халат сановника заляпан  жиром  и  залит  вином,  что
рыбий замок погнут, а соболиные хвосты на шапке истрепались.
   Важно было то, что джонка его спешила с севера на юг.
   Да и сам именитый певец, вне всяких сомнений, заметил лодку,  на  которой
сидели Змееныш и преподобный Бань. Махнув своему лодочнику, сановник  другой
рукой указал на пристань - и джонка с навесом двинулась наискось течения. Но
причаливать к пристани судно почему-то не стало. Ловко прилепившись к первой
лодке, прямо вплотную к левому борту, помощники  швырнули  четыре  бронзовых
крюка - и оба судна на некоторое время стали одним целым.
   - Эй, наставник! - заорал певец, обращаясь к монаху из тайной  службы.  -
Вина выпьете?
   Обращение само по себе было достаточно грубым, лаже если не  предполагать
в столичном чине наличия особой вежливости к  нижестоящим.  И  Змееныш,  что
называется,  поставил  ушки  торчком,  когда  преподобный  Бань  неторопливо
ответствовал:
   - И вина выпью, и от мяса не откажусь! Примите скромного инока под  своим
навесом!
   После чего перепрыгнул на борт джонки сановника.
   От лазутчика жизни не укрылось, что лодочники обеих джонок уже  собрались
на причале, и тот, который вез сановника, взахлеб рассказывает что-то своему
собрату по ремеслу.
   Экипаж новоприбывшей  джонки  весь,  как  на  подбор,  состоял  из  людей
кряжистых, тяжкоруких, с  тусклым  невыразительным  взглядом,  какой  бывает
только у тех любимцев судьбы, кто смотрел смерти глаза в глаза.
   Опять же: странные слова, какими только что  обменялись  певец  и  монах,
слишком уж напоминали Змеенышу уговорные фразы, заранее  приготовленные  для
неожиданных встреч.
   Змееныш Цай растянулся на  корме  -  счастье  экое  привалило,  наставник
мучить перестал! - и зажмурился.
   Ему все меньше и меньше хотелось в Столицу.

***

   ...Не поднимая ресниц, лазутчик ощутил рядом с  собой  присутствие  двоих
людей. От одного пахло табаком и прелым мехом  -  лодочник  с  трубкой  и  в
кацавейке; от другого неуловимо тянуло сухими пряностями и, как ни  странно,
вином - преподобный Бань вернулся с чужой джонки.
   Лодку слегка качнуло.
   Видимо, крючья были отцеплены, и развеселый певец  отправился  дальше,  с
севера на юг.
   - Вы, наставник, это... - бухтел лодочник, ежеминутно откашливаясь. - Вы,
значит... не надо вам больше плыть. Мы с парнями правым рукавом  пойдем,  до
Ханьских Пустошей, а там груз примем и обратно  потащимся!  Чего  вам  крюка
давать?! Здесь если берегом - и десяти ли  не  будет,  а  там  уже  почтовая
станция... договоритесь с  кем-нибудь,  наставник,  подсядете  в  повозку  и
двинетесь себе ни шатко ни валко! Три  поста  минуете,  возьмете  от  дороги
Цветущих Холмов правее - и как раз пригороды Бэйцзина!
   Лодочник помолчал и добавил глухо:
   - Храни вас Будда, наставник... вас и мальчишку вашего.
   И все время, пока преподобный Бань и Змееныш спускались на пристань и шли
к зарослям ивняка, за которыми начиналась тропа, ведущая к почтовой станции,
- все это время лодочник смотрел им вслед и кусал черенок своей трубки.
   Он не видел, как, углубившись в ивняк, преподобный Бань приказал Змеенышу
остановиться и начал рыться в своей котомке.
   Достал сверток.
   Содрал с себя оранжевую кашью.
   Погладил ладонью бритую макушку и натянул на голое тело такую  же  черную
хламиду, в какой до сих пор щеголял Змееныш.
   После вынул мешочек с тесемками и извлек оттуда две гуады - именные бирки
обители, где указывалось время принятия иноком монашества, имя последнего  и
место расположения монастыря.
   Одним глазком Змееныш сумел заглянуть в написанное на гуадах - ни о каком
Шаолине там речь и не шла, а сообщалось о Храме Полдневной  Бирюзы  в  уезде
Шаньду.
   Невольно лазутчик скосился на  руки  наставника.  Те  глубоко  утонули  в
широченных рукавах - и все-таки, стоило предательским клеймам хоть на минуту
обнажиться, и никакая гуада не смогла бы никого переубедить!
   - Вот так-то, инок, - невесело бросил Бань. - Пошли, что ли...
   И больше не сказал ни слова до самой почтовой станции.

3

   Рядом  со  станцией,  непривычно  пустынной   и   безлюдной,   возвышался
двухъярусный павильон.
   Над входом в него красовалась вывеска:
   "Совместная радость".
   А чуть ниже на кипарисовой доске меленькими  иероглифами,  красными,  как
кровь:
   "Охранное ведомство Ши Гань-дана".
   На крылечке павильона сидел  могучий  старик  в  бумажном  халате  и  пил
просяное пиво. Годы ничего не смогли поделать с упрямцем -  именно  о  таких
мужах говорилось в древности:
   "Двигаются, как водяной вал, покоятся, как горная  вершина,  падают,  как
сорока,  стоят,  как  петух;  мчатся,  как  ветер,  валятся,   как   железо,
защищаются, как девственница, нападают, как свирепый тигр!"
   Длинные волосы старика были завязаны в два белых  пучочка,  поперек  щеки
красовался извилистый шрам, уходящий к самому горлу, жилы на шее  вздувались
синими червями - а на  мрачном  лице  не  было  ни  одного  из  сорока  трех
признаков благожелательности.
   За складчатым кушаком у грозного старца торчала  сабля  без  ножен  -  та
короткая сабелька, которую еще  прозывают  "костяной  саблей"  и  которая  с
головой выдает принадлежность ее владельца не к коренным ханьцам  , а к  народности  И.  Поговаривали,
что мужчины И спят с саблей чаще, чем с женой. В их  селениях  лучшие  бойцы
развлекались следующим  образом:  подбросив  в  воздух  палочку,  рубили  ее
пополам и не давали обломкам упасть на землю - подбивали клинком,  как  дети
подбивают цурку. После чего пополам рубился каждый  обломок;  и  так  далее.
Победитель превращал бедную палочку в груду щепок, прежде чем хоть  одна  из
них касалась земли, - и все селение гордилось героем.
   Лучшие из лучших проделывали то же самое - но с  сидящим  у  них  на  шее
приятелем, играющим на свирели.
   На приветствие  монахов  старик  ответил  весьма  своеобразным  способом:
выплеснул на пробегавшую мимо курицу пивную гущу и  налил  себе  добавки  из
стоящего под рукой жбана.
   Змееныш отметил, что  бока  жбана  и  глазки  старика  блестят  одинаково
негостеприимно.
   - Безвестные иноки видят перед  собой  достойнейшего  Ши  Гань-дана,  чье
звонкое имя прославлено среди телохранителей Поднебесной? - как ни в чем  не
бывало осведомился преподобный Бань, еще  раз  низко  кланяясь  и  складывая
ладони перед грудью.
   Мокрая курица с оглушительным кудахтаньем унеслась прочь, а старик хрипло
откашлялся,  что  с  равным  успехом  можно  было  считать   согласием   или
отрицанием.
   - Могут ли безвестные  иноки  надеяться,  что  достойнейший  Ши  Гань-дан
поможет им пристать к проезжающим мимо путникам и  без  помех  добраться  до
Бэйцзина?
   Поколебать спокойствие Баня было трудно.
   Хотя Змееныш понимал, что старик близок к этому.
   Ши Гань-дан в три глотка выхлебал  свое  пиво,  скорбно  заглянул  внутрь
жбана и, грузно поднявшись, удалился в павильон.
   Монах из тайной службы бестрепетно последовал за ним.
   А Змееныш уселся прямо на землю, скинул с плеча котомку и стал ждать.
   Когда-то ему довелось около  полугода  прослужить  уборщиком  в  охранном
ведомстве на побережье, и он неплохо изучил нравы  и  обычаи  охранников.  В
подобных павильонах, что  строились  близ  любой  мало-мальски  значительной
почтовой станции, оседали те мастера кулака  и  оружия,  ко