оследний год это начали замечать
даже слепцы! А те, кто в меру сил пытается следовать Пути, и неважно, как мы
зовем этот Путь  -  Безначальным  Дао  или  Учением  Будды...  Мой  учитель,
небожитель из Западной Земли Пэнлай, говаривал, что Закон Кармы взбаламутили
около полувека назад, примерно,  когда  из  Поднебесной  изгонялись  остатки
варваров-монголов и сокрушалась династия Юань; я  склонен  ему  верить,  как
верил до сих пор. Но тогда никто не придал этому особого  значения:  даосов,
плавящих киноварные пилюли бессмертия, не слишком интересовала суета людей и
нелюдей, последователи Кун-цзы совершенствовали себя и ритуалы, не  в  силах
усовершенствовать мир, бритоголовые хэшаны настойчиво искали просветления  и
иногда находили, а остальным... остальным было все равно.
   Теперь же я начинаю опасаться, что мы опоздали, упустив время сомневаться
и раздумывать. Ибо мне кажется, будто на нас неотвратимо надвигается хаос из
не существовавших  прежде,  и  под  его  натиском  потускнела  отчасти  даже
изначальная  чистота  великого  Дао  -  хотя  раньше  я  считал,  что  такое
невозможно!
   Я и сейчас так считаю.
   Но сейчас я верю в невозможное.
   Что-то  безнадежно  разладилось  в  самой  основе  мироздания,  сдвинулся
какой-то маленький камешек - и мы с криками  барахтаемся  под  вызванной  им
лавиной, грозящей погрести под собой всю  Поднебесную.  Возможно,  именно  в
этом и состоит сейчас Путь Истины - понять,  что  происходит,  и  попытаться
устранить причину. Попытаться, даже зная, что наши слабые потуги обречены на
провал. Недеяние - не значит вообще не  действовать,  лежа  на  циновке  или
резном ложе и обреченно  глядя  в  потолок.  Недеяние  -  это  действие,  не
отягощенное чувствами, без горечи при поражении и радости при победе. Чистое
зеркало отражает все, пока на него не ляжет пыль ложных страстей... впрочем,
я отвлекся. Где-то на этом Пути лежит и та частная истина, которую ищешь ты,
расследуя порученное тебе дело. Уверен: если мы сможем понять  целиком,  что
происходит в Поднебесной, то легко сумеем решить и твою загадку.
   То, о чем поведал ты: властные знаки  Тигра  и  Дракона  , проявившиеся на руках преступников после смерти, дало  новый  толчок
скудным  мыслям  бедного  отшельника.  Возможно,  мы  действительно  на  шаг
приблизились к разгадке.  Ведь  искусство  боя,  которому  не  была  обучена
Восьмая Тетушка, но которое неожиданно проявилось в ней,  сродни  тому,  что
люди называют "Безумием Будды"! И поведение торговца Фан Юйши,  покончившего
с собой над уничтоженной им же тигровой орхидеей, свойственно скорее  героям
древности, нежели обычному торговцу сладостями. Не были ли эти двое орудиями
в чьих-то руках? Орудиями, выращенными, быть может, еще в прошлой  или  даже
более давних жизнях, когда на  их  предплечьях  и  появились  вышеупомянутые
знаки? Что, если кто-то из людей, бесов или небожителей (пока это  не  столь
важно) нашел ключ к  Закону  Кармы  и  теперь  безраздельно  и  безнаказанно
пользуется им?! Ведь столь тонкий расчет, как тот, о котором ты мне поведал,
невозможно сделать, не зная - вернее, не чувствуя наперед,  куда  протянутся
от каждого нового узла нити судеб.  А  для  этого...  для  этого  обыденного
знания недостаточно!
   Как недостаточно его и нам, чтобы осознать причину надвигающегося на  мир
хаоса.
   Ты принял два правильных  решения,  друг  мой  Бао:  послал  лазутчика  в
монастырь у горы Сун и пришел ко мне за помощью.
   Все, что можно увидеть глазами, услышать ушами и  осмыслить  разумом  или
сердцем, узнает и поведает нам твой лазутчик.
   Ну а мы попробуем тем временем иной способ. Он  небезопасен,  но  другого
выхода я не вижу.
   Нам придется нанести визит Владыке Восточного Пика.

***

   - Полагаю, ты хотел сказать - владыке Преисподней Яньло? - уточнил  судья
Баб, внимательно выслушав даоса.
   - Я сказал именно то, что  хотел  сказать,  друг  мой  Бао.  Нам  следует
поговорить с Тем, в чьем ведении  управа  Перерождений  и  судьи  загробного
мира. А это и есть Владыка Восточного Пика, хозяин горы Тайшань, именуемой в
народе Величайшей.
   - А я-то всегда считал, что перерождениями ведает князь Темного  Приказа,
господин Яньло, - пробормотал себе под нос выездной следователь.
   Но  спорить  с  магом  не  стал,  справедливо  решив,  что  тому  виднее.
Несомненно, даосу было известно многое. Как, к примеру, Железная Шапка узнал
о засланном в монастырь лазутчике, судья даже представить  себе  не  мог,  а
потому почел за благо не заострять внимания на опасной теме.
   - Но почему ты не сделал этого ранее, друг мой  Лань?  -  поинтересовался
он.
   - На то было несколько причин, - неохотно отозвался Лань Даосин, налив  и
себе лечебной настойки. - Во-первых, до того как я услышал твою  историю,  я
еще не был  до  конца  уверен  в  необходимости  такого  рискованного  шага.
Во-вторых, как я уже говорил, это небезопасно  -  за  все  надо  платить,  и
нельзя  предугадать  заранее,  какую  именно  плату  потребует  Владыка.   А
отказываться или торговаться будет поздно. В-третьих...  у  нас,  идущих  по
Пути Дао, свои отношения с мирами теней, демонов или  духов;  мы  не  всегда
можем напрямую обратиться к их  властелинам  -  нужен  человек,  который  бы
поручил нам это и от имени которого мы могли бы действовать.  Кстати,  такой
человек будет подвергаться не меньшей опасности, чем, к примеру,  я,  -  так
что советую тебе еще раз как следует подумать,  друг  мой  Бао,  прежде  чем
решиться на подобный шаг! Ну и, наконец, для того чтобы попасть на  прием  к
Владыке  Восточного  Пика,  нам   понадобится   свежий   покойник,   умерший
ненасильственной смертью, которого мы возьмемся сопровождать.
   Судья ничего не успел ответить  своему  другу,  потому  что  в  следующий
момент дверь в жилище даоса распахнулась самый непочтительным образом, и  на
пороге  возникла  растрепанная  молодая  женщина,  вся  в  слезах,   которая
немедленно пала на колени при виде судьи и мага.
   В этой женщине судья с удивлением и тревогой  узнал  служанку  Мэйнян  из
собственного дома.
   - Господин судья, господин судья! - пролепетала служанка с  пола.  -  Ваш
племянник... молодой господин Чжун... он только что умер!
   И, выговорив это, она дала волю с трудом сдерживаемым рыданиям.
   Судья и маг посмотрели друг на друга,  и  оба,  не  сговариваясь,  слегка
кивнули.
   Оба поняли, что это - судьба.

6

   Выехать из Нинго на рассвете, как хотел даос, не получилось: судье сперва
пришлось выдержать неравный бой  со  всей  своей  убитой  горем  родней,  не
ставшей, однако, от этого более покладистой. Родня вопила, ссылалась на  все
традиции, которые только существовали с того дня, когда  стрелок  И  сбил  с
неба девять солнц из десяти,  и  наотрез  отказывалась  отпускать  покойного
Чжуна куда бы то ни было из родного Нинго. Лишь клятвенное обещание, что он,
судья Бао, вместе со святым Ланем  отыщут  наиболее  благоприятное  с  точки
зрения геомантии место для захоронения юноши, после чего  испросят  у  князя
Яньло особого благоволения для безвременно  усопшего  -  лишь  это  возымело
наконец свое действие.
   Затем выездной следователь (который под  конец  препирательств  с  родней
начал  чувствовать,  что  его  вот-вот  хватит  заворот  мозгов)  направился
отдавать  распоряжения  своему  заместителю,  тинвэю   Фу. К счастью, заместитель у судьи  был
толковый, так что Бао вполне мог на него положиться.
   Потом - сборы в дорогу. Впрочем, выезжать  из  города  судье  приходилось
нередко, так что собираться он привык быстро.
   В общем, незадолго до  полудня  повозка  судьи,  запряженная  низкорослой
каурой лошадкой, остановилась возле жилища Лань Даосина на окраине Нинго.  У
входа в это странное сооружение, не устававшее поражать  воображение  судьи,
был привязан меланхолично жующий сено упитанный  ослик  с  мордой  существа,
давным-давно познавшего Дао. Ослик наверняка принадлежал магу, но откуда  он
у него взялся, судья понятия не имел.
   Едва слуга судьи Бао, на этот раз  исполнявший  роль  возницы,  остановил
голубую, разукрашенную золотыми и розовыми  лотосами  повозку  -  на  пороге
жилища мигом возник Железная Шапка собственной персоной,  оценивающе  окинул
взглядом повозку и сидящих на ней людей.
   - Ты, друг мой Бао, прямо не на похороны, а на Праздник  Фонарей  Юаньсяо
собрался! - заметил он, подходя к повозке.
   - Извини, друг мой Лань, - развел руками выездной следователь,  -  другой
повозки у меня не нашлось, а перекрашивать эту не было времени.
   - Ничего, - пробормотал даос, склоняясь над лежащим в повозке покойником,
- так даже лучше. Может быть, посыльные Янь-вана не так быстро учуют  нас  и
не явятся за твоим племянником раньше времени.
   - Янь-вана? -  переспросил  судья,  наблюдая  за  тем,  как  Лань  Даосин
сосредоточенно водит руками над телом покойного и на  лбу  даоса  постепенно
проступают мелкие капельки пота.
   - Именно так следует называть Владыку Темного Приказа во время встречи  с
ним. - Голос мага был глух и невнятен. - И не  вздумай  назвать  его  просто
Яньло - разгневается...
   Наконец Железная Шапка прекратил свои загадочные действия,  устало  вытер
пот со лба и,  коротко  бросив:  "Поехали!"  -  принялся  отвязывать  своего
ослика.
   - А куда мы, собственно, направляемся, друг мой Лань? - осведомился судья
Бао, когда даос ловко оседлал ослика-мудреца, повесил позади себя  на  спину
безропотного животного две связанные ремнем сумки из темно-красной  кожи  со
странным орнаментом по краю и поравнялся с уже тронувшейся с места повозкой.
   - В провинцию Сычуань, уезд Фэньду, - коротко бросил даос и  умолк,  явно
сочтя дальнейшие пояснения излишними.
   Пояснения действительно были излишними. Почти любой  житель  Поднебесной,
включая и выездного следователя Бао, прекрасно  знал,  что  именно  в  уезде
Фэньду провинций Сычуань находится спуск в ад Фэньду,  где  и  стоит  дворец
Сэньло Владыки Яньло, которого в глаза лучше называть Янь-ваном.
   А то разгневается.
   Видимо, Владыка Восточного Пика в то "время, когда не сидел на своей горе
Тайшань, обитал где-то поблизости.
   А вот где именно в уезде Фэньду находится спуск в обиталища обоих  Владык
- это было известно отнюдь не многим.  Впрочем,  судья  надеялся,  что  Лань
Даосин должен входить в число людей, осведомленных в этом вопросе.
   Они уже почти выехали из города, когда  внимание  судьи  привлекло  некое
странное движение на обочине дороги.  Придержав  возницу,  судья,  охнув  от
вспышки боли в пострадавшем боку, слез с повозки. После чего принялся во все
глаза  разглядывать  удивительное  существо,  кружившее  как  заведенное   в
дорожной пыли.
   Это была большая собака неопределенной масти, вся покрытая толстым  слоем
грязи. Хребет у собаки был перебит, потемневший и  тоже  успевший  покрыться
пылью язык вывалился из пасти, задние лапы бессильно волочились по земле, но
пес упорно двигал свое умирающее тело по кругу, из последних  сил  перебирая
передними лапами.
   На земле был хорошо виден этот совершенно правильный круг, вычерченный  в
пыли собачьим телом.
   Заслышав шаги судьи, пес  с  трудом  повернул  голову,  взглянул  в  лицо
подходящему человеку - и судья Бао  невольно  вздрогнул  от  этого  взгляда,
настолько человеческим он ему показался, столько боли и муки было в нем.  Но
не только страдание и ожидание медлящей смерти - было во влажной глубине еще
что-то.  Предчувствие  скорого  избавления?  Надежда  на  нечто,  непонятное
другим? Досада от всеобщего непонимания? Или иная  тайна,  какую  невозможно
выразить известными людям словами?
   По телу собаки прошла судорога,  глаза  закатились,  подергиваясь  мутной
пленкой, - но последним усилием пес привел в движение  еще  слушавшиеся  его
передние лапы, и они с трудом вывели в пыли несколько совершенно  неуместных
в данной ситуации знаков.
   Потом тело собаки вытянулось и застыло.
   Судья сделал шаг, другой - и наконец смог разобрать, что именно  начертил
в пыли пес, вложив остатки жизни в это последнее усилие.
   Иероглифы.
   Два старых иероглифа, написанных головастиковым письмом: "цзин" и "жань".
   Так и запомнился судье его отъезд из Нинго, в одной повозке с  покойником
и в  сопровождении  хмурого  даоса:  идеально  ровный  круг,  вычерченный  в
дорожной пыли, мертвый пес, замерший с  совершенно  человеческим  выражением
умиротворения на собачьей морде, - и два вписанных в круг иероглифа;  "цзин"
и "жань". Чистое и грязное.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

   Мясо было таким жестким и  жилистым,  что  сразу  становилось  ясно:  эта
корова умерла своей смертью после долгих лет существования впроголодь.
   Нож был таким тупым, что сразу становилось ясно: оселок не  прикасался  к
его лезвию по меньшей мере в течение  трех  предыдущих  жизней  этого  куска
железа.
   Змееныш  Цай  обреченно  скрипел  проклятым  ножом  по  проклятому  мясу,
прекрасно понимая, что выполнить приказ - до полудня разделать выданные  ему
полутуши говядины  -  он  не  сможет  даже  в  случае  особого  расположения
милостивого Будды.
   Впрочем, он уже привык к подобным заданиям.
   Таскать воду дырявым ведром; мыть  полы,  по  которым  время  от  времени
прохаживалась толпа монахов в грязных  сандалиях,  беседуя  исключительно  о
высоком;   покорно   выслушивать   обвинения   то   в   воровстве,   то    в
непочтительности, то еще в  чем-то,  кланяясь  и  не  предпринимая  малейших
попыток оправдаться - за такие  попытки  больно  били  палкой  и  продолжали
обвинять с удесятеренным рвением; по сто раз на дню  доставлять  преподобным
отцам забытые ими где попало веера и мухобойки, вместо благодарности получая
оплеухи...
   Во многом это напоминало службу в Шаньдунском гарнизоне, где Змееныш  Цай
служил около года в качестве вольнонаемного  пехотинца.  В  результате  этой
службы господин тайвэй, начальник гарнизона, имевший дурную привычку убивать
молоденьких солдат в случае отказа возлечь с ним  на  ложе,  был  неожиданно
предан суду, жестоко бит плетями и сослан  на  юг  с  лишением  должности  и
звания.
   Подробные донесения Змееныша, которому для этого дважды пришлось уступить
развратному тайвэю, сыграли в опале военачальника не самую малую роль.
   В Шаньдуне старые солдаты издевались над новобранцами ничуть  не  меньше,
чем шаолиньские монахи - над претендентами на рясу и дхарму . Но эти шутки, зачастую весьма злые,  чем-то  неуловимо
различались меж собой, и пилящий жесткое мясо тупым ножом Змееныш все  время
думал: в чем же разница?!
   Ему казалось, что именно в этом неуловимом различии, как  в  скрытом  под
жесткой скорлупой ядре ореха, кроется если не ответ на вопрос,  то  хотя  бы
часть ответа.
   Все чаще и чаще он вспоминал слова раненого хэшана, услышанные в страшной
роще,  достойной  укрощать  скорее   варварские   земли,   чем   окрестности
благочестивой обители:
   - Если хочешь, чтобы патриарх Шаолиня назвал тебя послушником,  -  забудь
эти слова.
   - Какие?
   - Справедливость и подлость. Человеческая нравственность заканчивается  у
ног Будды, и не думай, что это плохо  или  хорошо.  Это  просто  по-другому.
Совсем по-другому.
   Шаньдунские  старослужащие  многократно   восхваляли   свою   собственную
справедливость и подлость глупых новобранцев, упрямо не  желающих  понимать,
что для них зло, а что - благо.
   Шаолиньские монахи никогда  не  говорили  об  этом,  словно  человеческая
нравственность,  столь  любимые  мудрым   Кун-цзы   правила   морального   и
культурного поведения "ли" вообще не существовали  для  преподобных  бойцов,
лучшие из которых пополняли ряды тайной службы могущественного Чжан Во!
   Они не издевались над соискателями и молодыми монахами, хотя поведение их
донельзя напоминало именно издевательства; они даже не  "учили  жизни",  как
любили говаривать солдаты-шаньдунцы, -  со  стороны  могло  показаться,  что
искушенные последователи Будды просто-напросто  выполняют  какую-то  скучную
работу, которую непременно надо завершить к назначенному сроку.
   Чем?
   Чем должна была завершиться эта работа?!
   Учитывая тот замечательный факт, что как только молодой монах  допускался
к общим занятиям в Зале Закона, где практиковались "вэньда" - диалоги  между
наставником и учениками, помогавшие достичь  духовного  пробуждения,  -  так
вот, с этой самой минуты прекращались все издевательства над человеком, хотя
бы раз преступившим порог Зала Закона!
   Ответить на этот вопрос было труднее, чем справиться с коровьей полутушей
при помощи тупого ножа.
   Особенно зная; что монахи не вкушают убоины, и  поэтому  работа  Змееныша
вдвойне бессмысленна.

***

   Увесистый  подзатыльник  вернул  Змееныша  Цая  к  действительности.   Он
захныкал для пущей убедительности, потер затылок  и  опасливо  повернулся  к
ударившему.
   За последний месяц лазутчик  жизни  успел  привыкнуть  к  страшному  лицу
преподобного Фэна, главного повара монастырской кухни,  и  не  шарахаться  в
сторону от полусумасшедшего старика монаха с  неизменным  деревянным  диском
под мышкой.
   Диск был сделан из полированного ясеня, в поперечнике  достигал  примерно
локтя  и  весь  был  исписан  углем.  Однажды,  приглядевшись,  Змееныш  Цай
обнаружил,   что   покрывавшие   игрушку   преподобного   Фэна    иероглифы,
мелкие-мелкие, как муравьиные письмена, представляют  из  себя  знаки  всего
двух видов: иероглиф "цзин", то есть "чистое", и иероглиф  "жань",  то  есть
"грязное". Время от времени старый монах стирал часть знаков и дописывал  на
их место новые - но всегда одни и те же, просто в другом порядке.
   Цзин и жань, грязь и чистота.
   Что это должно было означать, Змееныш Цай  не  знал,  да  и  не  очень-то
стремился узнать.
   Мало ли какие причуды могут быть у похожего на беса преподобного Фэна?!
   Повар аккуратно поставил диск в  угол,  кинул  на  стол  пучок  зелени  и
молодого чеснока, а потом прищелкнул пальцами и  выразительно  покосился  на
Змееныша.  Дескать,  закончишь  возиться  с  мясом  и  покрошишь   все   это
меленько-меленько вон в ту миску. Если  бы  тогда,  во  дворе  любвеобильной
толстушки, Змееныш Цай не слышал собственными  ушами,  как  преподобный  Фэн
припевал себе под нос историю про старого Гао, одновременно вытворяя  всякие
чудеса с ивовой корзинкой, он скорее всего  счел  бы  изуродованного  повара
немым.  Во  всяком  случае,  за  истекший  месяц  Змееныш  не   услышал   от
преподобного Фэна ни единого слова.  Жесты  и  гримасы,  от  которых  старик
выглядел еще более похожим на беса, вот и все.
   Один из слуг - тот самый, который бегал  в  бамбуковую  рощу  за  раненым
хэшаном и проникся после этого к Змеенышу  особым  расположением,  -  как-то
рассказал  Цаю   историю   неразговорчивого   повара.   Оказывается,   когда
позапрошлый настоятель Шаолиня  Хой  Фу  после  долгих  раздумий  решил-таки
откликнуться на просьбу  предводителя  "красных  повязок"  Чжу  Юаньчжана  и
послать к нему в армию шестерых монахов для  обучения  восставших  воинскому
искусству - одного из  святых  бойцов  сопровождал  совсем  еще  молоденький
монашек Фэн.
   В первой же битве около озера Желтого Дракона, увлекшись в пылу  сражения
и не услышав приказа об отступлении,  юный  Фэн  оказался  окружен  десятком
монголов, и один из них, изловчившись, сумел  ударить  Фэна  копьем  в  рот.
Узкий наконечник разворотил несчастному губы и вышел из правой щеки, попутно
повредив язык, но  дальше  случилось  невероятное.  Пробивавшийся  к  своему
служке опытный монах-воитель собственными глазами видел, как яростно ревущий
Фэн перекусил древко копья - к счастью, не окованное железом у  наконечника,
- и с торчащим прямо из лица железным жалом, мотая  головой  подобно  дикому
зверю, кинулся на врагов.
   Монголы в страхе бежали, а еле живого Фэна выволокли  из  горнила  боя  и
успели оттащить в безопасное место.
   Видимо, срок для следующего перерожде