осортная, сам же Даттам со своих же варварских
земель себе же за долги продал.
   За свои фантастические прибыли Даттаму приходилось платить. Он
не возражал, когда приходилось платить в столице - красивыми
девицами, чистопордными скакунами, иглами ежа-пуховика,
возбуждающими мужскую силу и дарующими бессмертие, золотом,
камнями, и прочей дребеденью.
   Но экзарх Харсома, правитель Варнарайна и наследник империи, не
покупался за иглы ежа-пуховика. Человек, сумевший упечь в
монастырь законного сына государя, человек, заводивший друзей
только затем, чтобы дороже их продать, человек, которому Даттам
был обязан жизнью, только потому, что Харсоме в тот миг
оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем повесить, - Харсома
был совершенно непонятен Даттаму. То виделся ему человек,
меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица - штанишки, не
стремящийся ни к чему, кроме собственной влатси, то виделся ему
фанатик, мечтающий о славе и единстве империи - разумеется, под
его, Харсомы, руковдством.
   В конечном итоге, именно Харсома даровал частному лицу
беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и
внутренняя торгволя была государстванной монополией) торговые
права. И сделано это было не за подарки, не за дружбу, - а
потому, что Харсома понимал: опутанная сетью торговых связей с
империей, ставшее ее сырьевым придатоком, - королевство
Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки и станет
частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю. А
дикие и способные воины королевства превратятся в личную армию
Харсомы, которую можно будет бросить на завоевание столицы - или
новых земель, смотря по обстоятельствам.
   Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность
волей-неволей кончится именно так, как хотел Харсома, - и это не
могло его радовать. Что, если королевство станет частью империи?
А это вряд ли было уже за горами, иные города уже сейчас слали
послов к Харсоме, с просьбой принять их в подданство, и Харсома
был очень недоволен, когда Даттам, якобы обознавшись, приказал
одного такого посла сварить в масле, как контрабандиста. Так
вот, стоило королевству стать частью империи, как те самые
шальные торговые прибыли, проистекавшие из разниц законов и
неизведанности путей, сводились - если не к нулю, то уж,
конечно, к величинам, которые не могли устроить Даттама.
   Год назад наследник Харсома вздумал убить Арфарру, - тут ходили
разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома
хотел угодить государыне Касие, но Даттам знал, что это было не
совсем так. Просто бывший наместник Иниссы, со своим
феноменальным нюхом ищейки, собрал материалы, изобличающие
ближайшее окружение Харсомы в таких вещах, что даже у Даттама,
когда он познакомился с этими материалами, челюсть отвисла от
изумления, - и устроил Харсоме дикий скандал, с требованием
покарать негодяев. Харсома досье с благодарностью принял, но
избавиться предпочел не от негодяев, а от самого Арфарры.
   Тогда Даттам помог Арфарре бежать, выпросил ему жизнь, - что
выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак
этакий - и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему
другом. Нет. Даттам рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения с
империей трижды преданный экзархом Арфарра не допустит.
   И, действительно, какое-то время рассчеты Даттама оправдывались.
Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи,
упустил приход новой опасности, - со стороны самого Арфарры. Тот
стал строить города, прижимать знать, поощрять торговлю внутри
самого королевства, заводить городские армии, словом,
унифицировать страну.
   А если к глухому горному селу мог добраться не только Даттам с
караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных до зубов
всадников, но любой городской торговец на груженом муле, - это
означало, что ни в каком глухом селе за один железный гвоздь
больше не дадут шесть соболиных шкурок, спасибо, в городах тоже
кузницы есть, гвоздей навалом.
   А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих
крепостных восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не
на что будет покупать роскошные шелка и парчу, привозимые
Даттамом.
   А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то
это значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за
войском, скупать за бесценок награбленное, горожане сами знают,
что сколько стоит.
   А если запретят продавать людей за долги, если отберут у хозяев
земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью
хороших земель королевства) - нет-нет, не земли, а право суда и
сбора налогов с земли, - а если городские цеха осмелеют до того,
чтобы жаловаться королю на Даттама, а если... а если.... черт,
тогда еще надо посмотреть, может, лучше этой земле быть под
экзархом Харсомой, чем под советником Арфаррой...
   Да, Даттам и не представлял себе размеров бедствия издалека, но
тут, приехав в Ламассу и походив по улицам, живо сообразил, что
унификация королевства не меньше грозит его сверхприбылям, чем
присоединением королевства к империи.

   * * *

   Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную галлерею,
опоясывавшую здание на уровне второго этажа, сел на лавку с
вырезанной на ней сценой охоты на упыря, ноги положил на
каменный бортик балюстрады, и задумался.
   Нельзя сказать, что Ванвейлен был так уж поражен разговором с
Даттамом, потому что он уже два дня был в городе и кое-что
слышал об империи, - но подавлен он был. Все свои планы он
строил на том, что за Голубыми Горами царит такая же
наразбериха, как в горных районах и заброшенных городах
Варнарайна, - и планы эти летели к черту. Ванвейлен теперь
понимал, что его подвело, - непростительное стремление здешних
сеньоров рассказывать мир по-своему и видеть даже в своих
противниках копию самих себя. Всякий заграничный чиновник
выходил у них "князь", и не то чтобы это делалось со злым
умыслом. Песня о молодом рыцаре Даттаме, который поссорился с
императором из-за прекрасной девы и воевал с ним два года и два
месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не
обстояло все на самом деле, - Даттам попросту был неспособен
действовать так, как подобает герою песни, - в отличие, кстати,
от Марбода Кукушонка.
   Однако в чем-то господин Даттам был Ванвейлену очень приятен,
потому что это был первый человек, встреченный им в этом мире,
который уважал Ванвейлена за сам факт наличия золота. Вот есть
золото - и все, значит, с Ванвейленом стоит разговаривать. А
слава, подвиги, и то, что Ванвейлен не мог непосредственно
похвастаться тем, что его бабка произошла от горного дракона, а
тетка по вечерам обращалась в летучую мышь, - все это не имело
значения.
   Да, Бредшо был прав, они влипли с этим золотом. В этой стране
можно безнаказанно торговать свободой и талисманами, а в
империи, пожалуй, торговать нельзя ничем. Вот, например,
Западный Берег - ну какое государство в здравом уме покинет
собственные города... Значит - не в здравом уме.
   Из-за поворота послышались шаги и голоса, - и на галлерею вышел,
человек в зеленом плаще монаха-шакуника, вокруг которого
теснилась вооруженная и разодетая свита.
   Кто-то в свите остолбенело прыснул. Ванвейлен поспешно убрал
ноги с балюстрады, запоздало вспомнил, что, наверняка, даже
самые глупые варвары с собачьими головами не кладут ног на
балюстраду в королевском замке.
   Перед Ванвейленом стоял высокий человек с усталым лицом и
глазами цвета расплавленного золота.
   - Господин Ванвейлен? Буду рад видеть вас на сегодняшней
церемонии.
   И Арфарра-советник, не задерживаясь, прошел дальше. Один из его
спутников, тощий монах с мечом на боку, оглянулся, взял
Ванвейлена за руки и прошептал:
   - Вы не думайте, что это городской совет решил измываться наш
вашим товаром. Это господину Даттаму с самого начала захотелось,
чтобы вы продали товар храму. Даттам так живет: мир пусть будет
кашей, а я - ложкой. Вы Даттама берегитесь - с империей помимо
храма не торгуют, а Даттам разбойником был, разбойником и
остался...
   - Что значит - разбойником?
   - Мятежником и разбойником. Соблазнял крестьян заклинаниями и
чужим добром, обещал, что после их победы в империи не будет ни
богатых, ни бедных, а будут только избранные и неизбранные, и
что все избранные повесят неизбранных вверх ногами.
   Ванвейлен вытаращил глаза. Это была новая деталь в биографии
удачливого стяжателя Даттама.
   - А, - монах досадливо махнул рукой, - от иных деревень остался
только пепел в локоть толщиной, всех чиновников утопили, раздали
народу все, что им не принадлежало, уверяли, что если всем все
роздать, будет как раз поровну, - спрашивается, всем все
роздали, и пол-провинции перемерло с голоду...
   Хрустнула стеклянная дверь, и на галлерее появился еще один
вооруженный монах. Стрелы в его колчане были белые с зеленым и
синим хвостиком, обозначая тем самым его принадлежность к свите
Даттама. Лицо ванвейленового собеседника слегка изменилось.
   - Конечно, - сказал он задумчиво, - народ восстает не сам, а от
злодейства чиновников. Много ведь и справедливого было в
требованиях повстанцев, и не хотели они ничего, как возродить и
очистить древние законы государя Иршахчана.
   Монах с зеленосиними стрелами взял собесединка Ванвейлена за
грудки и сказал:
   - Ты не трожь Белых Кузнецов, соглядатай. Мы вам всем,
стяжателям, яйца повыдергиваем.
   Глаза у Ванвейлена выпучились по-лягушачьи.
   - Клайд! - заорал кто-то снизу.
   Ванвейлен подошел к балюстраде. Во дворе, подле колоды для пойки
лошадей, размахивал руками Бредшо.
   - Клайд, иди вниз! Нас на церемонию позвали, слышишь?
   Ванвейлен побежал вниз, оставив этих двоих разбираться, кто из
больше не любит стяжания.
   Перед глазами его стояло лицо - лицо изможденного человека с
золотыми глазами, в зеленом монашеском плаще, столь тонком, что
под ним можно было разглядеть завитки кольчуги.
   Советник Арфарра!
   Бывший чиновник империи, в которой простому народу запрещено
носить оружие, критиковать власти и иметь частную собственность!
Что он задумал здесь, в этом королестве, где знать готова
выщипать ему жилку за жилкой?







   ГЛАВА ПЯТАЯ

   Арфарра пошел в королевские покои, и на повороте лестницы к нему
подошел Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, недавно
учрежденной королем. Неревен глянул вниз, во двор: церемония уже
начиналась, люди копали грязь и клали туда решетчатые башенки
для заточения нежити, а над башенками потом плясали девушки в
синем, зеленом, красном и серебряном, а иногда без синего,
зеленого, красного и серебряного. Неревен засмотрелся на девушек
и сердце его сильно забилось, а когда он повернулся, услышал,
как Арфарра говорит:
   - А все же я бы его просто арестовал. Много народу - много
случайностей.
   Арфарра улыбнулся и сказал:
   - От случайностей зависит лишь победа, а непоражение - дело
ваших рук. - Помолчал и добавил: - Вы, однако, арестуете
чужеземца: этого Ванвейлена. Пусть расскажет, на что его склонял
Марбод Кукушонок.
   Потом Арфарра поднялся в королевские покои. Стены, перестроенные
советником, были покрыты узором из листьев винограда, а в
промежутках между листьями были размещены с величайшим
искусством птицы и звери. Пол был усыпан для церемонии четырьмя
видами злаков и пятым - бобом, и много бобов было раздавлено.
Горячая вода булькала под полом и гнала сырость.
   - А что осталось, прогонит сегодняшняя церемония, - проговорил
король, потирая руки и пританцовывая, по обычаю варваров.
   Многие нахмурились, потому что варвары были просто помешаны на
правах собственности. Очистительные обряды были собственностью
рода Ятунов. Так что, возглавляя церемонию, Арфарра разевал рот
на чужое имущество. Короли потому и не жили в ламасском дворце,
что старые женщины из рода Кречетов на церемонии всегда так
произносили заклятье, чтоб пощадить и не прогнать своих предков.
Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию, не
считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам Даттам, чтобы
помирить с Арфаррой, и ходили слухи, что Кукушонок сам об этом
просил, однако Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде.
   Король почтительно прощался с Арфаррой:
   - Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем?
   - Все мы - слуги короля, - ответил Арфарра.
   Королевский советник отправился в свои покои по широкой наружной
галерее, но на полпути загляделся на город.
   Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и
еще эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куричьи, приехал
с Даттамом из ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился:
чего крутится...
   Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя.
   Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно все
целиком: замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город,
складки береговых скал. Когда-то Козья гавань разрезала город
посредине: изначальный здешний грех, непростительная уступка
морю.
   Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки,
увеселительные баржи, и в глубине - корабль заморских торговцев.
Нижний город на южной стороне гавани ссохся, как виноградина на
солнце, но уцелел. Крыши наползли друг на друга. Садов не было.
Стены снаружи защищали город от господ, а стены внутри кварталов
- от воров и грабителей.
   Верхний город, на северной стороне гавани, с управами, храмами и
садами, пропал.
   Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне собирались
на ярмарку, а войско - на Весенний Совет. Верхний город у
варваров жил не в пространстве, а во времени, а Дворец и вовсе
не имел своего места, а бродил по всей стране на ста повозках и
тысяче лошадей.
   Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя. Между ним
и управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в
ярмарочную. На ней рабы обкашивали траву, и торговая палатка уже
уцепилась за корешок от столба для объявлений.
   Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и поклялся
не оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный
красотой города, велел исполнить приказ буквально. Мангуст -
истребить, а зданий не трогать. Но разве можно было спасти
Ламассу в заколдованном мире, где чиновники оборотились
сеньорами, а каналы - рвами? Одно наводнение, потом второе.
Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на
войну, разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А
чужие дома убивали из кровной мести, и еще пользовались ими
вместо факелов в ночных сражениях.
   Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому
закону вызов в суд должен быть вручен непременно "в собственном
жилище".
   Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим
селиться в Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились
всякие, съезжались со всей страны и ото всех кланов, называли
себя на тысяче наречий: горожане, бюргеры, буржуа, граждане.
   - А правду говорят, - робко сказал Неревен, - что наместник
Ламассы, перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную
печать и заклял город: быть городу пусту, и грызться вам меж
собой, как собаки, - пока не выловят яшмовой печати из Козьей
реки?
   - Это последний государь Ятун бросил, - тихо удивился
молоденький послушник-алом. И не печать, а меч "Лунный путь".
Вонзил себе в горло и прыгнул с коня прямо в реку. А последний
наместник как раз поклялся Ятунам в верности и положил начало
славному роду Чибисов...
   А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из ойкумены, потык ал
пальцем вниз и сказал:
   - Проклятый мир, а имя проклятию - частная собственность.
Правда, господин Арфарра?
   Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь.
   - О да, - сказал он, - разумеется. Имя проклятию - частная
собственность. Частная собственность на налоги, правосудие, и на
войско.
   Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галлереи.

   * * *

   Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией, Марбод
Кукушонок, пригнувшись, спустился вслед за монахом по винтовой
лестинце в спальню Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый
алыми цветами плащ и высокие сапоги с красными каблуками.
   Даттам сидел перед зеркалом, и высокий сутулый монах укутывал
его волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам
был еще худший колдун, чем Арфарра, и кто знает, какие бесы
сидят вон в том плоском ларчике, который стоит на туалетном
столике.
   Даттам раскрыл ларчик и вынул из него перстень с крупным
бериллом, отделанный в стиле "летящей цапли".
   - Ну вот, мой друг, Арфарра готов помириться с вами и вновь
пригласить вас в дружину, - проговорил Даттам, надевая перстень
на палец.
   - Сколько вам это стоило?
   - Пустяки, - проговорил Даттам, - чего не сделаешь ради друзей.
К тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого
Улья.
   - Помилуйте, господин Даттам, - усмехнулся Марбод, - петиция
знати - это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и
отзывать.
   Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле "летящей цапли" и
надел другой, "розовик".
   - Но Арфарра только на этом условии был согласен мириться с
тобой.
   - Ба! - рассмеялся Марбод, - сдается мне, что он только и
дожидается, чтобы я попросил отозвать петицию. Он выставит меня
негодяем перед знатными людьми, а потом найдет предлог
вышвырнуть из королевской свиты! Разве не то же он проделал с
Шоном Забиякой?
   - Или ты не веришь в мои гарантии? - спросил Даттам.
   - Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему
верил? Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает
лавочников в шелк и бархат, хочет сделать у нас, как в империи!
   - У него ничего не выйдет, - сказал Даттам.
   - Почему это? - подозрительно осведомился Марбод.
   - Потому что у вас поля орошают дожди, а не каналы.
   - При чем здесь дожди? - искренне изумился Марбод.
   - При том, друг мой, что если поля орошают каналами, то нужны
чиновники, чтобы следить за ними и их проектировать, и без
чиновников такая страна погибнет от засухи и недорода. А у вас
поля орошают дожди, и вам чиновники совершенно не нужны, вам
достаточно шаманов и рыцарей.
   - Э-э! - сказал Марбод, - так дело не пойдет! Это ты хочешь
сказать, Даттам, что если бы я жил по ту сторону гор, так я бы
сейчас служил в управе, а не скакал на коне? Вздор! Дело не в
каналах, а в душе народа, и каждому, кто попробует превратить
алома в раба, придется сначала держать ответ перед моим мечом!
   - Я боюсь, - улыбнулся Даттам, - что аломов уже превратили в
рабов. Ведь аломы пришли в эту землю свободными, а теперь
девяносто аломов из ста ходят в рабах у знати. В твоих рабах,
Марбод. И вот Арфарре очень хочется их освободить.
   - Ты как будто не заодно с ним, торговец! А ведь это ты притащил
сюда эту колодку на наши шеи!
   Тут откуда-то сверху раздался мелодичный свист. Марбод
вздрогнул, а Даттам стукнул в тарелочку. Дверь кабинета
раскрылась, и на ее пороге возник храмовый монах с бумагами на
подносике.
   - Скоро солнце покажется у пятой черты, - известил он, - До
начала церемонии осталось пятнадцать минут.
   Было слышно, как за дверьми поют серебряные раковины, и крик их
походил на крик испуганных цапель.
   Даттам обернулся, чтобы попрощаться с Марбодом: но бывший
королевский дружинник уже исчез. "Что-то он затеял?" - мелькнуло
в голове Даттама.
   А Марбод, выйдя на балкон, обхватил руками резной столб и
задумался. Слова Даттама о дождях и каналах поразили его. Вот
этим-то и пугали люди империи: уменьем сказать такое, от чего
дворянская честь превращалась в труху, - в производное от
природных условий! А ведь он, Марбод, был в империи, и, точно,
видел каналы: так почему же он сам о них не подумал? Неужели,
если бы он, Марбод, жил по другую сторону гор, он бы сейчас
кормился не мечом, а докладными?
   Или помириться? Действительно помириться? Ни-ког-да. Никогда
человек с мангустой не посмеет безнаказанно провести церемонию,
принадлежащую роду кречета!
   Кто-то тронул Марбода за плечо. Марбод обернулся: перед ним
с