распахнуть ворота и громко закричал, что
власти провинции и посланец государыни готовы выслушать
обвинения народа.
   Сквозь толпу протиснулись десяток простолюдинов, казенный писец,
землемер с красным носом, да оборванный монашек-шой.
   Араван Арфарра и отец Дох, математик, уселись посреди резной
террасы. Двенадцать народных истцов встали слева, монахи,
ответчики, - справа.
   Степенный шорник, видя, что никто его не прерывает, говорил все
смелей и самозабвенней.
   - Вся провинция знает: это злые духи открыли шакуникам тайны
красок и механизмов. Храмовые торговцы ходят до страны мертвых,
золото храма намыто из подземных рек.
   Кто-то в небе надышал на печать луны Галь, и она стала совсем
отчетливой, а в толпе вместо людей стала одна темнота и факелы.
   Маленький послушник проскользнул на террасу и склонился к уху
настоятеля. "Мастерские под охраной, - прошептал он. - Динамит
увезли в город, в управу господина Арфарры."
   Тут настоятель поднял глаза и увидел, что мастеровой бестолково
топчется по пуховому ковру, похожему на дивный сад, и заляпал
жемчужные цветы своими опорками.
   - Раньше здесь жили свободные общинники, а вы их превратили в
храмовых рабов. Но мало это, - отобрав земли, вы устроили так,
что мы по-прежнему платим с земли налоги!
   Настоятель засмеялся на храмового раба и сказал:
   - Ты изгадил ковер!
   Тот испугался, сошел с ковра и закричал:
   - Народ требует, чтобы храм вернул земли и еще зеркало вернул!
   - Какое зеркало? - осклабился настоятель.
   - Зеркало государя Иршахчана из Небесной Управы. Вы его сперли,
а теперь шпионите в него за всякой звездой на небе и всякой
травкой на земле.
   - И ты думаешь, - спросил задумчиво настоятель, - мы не углядели
в этом зеркале, как ты беседуешь с наместником Рехеттой?
   Храмовый раб побледнел.
   - Господин инспектор, - сказал настоятель, оборачиваясь к
столичному математику, - прикажите вашей страже повесить эту
сволочь повыше, а остальных разогнать.
   Все замерли.
   - Я не могу отдать такой приказ, - проговорил столичный
инспектор.
   Было слышно, как веер, выпавший из рук настоятеля, стукнулся
деревянной ручкой о пол.
   Столичный математик неторопливо поднялся:
   - Если народ негодует на вышестоящих, - заметил он, - значит,
тому есть причины. Повесить бунтовщиков - не значит устранить
причину бунта. Попробуем же разобраться, в чем дело.
   Вечный разум, - продолжал столичный книжник, - однажды пошутил,
и этой шуткой стал бог-ремесленник. Бог-ремесленник создал наш
мир, и обременил в этом мире дух - телом. Он, однако, тоже
пошутил и оставил в нашем мире нечто подобное вечному разуму -
разум человеческий. Вы, в храме Варнарайна, хотите уподобиться
богу-ремесленнику, пославшему в мир Иршахчана. Вы обременили
мысль - телом, телом машины. Ваши механизмы тленны, как колосья
и дома, вместо того, чтобы быть безупречными, как законы разума.
Вы хотите погубить разум второй раз и заставить его приносить
прибыль.
   Но разум и нажива несовместимы, и вы заплутались сами. Вместо
тех вопросов, которые стоит решать, вы приноровились ставить
лишь те, которые возможно решить. Вместо того, чтобы отвечать на
вопрос "почему,", вы успокоились и отвечаете лишь на вопрос,
"как". Каждое ваше открытие лишь насмешка над настоящими
открытиями. Оно не говорит "отныне вы это можете", оно лживо
уверяет: отныне это невозможно. Бог - он по-прежнему внутри вас,
но вы - снаружи... В столичном храме хотят преумножать истинное
знание. Для этого надо перестать делать из него вещи и деньги.
Предоставим сие богам-ремесленникам и богам-государям.
   Монахи потрясенно молчали. В темноте ворочалась толпа, да
пофыркивали кони варваров на храмовых дорожках.
   Настоятель перевел взгляд на Арфарру.
   - И вы согласны со сказанным? - резко спросил он.
   - Я согласен с простым народом, - сказал господин Арфарра. -
Простой человек всегда прав.
   - Итак, - спросил Кедмераг, - мы должны разрушить мастерские?
   - Ни в коем случае, - сказал Арфарра, - вы должны передать их
государству.
   - Не вижу никакой разницы, - зло заметил Кедмераг.
   - Сегодня неподходящая ночь для сомнений в могуществе
государства, - улыбнулся Арфарра и пошел с террасы.
   - Мы лучше взорвем все, - отчаянно закричал ученый.
   - Вам нечего взрывать, господа. Все, что может взорваться, я
лично отправил в столицу провинции, чтобы уберечь от гнева
толпы...
   - Вы, - крикнул ему вслед Кедмераг, - вы продали короля Алома -
экзарху, экзарха - храму, а храм - государству. И самое
омерзительное - вы еще при этом остались бескорыстны...
   Арфарра покинул террасу, и народные истцы вышли вместе с ним.
   Столичный инспектор по-прежнему сидел в кресле. Настоятель
уронил голову на стол и плакал навзрыд.
   Вдалеке радостно закричал народ.
   Молодой монашек подошел к столичному инспектору.
   - Убирайтесь, - коротко сказал он.
   Инспектор не обиделся.
   - А что я мог сказать? В столичном храме на каждой половице по
стражнику... Это вам не надо было за властью лезть. Кто не
играет - тот не проигрывает.
   - Да, - сказал отец Лой, - не захотели поделиться пирогом с
араваном Баршаргом - вот и остались голодные.
   - Мы еще раньше проиграли, - сказал отец Кедмераг. - Если бы мы
не сторожили открытия, как мышь - золото, никто нас и не называл
бы колдунами.
   - Да, - сказал настоятель. - господин Арфарра - как стая
саранчи, после него ничего не останется. Он повесил аравана
Баршарга и расправился с посадом Небесных Кузнецов. Рехетту он
арестует завтра за подстекательство к мятежу, а между тем
наверняка мятеж был возбужден им самим, чтобы мы отдали храмовые
мастерские солдатам. Хотел бы я знать, что останется от
господина Даттама. Если он, конечно, еще жив.
   ***
   Воротившись в управу, араван Арфарра просидел с новыми знакомыми
всю ночь. Шорник, и монашек-шой, и другие, рассказывали
справедливому чиновнику об утренней беседе с наместником, и
вообще обо всем, что полагается рассказывать справедливым
чиновникам.
   Араван подмахнул им пропуск на хождение по городу в запретные
часы, и они ушли. Араван отпер сейф, достал заготовленные списки
для ареста, добавил несколько строк, но имена новых знакомых не
вычеркнул, а только пометил особым значком. Потом он вызвал
бывшего секретаря экзарха и стал с ним советоваться.
   Под утро аравану Арфарре принесли записку наместника. Записка
была предназначена столичному инспектору и писана вчера к
вечеру. В записке было сказано: "Вы посоветовали мне сдержать
обещание и умереть для блага народа. Я думаю, вы были правы. Я
слишком стар для еще одного восстания. Пусть смерть моя послужит
народу тем, что в случившемся возмущении обвинят одного меня..."

   - Да, - сказал секретарь Бариша, - а что ему оставалось делать?
Народ обратился к пророку Рехетте с прошением: "Разрешите
восстать", а наместник Рехетта, по многолетней привычке,
ответил: "Обождите в прихожей".
   Арфарра, страшно побледнел и уронил голову на руки.
   Он отдал бы полжизни, чтобы воскресить наместника. Теперь, до
назначения нового наместника или исполняющего его обязанности,
ни один приказ другого главы провинции не имел силы: два, три
дня бездействия. За это время все всполошившееся жулье попрячет
свое добро.
   - Теперь вы унаследовали все, - ласково и искательно сказал
секретарь Бариша, - войско - от аравана Баршарга, мнение
народное - от наместника Рехетты, и даже - колдовство храма. Вы
теперь - полный хозяин провинции, господин Арфарра.
   Арфарра поднял голову и сказал медленно и раздельно:
   - По наследству в империи переходят: дом и сад. В деревне. Чтобы
я от вас слов "чиновник" и "наследство" - вместе - не слышал.
Или - только в обвинительных актах.
   * * *
   Аххар, новый начальник Баррасского склада, пребывал в скверном
настроении духа. Неделю назад начальником склада был некто Шин,
человек Баршарга. Когда Баршарга казнили, Шин тотчас же
зарезался.
   Скверное настроение Аххара объяснялось содержимым склада: то
были ящики с оборудованием для горных и кожевенных работ. Аххар
прибыл на склад с самыми радужными надеждами: все летело вихрем,
назначения и перестановки сыпались, как крупа из крупорушки,
самое время воровать! Поди потом, узнай, сколько риса было на
складе. Ах, по документам впятеро больше? Ничего не знаю, мой
предшественник украл, да и повесился, боясь недостачи!
   И вдург - машины! Кто, скажите на милость, будет покупать
станки, если уже существующие запрещены указами и вот-вот будут
разгромлены толпой?
   Аххар так горевал, что даже прокопал в одном из ящиков дырку и
заглянул внутрь. Внутри было что-то белое, полукруглое, -
наверняка такого станка нет в перечне разрешенных! Совсем плохо!

   Поэтому господин Аххар был от души рад, когда на третий день к
берегу пристала небольшая раздвижная баржа, и вышедший на берег
белокурый и сероглазый варвар в платье шакуника-мирянина, от
имени храма предложил купить станки.
   - Погрузка - завтра ночью, - сказал варвар, - деньги в руки, но
с одним условием: официально храм не имеет к этой сделке
никакого отношения.
   - Четыреста ишевиков, - сказал начальник склада.
   - Пятьдесят, - отрезал варвар, - никто у вас, кроме храма, этого
товара не купит! Кому сейчас нужны машины?
   В конце концов сошлись на ста пятидесяти.
   * * *
   Через два дня почтовый голубь принес подтверждение: обязанности
наместника провинции временно исполняет инспектор из столицы.
   Арфарра подписал указы об аресте тех, кто был слишком повязан с
покойником Баршаргом. За два дня убежал лишь один. Имущество
лишало людей разума. Бедняки с легкостью бегут от сборщика
налогов, - а меж тем они невинны, богачи надеются до последнего,
ценя добро больше жизни...
   Оборванный монашек сказал:
   - Народ не знает, насколько серьезно ваше намерение расправиться
с богачами. Сходятся в том, что искоренение зла вряд ли будет
полным, если вы не арестуете господина Даттама.
   Арфарра помолчал и сказал:
   - Видишь ли, Шой, если я арестую Даттама, то я должен буду
отослать его в столицу, а это означает лишь то, что судьи
Даттама станут богаче на несколько миллионов, которые он найдет
способы возместить с народа.
   Монашек пошевелил губами и сказал:
   - Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын
Ира. Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому
случаю там будет большой праздник и скопление народа. Мудрено ли
в такой момент произойти возмущению?
   - Прекрасно придумано, - одобрил Арфарра. - Послезавтра я сам
появлюсь в поместье и подам вам знак.
   Ночью Арфарра долго глядел на небо через Шакуников глаз, потом
ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе
учились. А когда заснул, - пришел другой соученик, чуть
постарше, в белых одеждах, какие носят мертвецы и наследники
трона, и сказал:
   - Есть время сильного государства и есть время слабого
государства. Когда государство сильно, чиновники справедливы и
налоги необременительны. Когда государство слабо, чиновники
присваивают себе землю и налоги, и крестьяне ропщут, потому что
они платят второе больше, а в неурожай помочь некому. Сильное
сменяет слабое, единое сменяет множественное, как день сменяет
ночь, и это длится вечно.
   Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис.
   День сменяет ночь - а человек научился делать светильники и
освещать ими храмы.
   Для чего же в истории день сменяет ночь?
   Как придать золоту свойства зерна?
   Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова были
из докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал и
говорил "да". Возражения же ему показал секретарь Бариша на
полях одного из старых докладов...
   И возражения были еще не самым обидным. Чуть пониже, другими
чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно:
"Дурак!" - не то о докладе, не то о собственном комментарии.
   * * *
   Наступила ночь вторых суток правления Арфарры.
   Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним, в
ночи, неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчки
с приглушенными ругательствами цепляли ручную лебедку к
огромному, непривычному для них ящику. Груз, находившийся в
ящике, был обозначен лично араваном Баршаргом как "оборудование
для горных работ", и чиновник рядом с Ванвейленом равнодушно
наблюдал за его погрузкой.
   Лебедка заскрипела, - очередной ящик опустился на палубу круглой
баржи.
   - Э-й, осторожней, - заметил Аххар, - этак у вас баржа
развалится. Может, приедете за остальным завтра?
   Ванвейлен пробурчал что-то невнятное.
   Через полчаса баржа тихо отошла от берега. На ней было всего
трое людей, - Ванвейлен, Бредшо, и Стависски. Вскоре правый
берег затерялся в дымке, река разлилась, словно море, смыкаясь в
ночи прямо с небом и сверкая гладкими звездами.
   Ванвейлен опустил лот, - сорок три метра глубины. Можно
ручаться, что, когда в будущем году будут ставить дамбу в
верхнем течении или забирать новую воду, это местечно не
обмелеет.
   Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое
суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для
того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные
руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому
что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном
возрасте.
   Стависски и Бредшо, тихо переговариваясь, стали спускать на воду
лодку.
   Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в
движение раздвижные борта. Разумеется, баржу можно было поджечь
или взорвать, - уж взрывчатки на ней было столько, что можно
было б взорвать весь половину провинции, не то, что баржу, но по
зрелом размышлении Ванвейлен такой план отверг.
   - Слушай, - окликнул он Бредшо, - где тут эта чертова задвижка.
   - А справа, - отозвался Бредшо, - там такой бугорок и сразу за
ним веревка...
   - Нашел, - сказал Ванвейлен, - лодку спустили?
   - Сейчас, погоди.
   Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за теребя и тут
чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен
захрипел, - все четыре ножки мироздания подломились, небо
полетелело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то
воронку и провалился Ванвейлен.

   * * *

   Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже
полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты
лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане,
росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом
у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и
народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира.
   Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил.
Праздник был - та же народная разнузданность, с которой борется
государство, - как храмовая проституция, или тайные секты, -
готовая преобразиться в разрушение и бунт.
   Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских шаманов. Бог
не селится в человеке или в каменном истукане. Лишь государство
- образ божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин
уважения. Не как обманный бог, а как часть обычаев и устоев.
   Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил
небольшой кучке людей знакомый шорник.
   Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей - будет вам
арест. Примета, а не арест. Символ, а не арест.
   Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена не понадобился бы
ни шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы
рассчитаться с врагами, приходится звать на помощь те силы,
которые оно раньше обуздывало.
   Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил
все, что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках.

   Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как торговец.
Тогда он делал деньги, перевозя вещи с места на место - как
будто от этого менялось количество труда, пошедшего на их
создание. Теперь, в красном амбаре он добывал деньги не обманом,
а грабежом.
   Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в пыли и
жаре. Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи
трудились, часть их труда он оплачивал, а часть - крал и снова
пускал в оборот.
   - Его ж не усовестишь, - жаловался вчера Арфарре молодой еще,
изъеденный чахоткой, ткач. - Он ведь ворует весь труд, сверх
необходимого, - вот ему и выгодней, чтоб человек работал как
можно больше.
   Арфарра глядел на ткача и думал, что рабство, оказывается, еще
не самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а
Даттам обращался с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат
у государства.
   Да, боги, боги фабрики, вывороченные наружу железным и
деревянным скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях
мироздания их части называли по-старому: лапками и ребрами,
шейками и зевами, - но, кроме разве что последнего названия, эти
имена не соответствовали сути, а были частью перевернутого мира,
не освященного, в отличие от Ирова дня, обычаем и древностью.
   Арфарра глядел с моста - на дом, где перевернутые боги заставили
ткачих при жизни томиться над огненными жаровнями, где
превратили людей из опоры государства в корм для машин, на
озеро, где в синей ядовитой воде тяжело умирала отравленная
рыба, не ведая о празднике: краска из глицерина убивала, как
гремучая смесь.
   Вот и ответ на вопрос Харсомы: чем произрастает история. Не
прогрессом, нет! Произрастает - хворями, которыми раньше не
болели. Варварами, которых раньше не было. Механизмами, которых
раньше не строили. Безумными идеями, наконец. Мир - стареет, и
время - не колос, но сорняк. Сорняки не искоренишь, сколько их
ни полоть, - но полоть приходится все чаще, чтобы добрые злаки
не сгинули совсем. Завод! Заколдованное место, где хозяйничают
духи чахотки - по мнению народа. И по документам - тоже
заколдованное место, в земельном кадастре значится озеро и
пустошь. Ну, что ж, - народ сегодня это место расколдует, как в
документах написано, - так оно и должно быть...
   ***
   У ворот усадьбы навстречу аравану попалась Янни, дочь
наместника. Девушка была в белых атласных штанишках и такой же
кофточке - траур, и головка клонилась: но не от горя, а от
жемчугов и рубинов. "Да, тут же еще и медовый месяц", -
рассеянно подумал Арфарра. Он знал: три дня назад Даттам, вместо
того, чтобы броситься в храм, бросился в посад Небесных
Кузнецов. Тут уж девушка кинулась ему на шею, и все было, как
поют в песнях, если не считать того, что Даттам наверняка понял:
чего не спасти, того не спасти, и нашел самый романтический
способ не соваться в маслобойку.
   Господин Даттам встретил высокого чиновника в парадной
стрельчатой зале.
   - Я вас предупредил три дня назад, - сказал Арфарра. - Вы
заведовали храмовыми землями. Теперь это земли государственные.
По какому праву вы здесь сидите?
   Даттам внимательно посмотрел на него, извинился и вышел.
   Арфарра уселся в кресло.
   Он надеялся, что у Даттама хватит решимости поступить так же,
как поступил этот трус, наместник Рехетта. Было мерзко -
арестовывать старого друга. Еще мерзостнее - прятаться за
народным гневом. Но еще мерзостнее - думать о том, что только
государь вправе выносить смертные приговоры, что Даттама
придется отправлять в столицу, что там хитрый койот найдет, чего
доброго, кому уплатить вергельд за свою жизнь. Даттам вернулся и
протянул Арфарре бумагу.
   Личный указ государыни Касии подтверждал: храмовые земли
Шакуника возвращаются империи. Господин Даттам получает эти
земли в управление, и вместе с ними - чин епарха. Всем иным
должностным лицам вмешиваться в его дела - запрещается.
   Арфарра приложил руку к сердцу, почтительно поцеловал печать на
указе и вернул его Даттаму.
   - Лучше подайте в отставку, - сказал Арфарра. - Вы вскрыли сейф
преступника Баршарга и сожгли свое письмо мятежнику, но у меня
найдутся свидетели, - сказать, что вы писали в нем о государыне
Касии. Я уже не говорю о мешке денег, который вы ему прислали.
   Даттам рассмеялся.
   - Были, были в сейфе бумаги. Но