больше вражды между чиновниками -
тем осведомленней правитель. Но сегодня Харсома был недоволен.
   - Не говорите глупостей, Баршарг! Половина документов
компрометирует наместника, а не вас! Государыня Касия просто
хорошо заплатила секретарю!
   Поджал губы и спросил:
   - Что с кораблем?
   - Мы вынесли все контейнеры, - сказал Баршарг, - засыпали ход к
кораблю и разбили чуть в стороне летний лагерь. Сами контейнеры
я оформил как мешки с хлопком и шерстью, присланные из Иниссы в
счет возврата провинциального долга, и разместил в Далахском
складе.
   - Почему не в разных местах?
   - У меня есть много глупых чиновников и много чиновников,
преданных мне. Но только смотритель Далаха глуп и предан
одновременно.
   - Оно опасно?
   - Да. Двое моих инженеров взорвались, пытаясь разобраться в
устройстве чужеземных мин. Если взорвется весь склад, грохот
будет слышен даже на той стороне ойкумены.
   - Немедленно прекратите возиться с оружием, - сказал экзарх. -
Если об этом пронюхают шакуники, или в столице...
   Баршарг промолчал. По правде говоря, на минах подорвались уже не
двое, а трое инженеров. Сам же Баршарг уцелел чудом, - он вышел
на минуту из лаборатории справить нужду, и взрывная волна
швырнула его на землю с расстегнутой ширинкой.
   - Людей так и не отыскали? - спросил экзарх.
   Баршарг нахмурился. По правде говоря, он сразу подумал, что у
приборов корабля они ничего не выпытают, а вот у команды... Вот
уже неделю, с тех пор, как нашли страшную находку, парчовые
куртки аравана Баршарга шарили по всей провинции. А теперь
убийство Адарсара предоставило великолепный повод для сыскной
операции. Задерживали всех: контрабандистов, воров, убийц,
бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы были переполнены
заключенными, прихожие - доносчиками. Экипажу упавшего корабля
было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой
варвар - это вам не неприятности, это живые премиальные. Баршарг
уже пришел к определенным выводам.
   - Я полагаю, - сказал араван, - что продолжать эти поиски -
только чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник
норовит записать в контрабандисты всех, кто ни проходит мимо,
чтобы содрать с этих людей взятку.
   - А люди со звезд?
   - Я убежден - их нет в ойкумене. Когда корабль падал, от него
отделилась звезда поменьше. Она должна была упасть
далеко-далеко, за страной аломов. На больших морских кораблях
всегда есть шлюпки поменьше. Возможно, эти люди сели в шлюпку и
попытались спастись.
   - Почему?
   - Они везли оружие, - сказал Баршарг, - и если с их кораблем
случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается
порох для праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь.
   - Что ты предлагаешь делать?
   - Проверять, для начала, всех тех, кто пересекает границу между
страной аломов и Варнарайном.
   Экзарх помолчал.
   - Проверять - означает брать взятки. Ты думаешь, что
предлагаешь? Это будет указ, равносильный запрету на внешнюю
торговлю! Даттам первый закричит, что я хочу восстановить
монополию государства!
   - Добейтесь такого указа от государя и выставьте его как происки
государыни Касии, - пожал плечами Баршарг.
   ***
   Прошло три недели, и господин экзарх получил из столицы
официальное приглашение участвовать вместе с государем и народом
в летней прополке риса.
   За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с
письмами от столичных шпионов. Господин экзарх вставал с
рассветом, стало быть, дворец вставал до рассвета, а Баршарг и
вовсе не спал всю ночь.
   - Никаких известий о людях со звезд? - спросил экзарх.
   - Никаких, - вздохнул Баршарг. - Я вчера получил письма из
Верхнего Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными
Землями.
   - Западными Землями? Теми, что оставил Аттах? Но ведь там одни
дикари...
   - По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз выгодно: за
один железный наконечник они дают десять жемчужин.
   Экзарх замолчал и глянул на стену. На стене висела карта мира,
утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была
шита, как положено, в ортографической проекции, центром проекции
была столица империи. Искажения нарастали по мере приближения к
окраинам, и Варнарайн выглядел вовсе не так, как в
действительности. Картам полагалось кончаться границами
ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За
Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота - горы, дальше -
море, и за морем - Западные Земли, оставленные по распоряжению
императора Аттаха еще полтысячелетия назад.
   Полоска сканого золота, отделявшая провинцию от моря, тоже была
когда-то частью ойкумены, и даже сейчас официально именовалась
Горным Варнарайном.
   Именно оттуда спустились триста лет назад в империю основатели
нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного
Варнарайна не согласилась с великим исправлением государства,
предпринятым Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием
в руках отстоять право на несогласие. Для этого, правда,
пришлось превратить войну из способа самозащиты в способ
существования.
   Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов все
истребляли друг друга, видя в войне единственную прибыль,
дозволенную благородному, утратив культуру и государственность,
города и ремесла.
   Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем: не то что
Горный Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на
своем подоле...
   - Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал
обещание, - проговорил Баршарг, - значит, он заставит варваров
присоединиться к империи.
   - А ты сомневался? - засмеялся экзарх.
   И вдруг взял Баршарга за подобородок.
   - Сомневался - или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько,
что твои родичи признают над собой мою власть! И ты никогда не
простишь Арфарру!
   После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на
утреннем солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он тоже.
Ему уже тридцать семь. Его главная жена умерла, не дождавшись
трона. Его сыну уже семь лет - на год больше, чем сыну Касии.
   Империя - да возродится!
   ***
   Накануне отъезда экзарх неожиданно посетил желтый Иров
монастырь: чиновники обычно избегали желтых монахов за
бескорыстие и юродство. И точно: монахи взяли из подарков лишь
то, что можно бесполезно скормить нищим. Экзарх попросил
отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего.
   После молебна тощий молодой желтый монах справился о заветных
помыслах наследника.
   - Процветание народа, спокойствие государства, - отвечал
Харсома.
   Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть склонив
голову, как ребенок на диковинного паука. Харсома сощурился,
неприятно улыбнувшись.
   - Власть, - сказал экзарх.
   Монах глядел все так же исподлобья.
   - Удивительно, - сказал он, - но я не вижу, какой из ответов -
ложь.
   ***
   Через неделю после отъезда экзарха в город пришли письма из
страны аломов. Храмовый торговец Даттам и бывший королевский
советник Арфарра извещали о скором приезде в Варнарайн. Были
письма и от варваров. Варвары называли Харсому своим королем и
просили его защитить их от короля Алома.
   Расшифровывал письма молодой, преданный экзарху секретарь
Бариша. Вместе с письмами пришел и трогательный подарок -
длинный и легкий, как паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым
серебром. Шарф сплел маленький Неревен, послушник господина
Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в его родной деревне
Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень высоко, и не только
из-за качества работы, - из-за тождественности узоров и древних
оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное
письмо и запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что
шитье буквами нарушит суть оберега, и продолжали вышивать
словами-картинками: те утратили гражданский смысл, но не тайную
силу.
   Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и
стал пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил
наизусть все цифры в центральных годовых сводках, и взглянув на
отчет, ловил, если надобно, чиновника на жульнической
арифметике. Тройное тайнословие: шелковой сканью, новейшими
шифрами и запретной грамотой - даже доставило ему удовольствие.
   Маленький послушник Неревен, скучая и кашляя в темных покоях
королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении
Арфарры.
   "Я не знаю, что он хочет, - писал Неревен, - потому что он сам
этого не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим на
Весеннем Совете всякую войну и сделаем государство всемогущим!"
Его спросили: а что, мол, такое, всемогущее государство. Он и
говорит: "В законах Иршахчана сказано, что во всемогущем
государстве нет ни бедных, склонных к бунтам, ни богатых,
склонных к независимости. А я говорю, что во всемогущем
государстве бедняк не опасается за свою жизнь, богатый - за свое
имущество".
   Но больше всего писал Неревен о семи купцах из Западной Земли,
явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы, но дики. Никаких
ремесленных изделий с собой не привезли, только золото, камни и
слоновую кость, и китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше,
чем в империи пятьсот лет назад, у мехов выделка грубая, как
аломская. О брошенных городах империи говорят, как о городах
богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят такие, как
пятьсот лет назад - в западных городах. Господин Даттам берет их
с собой в ойкумену, хочет торговать с западом, Арфарра ему не
препятствует и считает их лазутчиками".
   Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он, однако,
был поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у
мальчишки был вообще отменный нюх на истинное.
   Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего господин
Даттам вздумал просить монополию на заморскую торговлю!
Монополию экзарх уже предоставил: однако, услышав это сообщение,
пожалуй, может и рассердиться...
   Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в
городе и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень
ценил в Барише его преданность экзарху и его тонкий вкус.
Никаких денег! Настоятель подарил Барише картину с клеймом
гениального мастера прошлого столетия и старинную математическую
рукопись седьмого века. Бариша согласился, что ничего плохого,
конечно, не будет, если обождать с сообщением о чужеземцах до
приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед
экзархом.
   Вечером Бариша ужинал у наместника Рехетты в павильоне на берегу
пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в
государевом дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и
думал, что пятьсот лет назад племена по ту сторону земли меняли
изумруды на дутое стекло, - а теперь вот шлифуют изумруды сами.
Поклонялись людям из морских саней - а теперь вот приплыли на
восток сами.
   "А ведь это - как знамение, - подумал Бариша. - Как говорит
Арфарра: в истинном государстве вещи соответствуют именам:
ойкумена - должно значить весь мир... Миру снова тесно в своих
границах, как набухшему зерну. Было же пророчество о вестниках
нового солнца, приходящих с запада. Не все же пророки, в конце
концов, лжецы и провокаторы," - думал Бариша, и глядел на
огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми
пальцами рябьи косточки и кидал их, по своему обыкновению,
диковинным шестиглазым рыбам в Малом Океане - единственным живым
существам, о которых бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям,
готов был заботиться день и ночь... "Как, однако, задержалось
донесение, - думал секретарь, почему-то с тайной досадой, -
давно пора и третьему быть..."


   Глава ВТОРАЯ, где рассказывается о событиях, произошедших на
самой границе ойкумены, где даже время течет по-другому, нежели
в центре, и один день службы считается за три.

   Прошло две недели: наступил первый пень Шуюн. Два события
произошло в этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола,
вступил в центр мира, в Небесный Город: бродили по улицам
самодвижущиеся черепахи, спустились с неба боги, подобные мудрым
словам указов.
   В этот же день караван храмового торговца Даттама пересек реку о
четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов
и линий девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены,
где горы стоят на полпути к небу, где летом бывают метели и где
даже время течет по-другому, и один день службы засчитывается за
три.
   Люди из каравана и охрана заставы сварили в котле быка,
накормили богов запахом, а мясо съели сами. Люди из каравана
рассказали людям с заставы о том, что случилось на Весеннем
Совете: и как король сначала объявил войну экзарху Харсоме, а
через день признал себя его вассалом, и как заросла в храме
трещина, прошедшая через сердце Золотого Государя, и как гнев
Золотого Государя уничтожил город Ламассу, вознамерившийся
противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и
советник Клайд Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое
другое, столь же поучительное.
   - Так что же? - сказал один из стражников. - Мы уже и не
застава? Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре
провинции?
   Господин Гайсин, начальник заставы, встретил караван в великом
смущении.
   ***
   Три года назад господин Гайсин надзирал за гончарным
производством. Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его
отчет и расставил везде красные галочки.
   - Этот человек жаден и очень неумен, - сказал экзарх. Бариша
возразил:
   - Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.
   Экзарх сказал:
   - Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними
делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки
способствовали бы не только его личному обогащению, но и
всеобщему благу.
   Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было
привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его
когда хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе
неизвестно что.
   И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин
Гайсин в сад при малой городской управе, и видит: к коньку
малого храма привязана маслобойка, у маслобойки сидит
молоденькая служанка и качает маслобойку, как колыбельку.
Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни, потому
что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено,
спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой,
нежный пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми
перилами перекинуты подобно радуге. Вечереет, и дневная жара
спала, и воздух напоен ночными ароматами.
   - Ах, - говорит Гайсин, - какой прекрасный сад! Хотел бы я быть
белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!
   А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.
   - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро,
поистине подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой,
чтобы ловить рыбу в этом озере!
   А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и
краснеет.
   - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я
хотел бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.
   Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:
   - Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в
таком месте.
   - Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это ты права! - И даже
поразился такой тонкости в суждениях.
   - У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а
садик при нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно
пустила бы вас им полюбоваться.
   В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит
садик в Нижнем Городе.
   Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в
озере наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился
он в садик каждую ночь.
   И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.
   - Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал
меня в городе.
   Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и
маленький.
   - Лезь, - говорит - в большой ларь.
   Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся
деревенский мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами
на рубахе, глядит на стенку, а на стенке - зеркальце, подарок
Гайсина.
   - Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!
   Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.
   - Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая, не нужна
- пошли к судье на развод и добро делить.
   А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик
все это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни
жив, ни мертв, нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не
открывали. "Хорошо, - думает, у нас не варварские обычаи, не
публичный суд".
   Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:
   - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.
   А женщина полезла ему в глаза, визжит:
   - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
   А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал
судью по голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские
обычаи, чем попасться господину Арфарре". Потому что Гайсин
знал, что Арфарра плотской мерзости в чиновниках не терпел.
   Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
   - Если по справедливости, - так руби оба ларя пополам, и дай им
поровну.
   Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
   - Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село
ехать, - однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
   Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал
мужиков, велел принести Гайсину одежду и сказал:
   - Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад
найдет. Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить
начальником девятой заставы... И если, - добавил Арфарра, -
замечу какое упущение по службе...
   ***
   И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и,
действительно, за эти три года набеги на границу прекратились
совершенно.
   В чем тут было дело?
   В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
   Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки:
"линии и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в
том, чтобы препятствовать вторжению войска. Варвары - это было
не войско, а просто разбойники из-за границы. Налетит
десяток-другой, награбит и поскорее спешит с награбленным
обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и линии". С
"узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные
поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений,
отбирали награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
   Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам
обещали третью часть отобранного, и сильно падала, если
пограничники сговаривались с варварами.
   Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и
преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак
не мог взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то
на следующий год ловить будет нечего.
   Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да
молоко белое.
   * * *
   Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа,
проверял опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся
ему, как говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него
внимания, а стоял, оборотившись к окну, и разговаривал со своим
другом, заморским купцом Сайласом Бредшо. За окном рубили
зеленые сучья яблонь: вчера налетела летняя метель, снег налип
на листья и все переломал. Даттаму все это очень не нравилось,
потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты эти
были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с
каких это пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
   Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз
оглядел чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много
лучше самого Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и
синий, сплошь расшитый серебром плащ были, ясное дело, личными
подарками Даттама.
   - Ве