нападут на нас. Я
не выпущу в море ни одной лодки до тех пор, пока не получу с
каждой такой оброк, какой сочту нужным. Что же до лодки Даттама
- пусть плывет по обету.
   После этого все стали сдавать Даттаму деньги, чтобы он закупил
на них меха, и половину денег Даттам брал себе за услугу. И
говорили, что в этот год на деньгах других людей Даттам нажил
себе триста тысяч ишевиков.
   Когда лодки возвратились, старшина морского цеха встретил
Даттама с настоятелем храма, плюнул в них и сказал:
   - Боги наказывают за корысть. Нет такой удачи, за которой не
следовало бы несчастье, и еще не было такого, чтоб те, кто
чрезмерно разбогатеет, не были б повешены эа измену королю, а их
имущество не отобрано в казну.
   Настоятель храма понял, что тот прав, и стал упрекать Даттама в
чрезмерной страсти к наживе. А тот сорвал свою зеленую ряску,
бросил посреди улицы и сказал:
   - Разрешите меня от зарока носить эту бесову рясу, и я знаю, как
помочь несчастью.
   Настоятель разгневался и сказал:
   - Если ты нарушишь зарок, тебя велено было повесить, как
повесили Бажара. Однако вижу я, что мышь всегда найдет, где
прогрызть половицу.
   На следующий год король собрался в поход на Лахор.
   А надобно вам сказать, - вдруг насмешливо прибавил Шавия, - что
король-отец, в отличие от нынешнего, воевал всегда справедливо.
А в здешних местах справедливой зовется такая война, при которой
побежденный или наследник его остается при своих владениях,
только из господина становится вассалом.
   Итак, король-отец собрался на справедливую войну и искал золото,
чтобы раздать дружине. А со всех сторон негодовали на алчность
храма. Король позвал Даттама и попросил у него ссуду в золоте.
   Когда Даттам входил к королю, в дверях стоял старшина цеха. Он
сказал:
   - Нелегко тебе придется, Даттам. Ведь если ты дашь золота -
король его не вернет. А не дашь - отнимут силой. Погляжу-ка я,
как с тебя будут драть шкурку.
   - О король! - сказал Даттам. - Храм с радостью отдаст тебе все
свои сокровища, ибо зачем существует на свете золото, как не для
того, чтобы быть наградой воину. Но прошу тебя о милости:
позволь мне быть в твоей дружине.
   Король обрадовался, что Даттам свободен от своего зарока не
брать в руки меча, обнял его и одарил золотой пряжкой.
   Через месяц войска короля и князя Лахора сошлись у Лосиного
Пригорка.
   Даттам закричал князю Лахора:
   - Негоже князьям прятаться за спинами своих воинов! Я, Даттам
Золотоглазый, вызываю тебя на поединок, и у меня есть тридцать
названых братьев для тридцати твоих дружинников. Пусть же тот,
кто победит, и владеет землей!
   Князь Лахора хотел принять вызов. Советник его сказал ему:
   - Золотоглазый Даттам искусен в бою и колдовстве. Его кольчуга
закалена в водах седьмого источника, меч его вскормлен облачным
молоком. И собаки на его рукоятке поднимают шум и лай, когда
предчувствуют поживу, и я сегодня слышал во сне этот лай.
   Князь Лахора рассмеялся и сказал:
   - Что с того? Моя секира сегодня пела низкую песню, такую, какую
поют в боях, а не на пирах. Мое рогатое копье пронзает тело
сразу в тысяче мест, и моя кольчуга висела три дня на золотом
дереве в Дивной Стране, и с тех пор ей не страшен ни один удар.
   И наутро на равнине сошлись поиграть у черты трижды десять
человек и еще столько же, а князь Лахора сошелся с Даттамом.
Князь Лахора метнул свое рогатое копье с шелкового ремня, но оно
отскочило от заколдованного панциря Даттама и ушло далеко в
землю. Даттам наклонился, вытащил копье из земли, и пустил
обратно: копье раздробило серебряное навершие щита, пробило
налокотник и пронзило руку. Князь перевесился с седла и упал на
землю, однако тут же вскочил и вырвал рогатое копье из руки,
вместе с налипшим мясом.
   А Даттам тоже спрыгнул с седла и сказал:
   - Что ж - продолжим наш поединок пешими!
   - Изволь, - ответил князь. - Однако мне кажется нечестным, что
ты будешь рубить обеими руками, а я - одной.
   Тогда Даттам подал знак, и ему заложили правую руку за пояс. Он
швырнул свой черный плащ, расшитый серебряным инеем, на землю, и
складки плаща окутали холмы и пригорки, и вытащил черный меч из
черных ножен. Левый глаз Даттама вспыхнул, как солнце, и
вкатился глубоко внутрь, а собаки на рукояти меча подняли лай,
похожий на свист и хохот зимней бури.
   Оба взмахнули мечами: поднялся вихрь, заплясали деревья, и
словно тысяча молний закружилась в воздухе: князь ударил, - но
Даттам перехватил удар и рассек клинок князя под самой рукоятью.
Обломанный конец вонзился князю в ногу. А Даттам опять поднял
меч: князь заслонился щитом, но меч снес со щита навершие и две
шишки из светлой бронзы, прошел от лопатки до позвоночника,
князь упал и тут же умер.
   И тут тридцать названых братьев Даттама напали на дружинников
князя, как ястреб нападает на цыпленка, и погнали их, как ветер
гонит сухие листья, и сложили из них четыре кучи: одну из ног,
другую из рук, третью из голов, а четвертую - из всего
остального.
   - Клянусь божьим зобом, - вскричал король, - их оружие
заколдовано!
   - Я не знаю, заколдовано оно или нет, - молвил его старший сын,
- однако, я вижу, что мечи людей из храма Шакуника длинней, а
стальные кольчуги прочней наших кожаных лорик. Думаешь ли ты, о
король, возвращать храму ссуду?
   Король возмутился и сказал:
   - С каких это пор короли возвращают то, что они попросили в
долг? Или ты принимаешь меня за кожевенщика из цеха? Разве ты не
знаешь, что короли рассчитываются с долгами, вешая заимодавцев
за корысть?
   - Так-то оно так, - сказал старший сын, - и конфисковать
имущество шакуников было бы легко и приятно, но вряд ли после
этого мы сможем заполучить их мечи и кольчуги.
   Вечером пировали вместе с побежденными, а король был тих и
задумчив. Его кравчий заметил это и спросил:
   - Хорошо ли, король, что оружие твоего дружинника превосходит
твое? И разве не будет справедливо, если Даттам отдаст его тебе?

   Король ответил:
   - Это оружие из страны Великого Света, и на нем такой зарок, что
в чужих руках оно теряет силу.
   - Неправда! - возразил его сын. - Просто людям из страны
Великого Света запрещено дарить оружие в чужие руки, потому что
они трусы и боятся, что их оружие повернут против них же, и их
владыки казнят их за это. Вот и испытай Даттама, попросив у него
оружие! Если он благородный рыцарь - он отдаст его, потому что
благородный человек никогда не откажет в даре, хотя бы это
значило для него смерть. Если же он низок душой - ему не место в
твоей дружине.
   Тогда король оборотился к Даттаму и сказал:
   - Даттам! Я, пожалуй, верну ссуду храму, только чуть погодя,
потому что, клянусь божьим зобом, я понятия не имею, откуда
взять эти деньги. И проси у меня, чего хочешь, но подари мне
Черный Иней, которым ты сегодня бился.
   Даттам поклонился, поцеловал черный меч, отдал его королю и
сказал:
   - Король! Мы готовы отсрочить возврат ссуды на сколько хочешь,
если ты взамен позволишь нам торговать без пошлин. Храм подарит
каждому из твоих дружинников по мечу и кольчуге, и все земли
отсюда и до Голубых Гор станут твоими. А взамен я прошу треть от
каждой завоеванной земли.
   - Так, - сказал Шавия, - благодаря оружию Даттама, земли
Верхнего Варнарайна перешли в руки короля, а золото и меха
Варнарайна - в руки Даттама.
   Тут Шавия замолчал.
   Бредшо невольно встряхнулся, так что звякнули друг о друга
кольца панциря, подаренного Даттамом. На панцире было клеймо
государственных мастерских и номер казенной описи, вещь
естественная, коль скоро производство оружия было монополией
государства. И хотя Бредшо знал, что в Варнарайне такое клеймо
считается за заклятие, - все же ему казалось, что оружие и в
самом деле было из государственных мастерских, и торговля им,
конечно, была самой омерзительной формой распродажи государства.

   Бредшо и Шавия ехали бок о бок, пока не доехали до рыжей скалы с
молельным камнем и кизиловым кустом. Куст был весь завязан
ленточками, а камень полит маслом. На скале вверху была надпись
с посвящением "государю и деревне". Было написано, что местные
виноградники побило градом величиной с куриное яйцо. Чиновников,
виновных в небрежении церемониями, сняли, а относительно
крестьян из Небесного Города распорядились: отменить в этот год
налоги и прислать сто тысяч новых саженцев винограда.
   Внизу, на полях, винограда, однако, не было. Не было и ячменя:
ходил мальчик с дудочкой и тремя волкодавами и гонял лам с
шерстью, свисавшей до земли. Одет он был по-местному: серая
рубаха с капюшоном, прорези вместо рукавов, и промеж ног
застежка. Бредшо поглядел на куст и вдруг заметил, что шерстяных
ленточек на нем нет - только конопляные.
   - Пятнадцать лет назад, - сказал Шавия, - я был зерновым
инспектором в Иниссе. Мороз поел поля, государь прислал ссуду,
ссуду растащили, я подал про это доклад. Шавия помолчал и
продолжил: - Я же и попал в исправительные поселения. - Шавия
засучил руку выше локтя и показал старое, съеденное клеймо. -
Многие, однако, заступились, вытащили меня из каменоломен,
постригли в монахи, послали сюда. Даттам, - продолжал Шавия, -
дал королю оружие, а король дал Даттаму крестьян. Как я уже
сказал, справедливая война, - это когда бывший властитель
признает себя вассалом, а землю и добро сохраняет. Про крестьян
в правилах справедливой войны ничего не сказано. Потому что
своим крестьянам сеньор еще иногда обещает "не уводить быков от
начала сева и до конца сбора урожая, и не захватывать для себя
общественных выгонов, и не посягать на имущество сверх
причитающегося". Но чужим крестьянам он, конечно, не обещает
ничего... Я, - сказал Шавия, - сделал очень мало. Я не мог
оросить полей, и даже саженцев из столицы не мог послать. Я
только перестал вытаптывать поля и угонять скот. Через шесть лет
у каждого в сенях стояла бочка с бузой. Утки в каждом дворе,
свиньи на общественных выгонах, и корова не в горнице, а в
хлеву. Это, знаете, приятно, когда эа вас молятся. Через шесть
лет является Даттам и спрашивает: "А какая храму выгода от этой
коровы?" Я в ответ: "Зачем говорить о выгоде, давайте говорить о
справедливости! Крестьянин, говорю, счастливее вас. Он не
настолько безумен, чтоб работать больше необходимого, и умножать
свои заботы и чужую зависть". Даттам, однако, велел храму
раздать эти земли в лен, а ленникам посоветовал: сгонять
крестьян с полей, поля превращать в пастбища, а шерсть продавать
храму. Странная, однако, выгода, - засмеялся Шавия.
   Бредшо подумал, что у Шавии, как у всякого хорошего рассказчика,
повесть умнее повествователя, и сказал:
   - Выгода, по-моему, в том, что теперь земля приносит не просо
для крестьян, а деньги для храма.
   - Дело не в деньгах, - сказал Шавия. - Раньше любой здешний
сеньор жил своим зерном и пил свою бузу. Хотел - был вассалом
Меша, хотел - стал вассалом короля Алома. Это называется -
личная преданность. Теперь сеньор отдает Даттаму шерсть,
получает от Даттама деньги и на эти деньги покупает ковры и
шелка, и драгоценную утварь. Раньше сеньору от крестьянина
ничего не было нужно, кроме снеди для пиров, и никто, в конце
концов, не мог ухитриться отобрать у бедняка больше, чем тот
вырастил. А теперь требуют не еды, а денег. И чтобы отдать
деньги, которые он не выпашет плугом, крестьянин продает плуг, и
корову, и своего ребенка. Теперь сеньору неприлично жить без
денег. Он не может без Даттама, как пьяница без бузы. Это вам
уже не личная преданность. Это - хозяйственная зависимость.
   - Но ведь прибыль-то от шерсти он все равно имеет?
   Шавия удивился.
   - Какая, однако, прибыль? Это называется - продать масло, купить
сыворотку. Вы ведь из-за моря не шерсть и не просо везли, а
золото. Так же и в трактате Веспшанки сказано: "Из страны в
страну возят драгоценные камни и меха, золото и другие редкости.
Обиходные же вещи возить смысла нет, ибо прибыль от этого
получить невозможно". Я ему говорю: "Если продавать сукно в
Варнарайне, то и лам там надо стричь". А Даттам: "В империи, -
говорит, - земли не хватает, а народ приучен любить
справедливость. Пастбищам нужно много места. Я сгоню общинников
с земли, а они пойдут писать доносы или прокламации". "А здесь?"
- спрашиваю. "А здесь пусть идут, куда хотят. Это ихнее дело, а
не храмовое. А земля - храмовая, а не ихняя. Не могут купить
землю - пусть жрут солому". Вот и рудники, - прибавил Шавия. -
Спешит из-за этого же...
   Сзади послышался стук копыт. Племянник наместника, господин
Даттам, кутаясь в черную, золотой гладью вышитую ферязь,
подъехал к беседующим.
   - А, господин Шавия, - сказал он. - Жалуетесь, что здешним
оборванцам некуда доносы писать? Ничего, вы за них стараетесь.
Поздравляю, кстати, какой слог, какой полет воображения!

   * * *

   Через два дня ночевали в растрепанной деревушке. Даттам, против
обыкновения, не кривился при виде гнилых соломенных крыш. Это
уже было не варварское запустение, а шерстяное производство.
Племянник наместника хозяйским шагом заходил в дома, пропахшие
кошенилью и крушинной корой. Грубые холсты белились на траве,
как дорожки для встречи небесного начальства. В домах молились
очагам, и рядом с каждым очагом стояла рама для сукна.
   Посередине деревни был большой дом. Там раньше днем женщины
собирались на супрядки, а вечером к ним приходили парни, все
заголялись и веселились.
   Когда Даттам и Бредшо заходили в избу вслед за улыбающимся
приказчиком, Бредшо спросил:
   - А за что сослали эконома Шавию?
   Даттам усмехнулся:
   - В Иниссе одна травка хорошо растет. Раньше жрецы эту травку
ели и предсказания делали, а в наш век, как сетуют со всех
сторон, все священное идет на потеху толпе. Завелись люди,
растили эту травку и сбывали. Сулили Шавии отступное, а он их
гонял и гонял. Наконец понял, что огня соломой не потушить, и
заключил соглашение, что половина сбора с травки поступает через
него в пользу бедных. И когда пришла пора откупаться от
столичных инспекторов, Шавии лично откупиться было нечем.
   Внутри избы пахло потом и паленой щепой. Прядильщицы сидели,
задрав серые рубахи, и пускали веретена от бедра к колену и
обратно. А парней было мало. Они глядели на расписные доски и
задранные рубахи и пускали слюни.
   Даттам выбрал себе двух девиц и велел им идти с ним, а Бредшо
замешкался.
   Когда он вышел из избы с девицей, было уже темно: по небу бежали
рваные, мелкие облака, и на полях в вечереющем воздухе крутились
маленькие вихри, - говорили, что в каждом вихре крутятся души
погибших или замученных, и что если бросить в середину вихря
нож, то раздастся крик, а нож окрасится красным. В последние
годы все больше вихрей носилось по этим местам.
   Парни стояли у избы притихшие и злые, глядя исподлобья на
господ, и хуже всех глядел на Бредшо высокий парень в синей
рубахе: видимо, жених девушки.
   На пороге избы Бредшо встретился Шавия:
   - Это правда, что Даттам возьмет с вас 50% за провоз золота в
империю?
   Как уже было сказано, между Ванвейленом и Даттамом был намечен
поручительский договор, согласно которому один купец доверял
другому купцу везти его имущество, а прибыль делили пополам.
Таким образом юридически золото в империю ввозил Даттам.
   - Трудно сказать, - признался Бредшо. - Я еще не подписал
договора, а других способов нет.
   - Отчего же нет? - возразил Шавия, - Даттам повезет в империю
серебро из здешних копей. Предложите Даттаму следующее: вы
продаете ему золото - за серебро и одновременно заключаете
контракт на последующую продажу серебра за золота, уже в
империи. Для Даттама эта сделка все равно выгодна из-за
комиссионных, а монополии на ввоз серебра в империю у храма нет.

   Помолчал и добавил:
   - Только не говорите Даттаму, что это мое предложение.

   На следующее утро Даттам и Бредшо завтракали в избе, и Даттам
выговорил Бредшо, что тот дал девице целых два ишевика. Бредшо
отвечал, что это потому, что она оказалась девушкой.
   - А-а, ну это другое дело, - протянул Даттам и закричал хозяйке,
чтобы та закрыла въюшку.
   - А вы, господин Даттам, вы еще не раздумали брать нас с собой в
империю?
   - Не раздумал, - сказал Даттам, - но все упирается в ваше,
Сайлас, упрямство. Вы не хотите подписывать доверительный
договор, а я не могу пустить в империю другое золото, кроме как
принадлежащее храму.
   - Очень хорошо, - сказал Бредшо. - Я хочу сделать так: мы
подпишем договор, что я продаю вам золото взамен серебра из
здешних копей, а потом мы подпишем форвардную сделку на продажу
вами золота за серебро, уже на территории империи.
   Глаза Даттама бешено взблеснули, и он треснул рукой по столу,
отчего стол крякнул и присел.
   - Так! - сказал Даттам, - это кого же я должен благодарить за
совет? Никак этого выродка Шавию?
   - Шавия тут не при чем, - взъярился Бредшо, - стыдитесь, Даттам!
Хоть один раз заработайте деньги честно!
   - Мне не нужно често, мне нужно много, - ответил Даттам.
   На следующий день договор был подписан.

   * * *

   Два дня не случалось ничего, о чем стоит рассказывать. На
пятнадцатый день путешествия въехали в графские земли. Бредшо
сказали, что земля и все, что на земле отсюда до границ,
принадлежит Оско Стрепету. Никто, однако, не подумал ему
объяснить: все, что на земле, - это одно, - все, что под землей
- совсем другое. А все, что под землей, по-прежнему принадлежало
богу Варайорту, шельмецу и обманщику.
   Граф был, по общему мнению, человек алчный. жадный до денег и
трусливый, потому что ему было нелегко убить человека. Крестьян
своих он согнал с полей, обнес поля изгородями, а шерсть
продавал храму. Кроме того, торговал с храмом серебром и
железом. Даттам послал эконома Шавию вперед с известием, что к
вечеру караван будет в замке, с Шавией поехали двое бывших
дружинников Марбода: Торхерг Бычья Кость и его брат.

   А Даттам и Бредшо ехали рядом, впереди каравана.
   На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый
серебряным шнуром, красные штаны и поверх кафтана - легкая
кольчуга, подарок Даттама. За спиной, - меч с серебряной
перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь под Бредшо был серый, с
белой полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко
на нем ездить. "Впрочем, какой торговец, - подумал Даттам,
оглядывая спутника, - это если нельзя - торговец, а если можно -
разбойник. У простых народов эти две вещи неотличимы, это только
в королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а
позволено лишь грабить".
   - Расскажите мне о вашей империи, - попросил Бредшо, - сколько
лет ее порядкам?
   Даттам наклонился, потрепал по холме коня.
   - Законы империи, господин Бредшо, вечны и неизменны, как она
сама. Две тысячи лет назад император Иршахчан отменил в стране
"твое" и "мое", и с тех пор из нее исчезли зависть, злоба,
корысть, и прочая и прочая, - глаза Даттама сузились. - Две
тысячи лет назад! Запомните! Н не путайте, пожалуйста, его с
сыном основателя нынешней династии, тоже принявшим тронное имя
Иршахчана и также отменившим "твое" и "мое".
   Бредшо подумал.
   - Ага, - спросил он, - стало быть, император Иршахчан Второй
только восстанавливал законы, а не учреждал новые?
   Даттам кивнул.
   - И с тех пор за два столетия законы не менялись?
   - Ни одной священной буквой. Правда, иногда приходится уточнять
значения некоторых слов в законе.
   - Каких же?
   - Например, в законах Иршахчана сказано, что воины Великого
Света не положат оружия, пока не дойдут до пределов ойкумены. Но
государь Меенун пояснил, что "ойкумена" значит не "весь
обитаемый мир", а "весь цивилизованный мир". А так как
цивилизованный мир, как известно, совпадает с границами империи,
то получилось, что войско уже дошло до пределов ойкумены и что
по этому случаю можно отменить и войско, и налоги на его
содержание.
   - Экономно, но неразумно, - заметил Бредшо.
   - Очень разумно, - возразил Даттам. - Государь Меенун немало
посулил войску, чтобы оно возвело его на престол, и боялся, что
кто-то