лен. - К тому же
тут кое-кто слишком дружен с Даттамом.
   - А то будет, - ответил вкрадчиво Стависски, - что после
Весеннего Совета королевские посланцы поедут наводить порядок по
всей стране. Срывать незаконнорожденные замки...
   - Если порядок, - сказал Ванвейлен, - это когда бедняк не дрожит
за жизнь, а богач - за имущество, то да - наведем порядок.
   Бредшо посмотрел на него и сказал:
   - Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку
держит, как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не
яшмовые... "
   - Сволочь твой Даттам, - сказал Ванвейлен. - Если бы Небесные
Кузнецы победили, он бы в империи завел порядки хуже
иршахчановых.
   - Что, - спросил Стависски, - не жалеешь, что Марбод Кукушонок
жив?
   На щеках Ванвейлена вспыхнуло два красных пятна, он помолчал и
ответил сквозь зубы:
   - Он еще сам об этом пожалеет.
   На прощание королевский советник встал, спустился вниз, разыскал
в сенях плоскогубцы, поднялся вверх, снял с гвоздя тяжелый
подвесной светильник из белой бронзы, со свисающими кистями
дымчатых топазов, вытащил из бревна гвоздь, на котором
светильник висел, вручил светильник старшему Хатчинсону, а
гвоздь - младшему Хатчинсону, и сказал:
   - Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и
скажут: "В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье".
   Подхватил шитый плащ и был таков.
   Когда он выезжал за ворота, в окно высунулся разъяренный Бредшо
и проорал:
   - Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые
надо вешать на железные гвозди!

   * * *

   Клайд Ванвейлен весьма изменился: он почувствовал вкус того,
чего доселе не знал: власти. В глубине души он дивился
необыкновенной быстроте, с которой можно было достичь вершин в
обществе, гордящемся родом и кланом... Это все равно, если б его
отец в первый же месяц после эмиграции попал в сенат. Ванвейлен,
конечно, не обманывался насчет своего статуса и понимал, что
возвышение его - не от избытка, а от недостатка демократии:
королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от
самого короля, а не от обычаев и людей страны.
   Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних
родов в королевстве: два, три, четыре. А большинство было таких,
чей дед или отец сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой
род начинается с меня, а твой - оканчивается тобой... " В
империи власть имущие величали себя представителями народа, в
королевстве - представителями знати, но кто из них лгал больше -
неизвестно.
   Большая часть времени королевского советника была занята, как
водится, судебными исками. Люди уверились, что король и в самом
деле призывает показывать "неправды и утеснения собственников в
принадлежащем им имуществе" - и показывали. По первому разу
Ванвейлен спросил у Арфарры совета. Тот усмехнулся и ответил,
что хороший судья судит не по закону, а по справедливости.
Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что Арфарра
был прав. Через неделю он забыл многое, непригодное для этого
мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в
назидание иным.
   Иски ограбленных крестьян были однообразны, как симптомы одной
болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до
завоевания. Еще тогда люди богатые и влиятельные обманом или
насилием заставляли переписывать на себя землю, принадлежащую
среднему классу, а потом отдавали эту землю обратно бывшему
собственнику - но уже в обработку. Средний класс исчезал: земли
пустели. Тогда-то Золотой Государь учредил общины, стал снижать
налоги и прощать недоимки. Но все было напрасно, самый механизм
прощения недоимок обратился против фермеров: человек маленький
вынужден был платить аккуратно, а человек влиятельный хитрил,
крутился - пока не выходило прощения всех недоимок...
   Все это происходило до завоевания (а в империи это происходило
сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек
с мечом явился на землю человека без меча и удивился: "Разве
справедливо, чтобы побежденные пользовались роскошью и
довольством, а я скитался без крова и одежды? Ладно! Либо ты
отдашь мне часть урожая, либо я каждый год буду жечь твой урожай
и дом."
   Теперь люди собиралась со всего королевства и просили вернуть
ворованное. От рассказанных ими историй Ванвейлен перестал
спать, как Арфарра.
   Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда ничего
не составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да
сгинула, а холоп клялся, что купчей не было.
   В последних двух случаях землю можно было вернуть подлинному
собственнику по закону. В первом случае ее можно было вернуть
лишь по справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью стряпчих, а
потом и сам, быстро выучился находить изъяны в купчих...
Составленные неграмотными юристами, заверенные недолжным
образом, без необходимых свидетелей, зачастую задним числом, -
купчие легко можно было пересмотреть и отменить.
   Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную
купчую на крестьянскую землю - это как если бы шантажист
предъявлял права собственности на деньги, полученные от шантажа.

   Беда была в другом.
   Бывшие частные земли сеньоры отнимали, а бывшие государственные
- получали в пожалование. И вот, когда дело касалось отношений
сеньора и вассала, надо было блюсти - Справедливость. А когда
дело касалось отношений сеньора и государства, надо было блюсти
- Закон.
   Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору,
так же и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую
государству.
   Когда-то эти земли давались чиновникам за службу: в сущности,
казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было
денег, и оно платило за службу натуральными продуктами. Потом
государство стало слабеть - а держатели поместий и земель
жирели.
   После завоевания короли, полагая, что единственная обязанность
государя есть война, раздавали земли за военную службу. Это было
катастрофой.
   Ссылаясь на лихоимство государевых посланцев, держатели земель
добились привилегий: не пускать на свои земли судей и сборщиков
налогов. Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели
на государство как на частное имущество, завещали его и
разделяли, - и в глубине души полагали, что налоги собираются
для того же, для чего чиновник берет взятки, - чтобы строить
дворцы и утопать в роскоши. Иногда, подобно совестливому
взяточнику, каялись и отказывались от налогов...
   По закону земли сеньоров по-прежнему принадлежали казне; а право
давности и справедливость заставляли признать их принадлежащими
родам... По закону требовалось подтверждение пожалованию с
каждым новым владельцем или новым королем: нынешний король был
умница, подтверждений не давал: и уже не меньше трети родовых
земель было таковыми незаконно - просто вопрос об этом до поры
до времени не поднимали... Будь знать заодно, она давно могла бы
навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял сеньоров
враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.
   Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность класса -
сеньоров это не касалось. Их личную преданность можно было
купить красивым конем, богатым подарком, и их вечная надежда
была та, что король отнимет, по закону, землю врага и соперника,
и отдаст ее верному вассалу.
   Политическая беспомощность большинства из них была совершенно
изумительна.
   На Весеннем Совете речь должна была идти об их существовании, -
а прошение, представленное ими, спешно пополнялось пунктами о
том, чтобы горожане не смели носить шелковых лент, подобающих
лишь людям знатным, и не смели строить домов выше, чем в два
этажа.
   Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его - суть
взгляды Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия, пока
власть не добьется, чтобы простые люди сохраняли нажитое и
стремились преумножить богатства. Пока крестьянин, мелкий
собственник, не получит землю обратно.
   Однако союзником мог быть только тот, кто умеет воевать, и
поэтому сами крестьяне были союзниками никудышными. Оставались -
города, с их ополчением или наемным войском.
   Города - это тоже был не подарочек, Ванвейлен так думал, и
Арфарра так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо, в
скорлупе их и давили. А теперь, когда коммуны почувствовали
королевскую поддержку, им понравилось бунтовать и, конечно,
свобода хорошая вещь, но стоит ли топтать на токах шестилетних
детишек?
   Ванвейлен, искренне убежденный доселе, что революции - недавнее
политическое новшество, увидел, что в городах побережья они
случаются, правда, несколько реже войн, но зато значительно чаще
неурожаев, а хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же.

   Тот самый светильник белой бронзы, который так взбесил
Ванвейлена, был преподнесен гражданами города Лудды. После
преподнесения, слегка захмелев, граждане рассказали ему, как
разобрали черепицу святилища, где укрылся граф Замид, графиня с
детьми и их люди, пообещали им неприкосновенность и перебили
безо всякой жалости. В подвигах своих они подражали сеньорам, но
с основательностью людей состоятельных полагали, что дело - не
об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, - можно
будет замять светильником. В этой революции сторонники дома
Замидов носили желтые банты и назывались сторонниками правления
лучших людей, а люди из дома Беттов носили красные банты и
назывались сторонниками народовластия. Впрочем, половину людей в
городе Лудде убили на самом деле из-за денег, данных в долг, и
это отнюдь не способствовало доверию в имущественных делах.
   Крестьяне приходили в королевский совет со справедливой верой в
доброго короля, а горожане являлись туда со столь же
справедливой верой во всемогущество городского кошелька.
   Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм цехов приходилось прощать.
В глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры
требовали в прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а
горожане требовали в петиции, чтоб благородное сословие не смело
заниматься торговлей.
   Но и это приходилось прощать, - за то, что горожане умели
драться.
   Да! В стране царил хаос! Крестьяне ненавидели сеньора. Сеньоры
дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями,
а в самих городах бились народ тощий и народ жирный, должники и
заимодавцы, - и все это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен
был согласен с Арфаррой, что развязать узлы можно - либо
кровопролитьем, либо - чудом.
   Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными землянами
планами на будущее. В обществе, лишенном средств массовой
информации, чудеса играют роль хорошей и тотальной пропаганды.
   Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости -
кровавого снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов...
   Впрочем, Арфарра-советник полагался не только на кривые зеркала,
подземные ходы и анилиновую краску: он и сам был неплохим
гипнотизером, или, пользуясь здешней терминологией, умел
"отводить глаза".
   Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал,
если б Арфарра-советник хотел или мог стать диктатором. Но о
диктатуре или демократии речи и не было. Монархия совместима,
слава богу, с любым видом правления и типом хозяйствования. Речь
шла о том, чтобы обуздать хаос, царивший в стране. Ибо, если в
мире непорядок и разбой, тогда страдает каждый, тогда не строят
надежных домов и не пашут полей, и никто не хочет наживать сверх
необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг...
   Был еще - храм.
   Ванвейлен заметил достаточно, чтобы понять, что храм сделал за
последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав
в одной из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати,
ставило все точки над и: сумеют ли в империи, если обнаружат
корабль, вскрыть оболочку... Но вскорости эти мысли забылись, да
и вообще все мысли об империи отошли на второй план, она мало
имела, по мнению Ванвейлена, отношения к происходящему...
   Важнее было то, что в той стране научно-промышленная революция
началась как будто с химии, а не с механики, и в храме, а не в
правительственной академии.
   Монахи не только научились делать открытия, но и добывать с
помощью этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что
большинство крашеных тканей и дутых браслетов, продаваемых в
Варнарайне, было не старинной технологией, а нововведениями.
Пока королевство играло для храма роль сырьевого придатка. Но
Ванвейлен не сомневался, что при прочих равных условиях храм
найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного ока
империи, и торговать не только тканями, крашенными анилином, но
и технологией.
   И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего
деньги из знания и товары из открытий, принадлежало в
значительной мере господину Даттаму: без него храм так и остался
бы компанией ростовщиков и алхимиков.
   И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам
делал все, чтобы поссориться с Арфаррой...
   Потому что после того, как Даттам проехал по торговым делам от
Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться люди,
которые вели очень странные речи. Они говорили: "Мы - ленники
храма, а храм - ленник не короля, а экзарха Харсомы".
   При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и
род, а вот король благоволит к выскочкам. Что Даттам, племянник
наместника Варнарайна - человек щедрый и благородный, а Баршарг,
араван Варнарайна, между прочим, тоже ведет свой род от Белых
Кречетов.
   Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском
совете - непонятно. Не то - недружественные вассалы, не то -
дружественные иностранные наблюдатели. Но кругом было столько
непонятного, беззаконного и безумного...
   Главным же безумием, однако, была сама вражда Даттама и Арфарры,
вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам был готов
на все, если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо
признать, был готов на все, если речь шла не о его личных
интересах.
   Не менее поучительно, однако, было то, что сам Даттам никаких
разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое
творчество его сотрапезников.
   Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в Голубых Горах:
строго говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору
о резне, которую можно предотвратить лишь чудом. С той только
разницей, что в Голубых Горах резня намечалась из-за того, что у
людей отбирали свободу, а на Весеннем Совете резня намечалась
из-за того, что людям свободу возвращали.
   Ванвейлен не мог простить Даттаму другого: того, что, в
сущности, именно волею Даттама королевство было сырьевым
придатком и рынком сбыта; а империя - местом для мастерских. И
Даттам был готов на все, чтоб сохранить монополию. Не страшны
были Даттаму ни законы про "твое" и "мое" , ни замки с сеньорами
- но вот свободное предпринимательство и антитрестовское
законодательство - этого несостоявшийся государь Иршахчан
вынести не мог. Этот человек был: и кабана съест, и про муху
скажет: "тоже мясо".
   Даттам старался, чтобы все от него зависело. Поэтому-то держал
мастерские только в империи - хранил монополию. Поэтому-то лично
ездил по местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например,
от шального вируса - и пропадет половина торговых связей...
Даттаму хроническая анархия была выгодна - он плавал только в
мутной воде. Как вокруг не было государства, а была личная
преданность - и предательство, так и свободного
предпринимательства не было, - а были личные торговые связи.
   Даттам вроде бы смирился с тем, что происходит в королевстве -
показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому, когда
приходил жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост
окружил его хутор, похватал слуг и служанок, а его самого с
женой повесил коптиться над очагом, пока подлые люди не откроют
кубышки и не напишут дарственную - тогда дарственная
соответственным образом пересматривалась. А когда жалобщик
приходил и рассказывал то же самое о людях Даттама, - тогда
приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть
ждать. Часто Арфарра давал таким людям земли за дамбой.

   * * *

   Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи - но
при мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его
смерти будет без хулы.
   Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова
соглашения и нынешней петиции. Переписал их собственноручно,
потом позвал адвоката и велел толковать каждое слово.
   Адвокат толковал, молодая вдова суконщика сидела возле постели и
вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра.
   Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в
жаровню.
   Вдова всполошилась:
   - Грех выкидывать написанное! - кинулась подбирать клочки.
   Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово
соглашение, "по нашей воле и совету знатных людей", а другой
король - разорвал и сжег "по нашей воле и воле народа".
   Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит...
Слова! Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их
собственным оружием.
   - Но почему же тогда, - громко спросил Марбод, - законы Золотого
Государя не пропали вместе с империей, а закон на языке сеньоров
- разорвали и сожгли?
   Адвокат кашлянул.
   - Гм, - сказал он. - С формально-юридической точки зрения это
вовсе не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом
и Дехкат Ятуном. Дехката убили, и договор сгинул.
   Ах, да совсем не в формальностях дело...
   За порогом камеры молодая женщина нагнала адвоката и справилась
о старинном законе, требующем от убийцы женитьбы на вдове
убитого, чтоб восполнить убыток кормильца.
   Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим.
   - Только если выдать замуж за вассала...
   Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы и запрятав в
рукаве клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье.


   * * *

   Марбода Кукушонка выпустили из тюрьмы за пять дней до Весеннего
Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за убийство
суконщика он заплатил тройную виру.
   Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее
второй женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке
качали головами и говорили, что Кукушонку многое можно простить.
В семье суконщика и в цехе ничего подобного не подозревали и
очень удивлялись:
   - Вот гордый бес! - говорили родственники вдовы. Да если бы мы
знали, - так его б неделей раньше выпустили.
   Имя Кукушонка стало совсем было популярно.
   За три дня до Весеннего Совета, оказалось, однако, что никто из
сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что
за это, видать, придется поплатиться головой, а одно дело -
умереть в бою, а другое - под топором палача. И Марбод Кукушонок
сказал, что огласит прошение - он.
   В городе опять сожгли его чучело.
   А на следующий день были заморозки и выпал легкий снег. Повсюду
снег был как снег, белый и мокрый, а в замке Кречетов снег был
красный, как кровь: так и текло, капало.

   * * *

   Снег стаял к вечеру, а накануне Весеннего Совета в замке
устроили пиры и игры. Марбод Кукушонок прислал королевскому
советнику Клайду Ванвейлену дары и настоятельное приглашение его
посетить.
   Теперь советник Арфарра и советник Ванвейлен сидели над столиком
"ста полей", рассеянно двигали фигуры и обсуждали, что может
предложить Кукушонок и как отвечать на его предложение. Третьим
при них был Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи. Ну и,
конечно, Неревен, - послушник сидел в углу со своей вышивкой.
   - Не нравится мне этот брак с горожанкой, - сказал Ванвейлен. -
Если это по расчету... Говорят, он изменился.
   - Яйцо не бывает квадратным, - сказал Арфарра-советник.
   - Да, - сказал Ванвейлен. - Если бы Кукушонка повесили, одним
уроком для сеньоров было бы больше, а одним поводом для резни на
завтра - меньше.
   - Думать вам, об этом, господин Ванвейлен, надо было раньше, -
насмешливо замети