к
Эльсилову мечу, а из-под соломы начал выдираться человек. Эльсил
кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.
   Не прошло и времени, нужного, чтобы натянуть лук, - чужеземца
скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой - на
вывернутых руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о
рожу торговца.
   Эльсил встал над ним и сказал:
   - Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал Марбоду, что
много плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я
сказал, так оно и сделалось.
   Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще, заметив,
взял оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами, вытащил
свой кошель и кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала
на подпаленной соломе и горько плакала.
   Бредшо выволокли из фургона.
   Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку,
надетую на шею, намотал на руку; конники съехали с дороги и
поволокли с собой пешего.
   Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников
между собой он понял, что не только человек, но и место, где
совершено убийство во время перемирия, окажется вне закона; и не
хотели портить дороги и хорошей земли, а шли в долину пузырей.
   Бредшо вертел головой: из расщелин поднимались пары, теплая
грязь булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь
и в самом деле могли, по слову государя, круглый год расти
гранаты, ежели в теплицах.
   Наконец сделали привал, вытащили узел с едой, налили в глиняные
кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из
дружинников заметил и подошел к нему:
   - Хочешь пить? Бери, - и поднес корчагу к губам.
   Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил чуть заметно кивнул
дружиннику. Бредшо поджал губы.
   - Ну, чего же ты? - сказал Эльсил.
   Бредшо сказал то, что думал:
   - Я стану пить, запрокину голову, и этот, который справа,
зарежет меня, как барана.
   Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для
простолюдина.
   - Обещаю тебе, - сказал Эльсил, - пока ты этого вина не выпьешь,
никто тебя не тронет.
   Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому дернулся и выбил
головой кружку из руки дружинника. Та вильнула в воздухе,
проплыла бочком по грязевой луже, перекувырнулась и затонула.
   - Чего ждешь! Руби! - со злобой закричал Эльсил дружиннику.
   - Слушай, - сказал Бредшо. - Ты же обещал, что пока я этого вина
не выпью, никто меня не тронет. А я теперь его никогда не выпью:
оно пролилось, и в грязь ушло.
   Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался.
   - А ведь ты, пожалуй, прав, - сказал наконец.
   Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру
пришли к заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался
и плевался гейзер.
   Завели в башенку, в башенке меж стен была круглая арка,
аккуратно связали, сунули в мешок так, что только голова
торчала, и подвесили к арке. У Белого Эльсила был зарок: не
убивать пленных ночью.
   Кто-то сказал, что весной здешняя тропа тоже принадлежит
Золотому Государю: по ней гоняют его жертвенный скот.
   - Нехорошо это, - сказал один из дружинников, - мало того, что
мы убиваем человека во время священного перемирия, так мы это
делаем еще и на священной тропе.
   - Да, - сказал его товарищ, - интересно: дважды мертвый - это
одно и то же, что однажды мертвый, или не одно и то же?
   Потом они стали рассказывать друг другу истории о щекотунчиках,
которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами
напугались.
   - Я здесь на ночь не останусь, - сказал дружинник. Пошли вниз, к
костру. У них там и еда, и палочка с оберегом.
   - Пошли, - сказал его товарищ.
   На прощание оглядели чужеземца, висящего, как гусь в сетке,
посоветовали:
   - Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может, Эльсил тебя
еще отпустит, - насчет вина ты, конечно, прав.
   Бредшо висел смирно, пока не затихли шаги, - а потом начал
трепыхаться, как лягушка в кувшине с молоком. Дотянулся до
голенища и вытащил оттуда складной нож с вибролезвием. Через
двадцать минут он спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул в
пещеру неподалеку. Осторожно высунулся, прицелился - и выстрелил
в башенку из минного пистолета. Древнее строение ухнуло и
разлетелось. Бредшо, усталый и продрогший, заковылял вглубь
пещеры, щупая известковые натеки. Чуть не провалился в озерцо,
потрогал рукой: вода была теплой-теплой. Улыбнулся, разделся и
залез в каменную купель по горло, чтобы согреться.

   * * *

   Дружинники разложили подальше от башенки костер, очертили круг,
воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать.
   - Жаль, постороннего нет, - сказал Эльсил.
   Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца - нарушишь данное
ему обещание, не убьешь - не отомстишь за друга. А уж у людей
глаза от смеха полопаются!
   Ухнула земля. Эльсил вскочил: башня вспучилась, небо завертелось
волчком, с деревьев посыпались листья, превратились в огненные
мечи и запорхали в воздухе. Эльсил подхватил лук с заговоренной
стрелой. Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только
таращились сверху две луны, круглей щита, и гейзер во дворике
отчаянно шипел и ругался.
   Пожилой дружинник горько сказал:
   - Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли, и
не поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.

   * * *

   На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места,
повстречались с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч,
потому что терпеть не мог зеленых монахов. Даттам поклонился и
спросил:
   - А где чужеземец?
   - Чужеземца, - сказал Эльсил, - сожрали щекотунчики.
   - Ну разумеется, - сказал Даттам, - это бывает. Ловили его вы, а
сожрали щекотунчики.
   - Вы зачем сюда пожаловали? Сказать, что я теперь вне закона?
Повадились нас монахи нашим же законам учить.
   - Вы, конечно, вне закона, - сказал Даттам, - за разбой,
учиненный в храме и за смерть чужеземца, от побережья и до
Голубых Гор. Есть, однако, земля и за Голубыми Горами, и в ней
другие законы.
   - Земля, - возразил Эльсил, - есть, держаний - нет.
   - Может такое случиться, - сказал Даттам, - что благодаря
Арфарре держаний и здесь не станет, а за горами они появятся. От
имени экзарха Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в
войске империи.
   Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха за
эти годы, вот таких и переманивал, - изгнанников, убийц.
Переманил так Белого Равека и Даша Упыря, Конду Крепкие Зубы и
Ланхара, хорошо, говорили, Ланхар жил, только обабился, - писать
по-ихнему выучился, мыться, говорят, стал каждую неделю.
   - Я согласен, - сказал Эльсил.

   Сначала заключили договор по-аломски: поставили дерновые ворота
и прошли под ними гуськом, да дали свидетелям по тычку в зубы,
чтобы запомнили происшедшее. Потом - по обычаям империи: Даттам
достал походную чернильницу и написал на бумаге вассальную
клятву Эльсила - королю Харсоме.
   Только привесили к бумаге кисть и печать - послышались крики.
Даттам и Эльсил обернулись: двое дружинников волокли чужеземца,
как большого мокрого сома.
   - В рыжей пещере спал, - сказали они. - Опустило в серный
источник, да так и заснуло.
   Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота,
как в утробу матери.
   - Мы заключили договор, - сказал Эльсил, - потому что я был вне
закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб
человек. А так как погибший жив, то я - не вне закона.
   - Договору обратного хода нет, - сказал Даттам.
   Эльсил сал на землю и заскрипел зубами. Зачем, зачем обещал он
чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек
исполнять все обещанное?
   - Дарю вам его, - сказал Эльсил. - Если вы его убьете, - я ваш
должник и вассал Харсомы.
   Даттам сделал знак. Люди его переняли чужеземца и стали резать
веревки. Даттам сказал:
   - Весьма сожалею - я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо.
   Смял договор и бросил к ногам Эльсила.
   - Подождите, - сказал Эльсил, - я хотел вас испытать.
   Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы
империи. Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес.


   * * *

   Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир.
   Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое запястье.
Ценою запястье было в трех молодых невольниц, и еще Даттам
подарил Эльсилу золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с
серебряной насечкой и богатые одежды, пятицветные, с узором из
серебряных ветвей и жемчужных цветов. А сверх всего он подарил
Эльсилу буланого коня, широкобедрого, с курчавой гривой,
короткой спиной и длинным шагом. Эльсил не мог отдарить его
обратно, и не мог отказаться от подарков.
   Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:
   - Лучше было б тебе зарубить этого коня, потому что бумагу можно
разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется
из-за даров недруга сражаться с другом.
   Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:
   - Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй
день как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека - мне ли
убить хорошего коня?
   Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по общему
приговору, из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно
напоил - настолько, что тот стал хохотать, когда затеяли гадать
на черепахе.
   Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов
экзарх Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его
понятиям, разговор шел об измене родине, - как же так, - Эльсил
со всей своей дружиной уходил от короля Варай Алома и поступал
на службу правителю империи! Но присутствующим ни слово
"родина", ни, особенно, слово "нация" были неведомы совершенно,
известна была лишь верность господину.
   Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот,
однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу.
Обратно Бредшо вернулся ни с чем.
   Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над
гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что
тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно
относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые
смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал
до крайности.
   Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана,
а на следующее утро предложил сопровождать караван.
   - Езжайте со мной, - сказал Даттам, - через три недели
вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся.

   * * *

   Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:
   - Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?
   Девушка опустила глаза, но ответила твердо:
   - О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.
   На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек
в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где
лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как
кизиловый куст к празднику.
   Монах поцеловал горячий лоб:
   - Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою
верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали
преследуемым, гонимым.
   Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:
   - Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к
вам.
   За порогом Лива упала на колени перед монахом:
   - Простите ему, - шептала она, - как простили убийство сына. Мы
же молимся за грешников.
   - И за грешников, и за убийц, - молвил монах, - но отступникам
бог не прощает.
   Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у
него исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! - думал
он. - Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а
господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид,
что идет в город с Ливой..."
   Вечером в ворота постучала испуганная соседка:
   - Откройте, - шептала она, - беда!
   Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.
   - Где краденое, говори!
   У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а
стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел
мастерами.
   Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.
   - А это что? Хахаль твой? - удивился один из стражников и
потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое
кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал:
   - Да ведь это Марбод Кукушонок!

   * * *

   Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об
аресте Кукушонка.
   Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют
привести в исполнение свой собственный приговор, - Ятуны объявят
кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила
посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом
наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились
к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и
кричали, что знать и городская верхушка - заодно.
   Королевский советник передал свои соболезнования:
   - Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили - так не
отпускайте.
   Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас
божье перемирие, казнить никого нельзя, - а кончится ярмарка - и
Кукушонка казнят.
   Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни
Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена
- в бургомистры.

   * * *

   Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал
развязать ему руки.
   - Еще чего! - расхохотались оба стражника.
   Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи.
Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы!
Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то
караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом
отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью,
поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не
рискнули передоверить охрану слугам.
   Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно.
Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник,
принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка
они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о
покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые
глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля
принадлежала государству, но королевский советник передал ее
городу, под условием, что город будет платить за нее в казну
налоги.
   Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными
мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и
купить землю:
   - Земля - всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка
потонет, земля останется.
   Мышь ростом с корову - все равно мышь.
   - А ведь господину тоже вина хочется, - вспомнил один из
горожан. - Хочется? - повернулся он к Марбоду.
   Марбод глядел на него с усмешкой.
   Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым,
хорошего вина бюргер пожалел.
   - Смотрите, он сейчас обидится, - сказал второй горожанин.
   Марбод усмехнулся.
   - По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто
оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне
жаловаться? На королевский указ?
   Защечные мешки страшно надулись.
   - Храбрый какой, - заметил его товарищ.
   - Очень храбрый, - ответил защечный мешок. - Однажды красный
герцог дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив
синих скал, а ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к
Марбоду Кукушонку и рассказал, что море в том месте мелкое, и,
если знать место, можно переправиться. Марбод переправился и
подумал: рыбак вернется и расскажет дорогу другим, и мой подвиг
и моя добыча упадут в цене, - и зарубил проводника. Это был мой
младший брат.
   - А у меня, - задумчиво заметил его собеседник - племянницу
испортил. Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей
было, племяннице.
   Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по
какому принципу городские магистраты назначали за него
поручителей.

   На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.

   Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь
Кукушонка в усадьбе не было; где был - отвечать отказался даже
под пыткой. Марбод, когда ему пригрозили пыткой, только
рассмеялся:
   - Не имеете права!
   Морской апельсин он своим не признал:
   - Не терял я бога на корабле.
   Обвинитель Ойвен только осведомился:
   - А где же вы его потеряли? - и показал присяжным пустой мешочек
для амулета.
   Марбод молчал.
   - Знатные господа, - сказал обвинитель Ойвен, - готовы на любую
ложь, едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает
даже слухи, будто Белый Кречет молился со ржаными корольками.
   "Что стоит моя голова по сравнению с родовой честью?" - подумал
Марбод и сказал:
   - Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не
знал, что его нет на корабле.
   После добровольного признания и говорить было не о чем.
   Стражники вывели Марбода, связанного и полуживого, из ратуши и
проволокли через площадь.
   И тут - то ли толпа не сдержала своего гнева, то ли кто-то подал
тайный знак, - народ внезапно и быстро оттеснил стражу и кинулся
на заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и
чиновников, заорал и бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув
своим людям, поспешил за ним.
   - Стойте! Во имя божьего мира!
   Как ни странно - но минут через десять крики и кулаки разогнали
толпу.
   - Поздно, - с облегчением шепнул обвинитель Ойвен, глядя на
неподвижно лежащее тело. Лох Сорокопут, один из дворцовых
чиновников, доверенное лицо Арфарры, кивнул.
   Но обвинитель Ойвен ошибся.
   Когда люди Доня подняли Кукушонка, всего в крови, и повели, тот
еще нашел в себе силы расхохотаться и громко крикнуть:
   - Пусть брат пришлет в тюрьму приличного вина. Меня тошнит от
просяной бузы!
   Это толпе очень понравилось, люди засвистели в восторге.

   Ночью Марбод плакал от досады. Какой позор! Умереть не как воин,
а как овца! Марбоду показалось, что один из поручителей тайком
от других жалеет его. Он улучил момент наедине и посулил
лавочнику что угодно за кинжал или яд.
   Тюремщик оглянулся и упал ка колени:
   - Господин! Я был вассалом Кречетов в прошлой жизни и останусь
им в будущей. Ваш отец говорит: род будет обесчещен, если вы
умрете в тюрьме или от рук палача. На Весеннем Совете все
знатные люди будут требовать вашего освобождения!

   * * *

   Ванвейлен побывал на строительстве дамбы.
   - Помните, - сказал он, - был тут один работник - без ушей, без
носа.
   - Помню, - сказал,управляющий. - Мы его неделю назад выгнали.
Товарища обокрал.
   - А за что, - спросил Ванвейлен, - у него уши отняли?
   - А, - сказал управляющий, - за морское воровство. А ведь из
почтенной семьи человек, из цеха ныряльщиков. У брата - такая
лавка в Яшмовом Квартале.

   * * *

   Ванвейлен навестил лавку в Яшмовом квартале.
   Хорошенькая, чистенькая девочка с золотыми косами продала ему
стеклянные губки и полновесные, безо всякого уродства, морские
апельсины.
   Девочке было лет двенадцать, и о человеке-половинке она сказала
снисходительно, подражая взрослым:
   - Когда бабушка была им беременна, дедушка рубил дрова и поранил
себе ногу. Все с самого начала говорили, что из ребенка ничего
не выйдет.
   Ванвейлен спросил, не поддерживают ли они связи с непутевым
родственником, и девочка вся зарделась, как от неприличного
намека.
   - Вот когда он помрет, тогда, конечно, придется его кормить,
чтоб не злился. А сейчас - как можно!
   Ванвейлен выскочил из лавки так, что едва не опрокинул
разносчика масла, входившего в дверь, извинился и пошел домой.
   Разносчик поглядел ему вслед, поправил картуз и шагнул внутрь
лавки.
   Вечером разносчик сказал сыщику Доню:
   - Заморский торговец Ванвейлен разыскивает морского вора по
кличке Лух Половинка. Лух Половинка ходит под водой, как посуху.
Последний год остепенился, работал на строительстве дамбы.
Неделю назад его выгнали - управляющему показалось, что он о
чем-то толковал с чужеземцами. Где он теперь - никто не знает.
   Сыщик Донь п