уть  отца,  разоблачив  его
преступные деяния и заставив покаяться в причастности к гибели ни в  чем
не повинных людей, ставших жертвой страшных экспериментов.  Может,  даже
удастся вернуть на родину уцелевших и прикрыть клинику  "Грин  бранчес".
Ну что же, он всегда отличался оптимизмом.
   Хэм вернулся в капитанскую рубку,  где  находился  его  отец,  выводя
шхуну в открытое море. Весь экипаж, как сказал Торнберг, был на берегу в
увольнительной.
   - Иногда они как с цепи срываются, - заметил он. - Да и по твоей роже
тоже видно, когда тебе хочется побыть одному.
   В воздухе стоял резкий запах моторного  топлива,  заглушая  временами
даже запах соленой морской воды.  Выбравшись  из  бухты,  Хэм  развернул
грот-парус, а затем поднял и гик-парус, потому что под парусами яхта  со
стороны смотрелась лучше. Работу он выполнял  методично  и  охотно,  ему
всегда нравилось ходить в море. Торнберг учил его ловить ветер.  И  если
бы научил до конца, то, может, Хэм и понял  бы,  что  он  с  отцом  одно
целое.
   Торнберг направил яхту "Инфлюэнц II" в Чесапикский залив, сверяя курс
по буям и маякам, и вскоре растянутый силуэт Вашингтона  остался  далеко
за кормой. Примерно в полдень Хэм убрал паруса, и они встали на якорь  с
подветренной стороны маленького  островка.  Торнберг  выставил  на  стол
всевозможную снедь и закуску: толстенные бутерброды  с  мясом  и  сыром,
политые оливковым маслом, красный перец с сыром, разные салаты, пирог  с
сырной  начинкой  и  вдобавок  ко  всему  этому  шесть  упаковок   банок
охлажденного пива "Саппоро", к  которому  они  оба  приохотились  еще  в
Японии.
   Сидя в камбузе за откидным столиком, Торнберг смотрел, как его сын  с
хрустом расправляется с огромными  бутербродами,  а  сам  в  это  время,
положив себе в тарелку немного овощей, медленно пил пиво. Вот уже  много
лет, как он потерял вкус к  пище,  а  в  последние  дни  вообще  лишился
аппетита.
   За столом они говорили о всяких  незначительных  вещах,  не  спеша  и
лениво  перебрасываясь  словами,  будто  ослепительный  солнечный  свет,
отразившись от воды, действовал на них расслабляюще. Торнберг, казалось,
не просто отдыхал, а наслаждался покоем, и Хэм подумал, что так и должно
быть после смерти Тиффани. Сам же он, со своей стороны, чувствовал  себя
довольно напряженно в ожидании предстоящего серьезного разговора.  Мысль
о трауре послужила для него началом  этого  разговора,  которое  он  так
отчаянно искал и не находил.
   - Я вот все думаю, - начал он, вытирая губы салфеткой,  -  что  видел
вас в Вашингтоне в подавленном состоянии и понял,  что  вам  не  хочется
идти домой, ну мне и пришло в голову, что вам, может, лучше  куда-нибудь
отправиться.
   - Отправиться?  -  б  недоумением  переспросил  Торнберг,  будто  сын
предложил ему уйти в отставку.
   - Ну да, отправиться. Например, в Эспен, а может, даже и в Европу,  -
выпалил  Хэм  с  излишним  энтузиазмом.  -  Выкиньте  все   из   головы,
проветритесь, восстановите силы.
   Торнберг напряженно и внимательно слушал сына, а потом спросил:
   - В Эспене делать нечего, разве что проматывать деньги да  любоваться
красотками, изнывающими от безделья. Ну а  Европа  -  так  там  я  увижу
только немчуру да япошек, а они и так мне осточертели,  напоминая  своим
видом о державах довоенной "оси", отчего у  меня  подскакивает  кровяное
давление. - Он с холодком посмотрел на Хэма. - Может, есть какие  другие
блестящие идеи?
   Хэм кинул на отца  быстрый  пристальный  взгляд  и  воткнул  вилку  в
огромный кусок пирога с сыром.
   - Ну а к тому же еще, - сказал Торнберг, выдержав приличную паузу,  -
я не хочу уезжать отсюда, слишком много глупостей наделают без  меня.  -
Он продолжал изучать Хэма с особым вниманием, споря сам с собой, в какой
именно момент сын поднимет голову и взглянет на него. - Ну вот возьми, к
примеру, мои  биологические  исследования.  -  Хэм  сразу  насторожился,
перестав жевать. - Минувшей ночью  кто-то  вломился  в  "Грин  бранчес".
Только подумай! Что там им понадобилось в клинике?
   - Может, это промышленный шпионаж? - предположил Хэм и отложил вилку.
   "Неплохо придумано", - мысленно отметил  Торнберг.  Иногда  Хэм  и  в
самом деле удивлял его своей смекалкой.
   - Конечно, мы все об этом сразу  же  подумали.  Но  тогда  почему  же
злоумышленники даже не дотронулись до папок и досье? - заметил Торнберг,
прожигая сына глазами.  -  Ну  а  потом  оказалось,  что  воров  засекли
видеокамерой. - Голова Хэма резко вздернулась, и Торнберг мог поздравить
себя, что он все же выиграл сам у себя пари. - Не хочешь  ли  прокрутить
видеопленку? Я прихватил сюда копию.
   - О господи, нет.
   - Господи, нет, - передразнил Торнберг. - И это все,  что  ты  можешь
сказать?
   - А почему, собственно, я должен что-то говорить? - взорвался Хэм.  -
Это вам есть что порассказать!
   Торнберг смотрел  с  холодным  любопытством,  как  его  сын  пытается
выпутаться.
   - Мне нет необходимости  рассказывать  кому-либо  о  своих  делах,  -
сказал  он,  тщательно   обдумывая   слова.   -   О   них   красноречиво
свидетельствуют мой  возраст,  деньги  и  привилегии.  Но  вот  что  мне
необходимо знать в настоящий момент,  так  это  что  замыслил  мой  сын,
вламываясь в мои сейфы и проверяя аппаратуру.
   - Я хочу знать...
   - Брось эту ерунду, дорогой сынуленька! - произнес Торнберг резко и с
такой злостью,  что  Хэм  даже  вздрогнул.  -  Если  бы  мне  надо  было
оповестить тебя о том, что делается в "Грин бранчес", то я, черт бы тебя
побрал, не стал с этим медлить.  И  если  не  сделал  этого,  то  только
потому, что это не твое дело.
   - Ну так я сделал это своим делом.
   "Так, так, - подумал Торнберг, - чтобы все это значило? Может, он еще
более твердолобый, чем я полагал?"
   - Мы должны обсудить вопрос о том, что происходит в клинике, - твердо
заявил Хэм.
   - Мы должны?
   - Да. Ради бога, признавайтесь, что вы  повинны  в  похищении  людей,
пытках и убийствах. Да вы  же  просто  обыкновенный  чертов  преступник!
Никогда в жизни мне не допереть, как это вы  умудрились  обвести  вокруг
пальца целый коллектив блестящих ученых в области  бионаук  и  на  каких
условиях.
   Секунду-другую Торнберг размышлял, стоит  ли  продолжать  по-прежнему
вести разговор с сыном в том же тоне. А затем решился: "Да  пропади  оно
все пропадом, если уж ему так хочется, то я и врежу ему в лоб  изо  всех
стволов".
   - Боже мой, какой же ты, черт бы тебя побрал, наивный человек, а  еще
считаешься военным, - загремел Торнберг. - Да за деньги и  независимость
в проведении исследований, которыми больше нигде и не займешься,  они  с
радостью готовы сделать что угодно.  Ты  что  же  думаешь,  что  люди  -
ангелы? Ну уж фигушки, дорогой мой сыночек, люди  они  и  есть  люди  со
всеми своими слабостями и недостатками, присущими человеку.  Дай  только
людям, чего им хочется, а они уж за пеной не постоят.
   - Ваши слова похожи на девиз самого дьявола.  Торнберг  на  это  лишь
рассмеялся, но смех его привел Хэма в еще большую ярость.  Он  обозлился
уже в тот момент, когда Торнберг назвал его дорогим сынуленькой,  а  еще
больше, когда отец поднял его на смех.
   - Да не получите вы их ни  за  что,  -  предупредил  Хэм,  размахивая
пачкой фотографий, которые он выкрал из сейфа в клинике "Грин  бранчес".
- Дни вашего всемогущества кончились. Я нашел у вас уязвимое место и  не
ослаблю хватку, пока не согласитесь на мои условия.
   Торнберга едва не хватил удар.
   - Никому еще не удавалось диктовать мне  свои  условия  и  никому  не
удастся впредь, - заревел он.
   Кровь ударила Хэму в голову, и он почувствовал, что в любой момент  у
него может случиться сердечный приступ. Ему надоело подчиняться приказам
старого лицемера, и он больше не мог мириться с его проделками.
   - Принять мои условия -  самый  легкий  путь  выбраться  из  угла,  в
который вы сами себя  загнали,  -  предупредил  он.  -  Вы  столько  раз
нарушали законы, что я уж не  в  силах  и  сосчитать.  Что  вы  намерены
делать, если эти материалы  попадут  в  руки  главного  прокурора  и  он
возбудит дело?
   - А как это он их сможет получить, сынок?
   - Да я сам передам их ему! - закричал  теперь  Хэм,  не  сдержавшись,
хотя и намеревался вести этот неприятный разговор в спокойной манере.  -
Да перестань называть меня сынком!
   - Вот когда ты перестанешь  вести  себя  как  десятилетний  бойскаут,
тогда я и стану называть тебя именем, каким окрестил при  рождении.  Кто
дал тебе право осуждать меня - жюри присяжных  или  палач?  Ты  что  же,
думаешь, что мир такой, черт бы его побрал, скромненький  и  порядочный,
что мы  все  должны  придерживаться  твоих  дурацких  надуманных  правил
поведения? Чушь собачья! Хаос - вот нынешний закон. Всеобщий закон.
   - Нормы морали устанавливал не я,  -  горячо  возразил  Хэм.  Он  уже
понял, что отец умудрился повернуть их стычку  таким  образом,  что  сам
стал нападать, а сына заставил обороняться. - Если у разных народов мира
и есть что-то общее, то это нормы и правила морали.
   - Рассказывай эти сказки арабам, - парировал Торнберг, - или японцам.
Они даже и не слышали о таком понятии, как мораль.
   -  Ошибаешься,  -  возразил  Хэм,  лихорадочно  пытаясь  вернуться  к
обсуждению противозаконных деяний отца. - Может, их мораль и не во  всем
совпадает с нашей, тем не менее...
   - Чушь собачья! Напрасная трата времени защищать  тех,  кто  того  не
стоит. Нету у них никакой морали, сынок.
   - Ради Христа, вы говорите так, будто я - ваш сын и больше ничего!
   - А как же иначе? И я был сыном своего отца, пока он не умер.
   - Нет и нет, - вскочил с места Хэм. - Я не просто ваш сын, а  гораздо
больше этого!
   Торнберг взглянул на него из-под козырька кепочки и сказал:
   - А кем бы ты был без меня? У тебя есть какие-то идеи? Сомневаюсь.  Я
использовал свои связи и оказал нажим, чтобы тебя  приняли  в  школу,  а
потом и в колледж. Использовал те же связи, чтобы тебя направили служить
в Токио на теплое и хорошо оплачиваемое местечко, и ты смог там  кое-что
легально делать и  для  меня,  ну  а  затем  выцарапал  тебя  из  армии,
пристроил в министерство обороны.
   Ну  а  что  ты  сделал  для  себя  лично?  Женился  на  красивой,  но
бестолковой женщине, от которой тебе ни удовольствия, ни радости  жизни,
ничего взамен, и  никакого  уважения  к  вашему  союзу,  в  котором  она
милостиво разрешает тебе крутиться, как мартовскому коту.  Ну  ладно,  а
почему бы ей не порезвиться? Тот теннисный тренер преподал ей  несколько
таких уроков, что даже я нахожу их взбадривающими.
   - Это не правда! - вскричал Хэм, но в  глубине  души  знал,  что  это
правда.
   - Да нет, все так и было, - возразил равнодушно Торнберг.  -  У  меня
ведь тоже есть фотографии, дорогой сынок. Хочешь взглянуть?
   Отец снова рассмеялся, показав ряд великолепных искусственных  зубов.
Хэму припомнились подобные стычки  между  отцом  и  матерью,  свидетелем
которых ему случалось бывать в детстве, и тотчас же ощутил, как  у  него
заныли пальцы, потому что он крепко, как и ту далекую пору, сжал кулаки.
   - Господи! Это разврат. Больше чем разврат!
   - Ну хватит! - выпалил Торнберг и стукнул кулаками по  столу,  отчего
подпрыгнули тарелки и алюминиевые банки и разлилось темное пиво, шипя  и
испаряясь, словно кислота. - Ты упер мои секретные бумаги, и я хотел  бы
получить их обратно. Хватит тут философствовать, давай-ка лучше займемся
более насущным.
   - Чем займемся-то?
   - Делом - вот чем, невежда, - свирепо глянул на сына Торнберг. - Я бы
обломал тебе руки за то, что ты вломился в мою святая святых и спер  там
кое-что.  Побольше  того,  что  я,  откровенно  говоря,  думал,  сможешь
спереть. Ну да ладно, тем лучше для тебя же. У тебя есть кое-что, в  чем
я нуждаюсь, а у меня - связи и влияние, нужные тебе. Для меня это  вроде
как прочная основа для  дела,  поэтому  забудь  о  всякой  там  паршивой
морали, пошли все к чертовой матери и давай-ка придумаем что-нибудь.
   И тут Хэм понял, что он с самого начала неверно разыграл  гамбит.  Он
пристально смотрел на отца, словно видел его впервые, а в такой ситуации
и впрямь впервые. Каким же он был дураком, полагая, что  сможет  загнать
отца в угол и заставить пойти на компромисс. Вместо этого произошло  то,
что и должно было произойти. Торнберг принуждает его пойти на сделку,  в
которой не будет места для морали. Теперь он четко видит, что  его  отцу
мораль  представляется  излишней  роскошью,  без  которой  легко   можно
обойтись, используя деньги и связи. А может, как раз деньги-то  и  связи
мешают считаться с нормами морали.
   Эта неожиданная мысль ударила Хэма будто обухом по голове.
   "Господи, - подумал он, - за какое  же  прегрешение  меня  угораздило
родиться в его доме? И как только мать уживалась с ним?"  Но  ответ  он,
разумеется, знал. Торнберг Конрад III обладал особым обаянием,  которому
трудно было  противостоять,  хоть  даже  и  начинаешь  подозревать,  что
источник этого очарования нечист и ядовит.
   И вот теперь ему стало совершенно ясно - раньше он как-то над этим не
задумывался, - что у него, по сути дела, только  один  выбор.  Когда  он
только усаживался вместе с отцом за стол, чтобы договориться об условиях
компромисса, то уже тогда  влип  и  потерпел  поражение,  как  та  муха,
которая соблазнилась блеском паутины и попалась в  нее,  подобно  многим
другим предшественницам.
   - Нет, не будем придумывать, -  твердо  сказал  Хэм.  Солнечный  свет
накатывался с палубы волнами, отчего у него слегка кружилась  голова,  и
ему захотелось спрятаться от пристального отцовского взгляда. -  Никаких
компромиссов, никаких сделок. Вас можно остановить единственным путем, и
я пойду к главному прокурору и принесу ему улики.
   - Не будь идиотом, Хэм. Никуда не ходи с этими фотографиями.  Объекты
съемок сгорели в крематории, а когда ты  передашь  мне  негативы  и  все
копии, которые ты напечатал, то и улик больше не останется.
   Хэм с грохотом стукнул кулаком по столу.
   -  Нет,  отец!  Улики  не  исчезнут.  Они  никуда  не  денутся,  пока
существует эта поганая клиника.
   - Не кипятись, сынок. Злость до добра не доведет.
   - Не мели чепуху, - не сдержавшись, перебил его Хэм. - Можешь  вешать
лапшу на уши любому на выбор, только не мне. Во всяком случае, больше не
будешь. - Он встал и пошел к элетрокабестану для выбирания якоря. -  Нам
пора возвращаться к причалу.
   - Никуда мы не тронемся с якоря, -  угрожающе  произнес  Торнберг,  -
пока не решим этот вопрос в мою пользу.
   - Ты уже все сказал, больше  тебе  говорить  нечего,  -  бросил  Хэм,
обернувшись через плечо.
   - Если только подойдешь к кабестану, я пальну из этой штуки.
   Хэм резко повернулся, скосив глаза на открытую дверь рубки, где сидел
за камбузным столиком Торнберг, и спросил:
   - А что это, черт побери, такое?
   - А на что это похоже? - спросил Торнберг. - Это же подводное  ружье,
которое я таскаю для охоты на акул.
   - Вы что, намерены выстрелить из него?
   - Разумеется, если возникнет такая необходимость. Так что все зависит
от тебя.
   Хэм ничего не ответил,  а  только  посмотрел  на  стальную  стрелу  в
стволе, которая вполне может пробить даже толстую акулью шкуру. Торнберг
осаживал его всю жизнь, но если по-прежнему думает, что может  и  теперь
взять его на испуг, то глубоко ошибается.
   - Давай кончай эту волынку и садись - поговорим.
   Но Хэм упрямо мотнул головой и сказал:
   - Мы всего лишь кончим морочить друг другу голову,  и  каждый  станет
открыто гнуть свою линию. Но нет, еще не спета последняя песня.
   - Всему приходит конец, - философски заметил Торнберг. - Я  вовсе  не
намерен  прикрывать  "Грин  бранчес".  Но  обещаю  больше  не  привозить
подопытных кроликов, кроме тех, которых я уже...
   Хэма захлестнул гнев, какого он не испытывал никогда, даже  в  разгар
вьетнамской войны, и он резко ответил:
   - Как вы можете так говорить! Какая невероятная  наглость!  Если  зло
сократить наполовину, оно не перестанет быть злом. Вы намерены пойти  на
компромисс, пообещав убить полдюжины людей вместо  дюжины,  и  считаете,
что этим самым замолите грехи.
   - А почему бы и не считать? Я хочу пойти на компромисс, Хэм. Но ты из
тех, которые ни на что не соглашаются.
   - Нет, так поворачивать нельзя, - не согласился  Хэм.  -  Это  вы  не
согласны, а не я. Все или ничего - вот мои условия.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Сначала положите этот чертов гарпун на место.
   - Все или ничего - это для меня неприемлемо.
   - Принимайте его или отвергайте, - сказал Хэм и двинулся к кабестану.
   - Не подходи к нему!
   - Пошел ты!.. - выкрикнул Хэм и начал выбирать якорь. - Я  больше  не
намерен называть тебя словом "сэр" и послушно выполнять твои команды.
   Стрела из подводного ружья пронзила его  прямо  между  лопаток.  Рана
сама по себе была не смертельна, но удар оказался настолько сильным, что
Хэма швырнуло вперед,  он  наткнулся  животом  на  ограждающие  поручни,
сложился пополам и, потеряв равновесие, упал головой вниз прямо в море.
   Торнберг, отбросив ружье, подбежал к  поручням  и,  нагнувшись,  стал
пристально вглядываться в воду. Он увидел кровавое пятно, расплывающееся
и колышущееся, словно саван, а затем и спину Хэма, из  которой  торчала,
будто древко флага, металлическая стрела.
   - Боже  всемогущий!  -  только  и  смог  прошептать  он,  глядя,  как
шевелятся, словно водоросли, волосы сына. И  почему-то  вдруг  в  голове
навязчиво прозвучала строка  из  поэмы  Уильяма  Йитса,  на  которую  он
случайно наткнулся еще в молодости,  звучащая  как  размеренная  поступь
военного марша: "Сокол не слышит сокольничего..."

***

   Вулф увидел, что стоит один на длинной  плоской  отмели,  уходящей  в
открытое море, а над головой проносятся рваные  облака,  гонимые  вперед
усиливающимся ветром.
   Нет, оказывается, он на отмели не один. Он заметил еще  одну  фигуру,
появившуюся на фоне розоватого неба, и двинулся к ней. Он шел, а  отмель
позади него все увеличивалась  в  размерах,  подобно  языку  гигантского
зверя.  Видны  были  лишь  свинцовое   море,   клочковатые   облака   да
бесформенный язык отмели, но Вулф как-то вдруг понял,  что  эта  полоска
земли - единственное, что его связывает с этим безумным миром.
   Расстояние между ним и фигурой на фоне неба  постепенно  сокращалось.
Он все отчетливее различал, что это человек - женщина, японка,  и  очень
красивая. Стояла она на самом конце отмели, пристально глядя  в  глубины
моря. Виднелся ее профиль, и Вулф очень удивился, как сильно она  похожа
на Минако.
   Она повернулась, поджидая его, причем так бесшумно, что он не услышал
даже шороха. На лице ее четко читалась  печать  невыразимой  тоски,  что
Вулф еле удерживался от слез, и тем не менее она владела собой с  редким
спокойствием, словно скала под волной прилива или птица перед  тем,  как
расправить крылья в полет.
   - Меня зовут Хана,  -  просто  сказала  женщина.  -  Я  дочь  Минако,
единоутробная сестра Чики.
   Ему подумалось, а ведь  в  ней  есть  что-то  такое,  что  заставляет
думать, будто они знакомы целую вечность.
   - Где я? Я что, умер?
   - Ваш мозг подключен к биокомпьютеру, который  называют  Оракулом.  -
Она прикоснулась к его груди около сердца. -  У  вас  внутри  течет  яд.
Стойте спокойно: я буду извлекать его.
   Вулф хотел было спросить 6 чем-то, но вдруг вспомнил, как  Белый  Лук
исцелил подобным же образом его отца.
   - Он действует. - Ее бледное лицо стало совсем белым,  и  она  крепко
сжала Вулфа. - Вы слышите что-нибудь?
   - Что? Слышу, как завывает ветер.
   - Нет, не ветер. - Она начала пристально вглядываться в даль моря.  -
Что-то другое.
   Вулф повернул голову туда, куда вглядывалась она. И в свисте ветра он
уловил другой звук, похожий  на  жалобные  стенания  или  на  похоронные
песнопения: какой-то слабый стон, от которого у него мурашки