нять  этих  людей,  и  тогда  он
подружился с Шото Вакарэ.
   - Хотя иной раз и кажется, что все это было давным-давно, и я не стал
таким же бедолагой, а веду совсем иную жизнь, все же мне не забыть,  что
значит быть бедняком в Токио, - сказал ему  Вакарэ,  когда  они  однажды
вдвоем просидели за бутылочкой сакэ ночь напролет. - Мне было бы  стыдно
позволить себе забыть, что значит не иметь ничего и ясно осознавать, что
никогда ничего иметь в не будешь.
   Не иметь ничего - такая проблема перед Юджи Шияном никогда не стояла.
Родился он в семье преуспевающих торговцев, где бизнесом  занимались  из
поколения в поколение, а наследство по традиции  переходило  по  женской
линии и в конце  концов  досталось  его  матери  -  Минако.  Управляются
подобные матриархальные фирмы всегда женщинами и всегда из-за  кулис,  а
мужчины, за которых они выходят замуж, хотя и считаются  главами  семей,
находятся у них под каблуком и даже принимают их фамилию.
   Отец Юджи очень отличался от этих мужчин.  По  роду  занятий  он  был
банкир и при женитьбе на Минако Шиян согласился сменить свою фамилию  на
ее. Правда, довольно скоро ему стали претить ограничения, налагаемые  на
среднюю по размерам торговую фирму. Он  предложил  переместить  компанию
"Шиян  когаку"  из  Осаки  в  Токио,  приобрести  там  в   собственность
обанкротившийся коммерческий банк и  преобразоваться  таким  образом  из
торговой компании в банковскую - кобун. После этого, используя возросшие
капиталы, он сумел приобрести другой кобун  и  в  конце  концов  создать
кейрецу, то есть крупную корпорацию первой категории.
   Минако, будучи амбициозной не менее супруга, согласилась.  Когда  все
дела были завершены и все ее  капиталы  оказались  вложенными  во  вновь
созданную корпорацию, отец Юджи объявил жене, что она  больше  не  может
управлять компанией "Шиян когаку" даже из-за кулис. Если  партнеры  хоть
что-либо узнают о  ее  участии  в  делах  компании,  сказал  он,  то  их
корпорации придет конец. Никто не  захочет  иметь  дела  с  фирмой,  где
верховодит женщина, никто не воспримет такую компанию всерьез.
   Минако  выпала  из  длинного  наследственного  ряда  деловых  женщин,
привыкших управлять своими фирмами без вмешательства  мужчин.  Может,  и
нашлись бы такие, кто сказал бы, что отлучение от бизнеса убьет  ее.  Но
Минако не сдалась. Как не раз случалось в ее жизни, мужчины - даже самые
для нее близкие - недооценивали  ее  характера.  За  утонченной  хрупкой
внешностью Минако скрывалась сильная,  волевая  натура,  не  позволяющая
сидеть сложа руки.
   - Понимаю, - только и молвила покорно Минако, когда ее супруг объявил
ей о своем решении, и, не говоря  ни  слова,  передала  ему  все  бразды
правления своей компанией.
   - Это мне наказание за то, что я женщина, - как-то призналась  Минако
сыну Юджи. Но годы спустя Юджи понял, что она не смирилась с наказанием,
С того самого дня ее отношения с мужем резко изменились. И когда наконец
он умер от разрыва сердца,  успев,  правда,  осуществить  свои  мечты  и
создать мощный концерн "Шиян Когаку", Юджи так и не  узнал,  что  именно
свело его в могилу - нечеловеческий труд или же холодность и безразличие
жены. Минако не проронила ни слезинки по нем.  А  за  несколько  лет  до
своей преждевременной смерти он как-то сказал Юджи во  время  очередного
запоя:
   -  Если  будешь  доверять  женщине,  то  в  конце  концов   окажешься
выпотрошенным.
   Юджи даже  вздрогнул,  вспомнив,  как  это  ядовитое  предостережение
отравляло ему жизнь. Женился он на  слабохарактерной  женщине  -  полной
противоположности его матери.  Сложившаяся  ситуация  тяготила  его,  во
изменить что-либо он был не в силах.
   Любил ли он ее? Кто знает?  Юджи  весь  ушел  в  работу.  Он  получал
истинное наслаждение от сознания того, что ему  удалось  воплотить  свою
любовь к биогенетике в практику - в  процветающее  деловое  предприятие,
ставшее частью того концерна, на создание которого его отец потратил всю
свою жизнь. Компания "Шиян  когаку"  теперь  заслуженно  гордилась,  что
стала преуспевающим  "кобуном"  по  производству  узлов  и  деталей  для
компьютеров, передовой лазерной техники и  по  исследованиям  в  области
зарождающейся бионауки.
   Жена у Юджи  была  красивой,  нежной  и  хрупкой,  словно  фарфоровая
статуэтка, которой можно  только  восхищаться  (что  и  делали  все  его
коллеги).
   Она происходила из знатной старинной семьи самураев, чья  родословная
прослеживается до начала XVII века, когда столицей Японии считался город
Эдо.  Поэтому  она  была  как  бы  еще  одним  символом  его   неуклонно
развивающегося бизнеса.
   У Юджи был единственный ребенок - сын.  Вполне  естественно  поэтому,
что Юджи приобщал мальчика  к  своему  делу,  как  его  самого  когда-то
приобщал отец. Мальчик рос сильным и  миловидным,  и,  хотя  он  не  был
первым учеником в классе, Юджи все же надеялся, что  он  станет  таковым
перед выпускными экзаменами.
   Но вот в прошлом году Юджи и его супругу внезапно  вызвали  в  школу,
где  учился  их  сын.  Учителя  со  скорбными   лицами   повели   их   в
реанимационную палату ближайшей больницы. Мальчик лежал без сознания: он
попытался покончить жизнь самоубийством и повесился  на  балке  в  своей
комнате в школьном интернате.
   Через три недели мальчик умер, мать не перенесла его смерти и ушла из
жизни спустя три месяца. От тоски можно умереть, читал Юджи  где-то,  но
не верил этому до тех пор, пока не узнал, что случилось с его женой. Она
бросилась под поезд метро в самый час пик.
   Когда городским властям был сделан  упрек,  они  пообещали  поставить
заградительные приспособления, "чтобы подобное больше  не  повторилось".
Полиция назвала этот случай  трагическим  происшествием,  но  Юджи  знал
лучше, как все было на самом деле. Его  жена  шагнула  с  платформы  под
поезд спокойно и уверенно, так, как вот он сейчас спокойно сидит у  себя
в офисе и глядит на задымленный индустриальный Токио. Ни  он  лично,  ни
его влияние  не  смогли  бы  спасти  ее.  В  своем  намерении  она  была
совершенно тверда.
   Когда ее хоронили, Юджи подумалось, что он никогда и не  предполагал,
что у  нее  такой  сильный  характер.  Впервые  за  несколько  лет  жена
напомнила ему его мать, и он возненавидел покойную за скрытность, за то,
что она, словно ядовитая змея, скрывала внутри себя эту ужасную силу.
   Спустя несколько месяцев он почувствовал, что его не  отпускает  одно
странное наваждение, от  которого  он  никак  не  может  избавиться.  Он
зачастил по ночным  клубам  в  заведениям,  напивался  пьяным,  играл  в
азартные игры, завязывал амурные связи с женщинами. Но с кем  бы  он  ни
был, ему всегда казалось, что рядом с ним находятся две женщины.
   Его единоутробная сестра Хана смогла разглядеть то, чего не видел он:
мания была всего лишь проявлением чувства вины и самобичевания за смерть
сына. Она  сказала  ему  об  этом  позднее,  когда  удостоверилась,  что
наваждение прошло, и когда почувствовала, что в душе  его  горит  ровный
огонь, теперь уже безопасный для нее.
   Хана спасла его от самоистребления. Хана и его работа над Оракулом.
   - Сестра, - сказал он как-то в один из тоскливых вечеров,  -  что  ты
думаешь о моей жене?
   Хана медленно подняла на него глаза:
   - С первого же дня вашей свадьбы у твоей жены была своя  жизнь,  а  у
тебя своя, - без обиняков ответила она, что больно укололо его.
   - Ну и что? Мы стали чужими с самого начала?
   - Ты сам выбрал этот путь.
   - Нет, - в раздумье ответил он. - Я не выбирал. Не мог я выбирать.
   - Похоже, ты забыл, что всегда добивался того, чего хотел, Юджи-сан.
   На минуту-другую он задумался, чувствуя, как она пробует своей теплой
рукой его пульс.
   - Она все же была прекрасна, ты согласна с этим?
   - Красота, - заметила Хана, - это своеобразная ширма  или  фасад,  за
которым скрывается истинная натура.
   - Ты знаешь толк в этом деле. Не можешь  ли  ты  объяснить  мне,  как
можно жить за такой ширмой?
   - Думаю, что правильно описать  эту  жизнь  невозможно  ни  на  одном
языке. Да это и не столь важно: ты уже перегорел и пришел в себя.
   - Проклятие висит на мне.
   - Почему ты называешь свое видение жизни проклятием?
   - Разве не так? - горячо произнес он. - Я не думал,  что  мой  сын...
умрет, что  умрет  моя  жена.  Я  не  могу  ни  предвидеть  будущее,  ни
предсказывать его. Лишь изредка я могу предугадывать возможности,  пути,
исходящие  из  единичного  явления.  Разве  можно  вообразить   что-либо
подобное, от чего нетрудно и умом тронуться?
   -  Если  ты  сможешь  мысленно  прокрутить  свою  жизнь  в   обратном
направлении и проследить за ней от смерти до рождения,  то  тоже  вполне
можешь с ума сойти, - заметила сестра. - Но представь только: что,  если
ты неверно понял свои способности?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Вообрази, что настоящее не "единичное явление", как ты его  назвал,
а многообразие хаоса, вроде взрыва каждой производной  частицы.  В  этом
случае,  прослеживая  множество  путей,  возникших  в  результате  таких
взрывов,  неизбежно  придешь  к  своеобразному  логическому  выводу,   а
поскольку этот вывод понятен  тебе,  начинаешь  понимать  значение  этих
взрывов и путей.
   - Ну ничегошеньки не понимаю, что ты сказала.
   - Возможно, пока не понимаешь.
   Что бы Юджи делал без сестры? Он протер глаза и  посмотрел  на  часы.
Затем, схватив пальто, выскочил из здания. Сел в поджидавшую его "БМВ" и
скомандовал шоферу: "К Хане!"

***

   Уже совсем стемнело, когда Вулф подъехал к разукрашенному  кирпичному
дому, стоящему поблизости от пересечения Восточной 6-й улицы и авеню Си.
Снег сменился дождем, потом опять пошел снег.  Внизу  здания  размещался
магазин готовой одежды под вывеской на французском языке: "Смерть -  это
я".  Ничего  себе  названьице!  Вулф  пристально  посмотрел  на  дом  за
железными воротами - все предметы, видимые за окнами, казались черными и
изготовленными  для  удовлетворения  прихотей  чудовища   Франкенштейна.
Может,  выставка  и  не  работает,  потому  что  едва  ли  кто   захочет
приобретать такие фигуры, но, может, все-таки и открыта?
   Он завернул за угол и прибавил скорости, затем свернул  на  Восточную
5-ю улицу и подъехал опять к углу Восточной 6-й. Тут  он  остановился  и
выключил мотор и фары. Потом вышел из машины и осторожно пошел назад  по
улице.
   В квартире, где, как сказала Маун, жила Чика, горел свет, но Вулф  не
разглядел, что делается внутри, из-за зашторенных окон. Держась  теневой
стороны, он подошел к входной двери и, громко хлопнув ею, вошел внутрь.
   В  вестибюле  дома  горела  малюсенькая  пятнадцативаттная  лампочка,
подвешенная к потолку.  Жиденький  свет,  рассеивающий  темноту,  скорее
затемнял  углы,  чем  освещал  их.  Жуткий  запах  мочи  и  экскрементов
выворачивал наизнанку все внутренности. У ступенек лестницы, свернувшись
калачиком, лежала огромная старая немецкая овчарка и облизывала  розовые
проплешины на своих боках. Она подняла  голову  и  уставилась  на  Вулфа
желтыми глазами. Он заметил, что у собаки дрогнули ноздри, и  она  стала
принюхиваться в нему. Затем голова ее поникла,  язык  вывалился,  и  она
вновь принялась за прерванное занятие. Ритмические лакающие  и  рыкающие
звуки, издаваемые собакой, действовали на нервы.
   Переступив через пса, он стал подниматься по  лестнице.  Перила  были
скользкими от грязи и жира, и уже на первой лестничной площадке он точно
знал, что темно-бурые пятна  -  это  следы  засохшей  крови.  Интересно,
промелькнула у него мысль, чью башку проломили здесь и кто это сделал?
   Странно как-то, но на лестничную площадку второго этажа выходили  две
двери - одна из квартиры с окнами, смотрящими на улицу, а  другая  -  из
квартиры с окнами во двор. Вулф заметил лишь  одно-единственное  грязное
окно с выходом  на  пожарную  лестницу.  Ощупав  кое-как  оштукатуренные
стены, он обнаружил места, где некогда были  двери  в  другие  квартиры.
Кто-то, не обращая внимания на вонь и грязь в парадном, отремонтировал и
переделал на свой вкус  квартиру  здесь,  наверху.  Некоторое  время  он
постоял, прислушиваясь к глухо доносящимся из квартир звукам. Важно было
уловить смысл естественных шумов, чтобы,  когда  вклинится  какой-нибудь
посторонний звук, сразу услышать его.
   Подойдя поближе к двери, ведущей в апартаменты Чики,  он  приложил  к
ней ухо, но ничего не расслышал. Он мог бы просто постучать  к  ней  под
тем же предлогом, что к Маун. Но теперь он не мог так поступить, побывав
в Вашингтоне и мысленно представив Чику на  фотографии  рядом  с  Сумой,
этим Водяным Пауком, и, конечно же, после того как нашел клочок ткани  в
черном "Файерберде-87".
   Если она помогла Суме скрыться на этой  машине  или,  что  еще  хуже,
участвовала в убийстве Джуниора  Руиза  и  Аркуилло,  то  ему  очень  не
хотелось бы просто так прийти к  ней  и  представиться  под  вымышленным
именем. Ей, конечно, уже известно, кто он такой, и  если  на  ней  лежит
двойное убийство, то он не сможет, в чем вынужден был  признаться  себе,
определить ее ауру. Он отошел от квартиры Чики -  туда  ему  просто  так
хода нет.
   Он приложил ухо к двери, ведущей в  квартиру  с  окнами  во  двор,  и
услышал  голос   Скинни   Паппи,   вымучивающего   на   стереофоническом
проигрывателе монотонную песенку, от которой  внутренности  выворачивало
наизнанку.
   "И сюда тоже для меня хода нет", - подумал Вулф.
   Вдруг он насторожился, присел и, вынув револьвер, направил  его  вниз
на лестничную клетку.  Он  услышал,  как  кто-то  тихо  поднимается,  по
лестнице. Он попытался уловить ауру, но не смог. Кто это? Неужели Сума?
   Вулф пригнулся пониже,  мысленно  представил  лицо  Сумы  -  глаза  у
Водяного Паука бездонные,  смотрящие  в  бесконечность.  Он  прищурился,
вглядываясь в черное полотно лестницы, ведущей на первый этаж,  и  держа
палец на спусковом крючке.  Ну  что  же,  встретить  Суму  он  готов  во
всеоружии.
   "Иди же, сукин сын, - подумал он. - Иди сюда и получай свою пулю".
   Через секунду-другую он увидел, как по  лестнице  тяжело  поднимается
старая овчарка. Задняя нога у нее, должно быть, была сломана,  и  собака
сильно хромала. Поравнявшись с Вулфом, она пристально посмотрела на него
и принялась лизать его кольт.
   Вулф облегченно вздохнул, рот его искривился в подобие улыбки,  и  он
сунул оружие обратно в  кобуру.  Раскрыв  окно,  выходящее  на  пожарную
лестницу, он полез  в  сырую  ночную  темноту.  Затем,  задержавшись  на
мгновение, прислушался к  пульсу  города.  Город  походил  на  огромного
великана, сердце которого учащенно билось, несмотря на  больное  гниющее
тело. "Вокруг чувствуется  жизнь,  -  подумал  Вулф,  -  даже  в  момент
смерти".
   На ступеньках пожарной  лестницы  лежал  мокрый  снег,  передвигаться
приходилось крайне осторожно. Холодало, и при выдохе изо  рта  выбивался
парок.
   Вулф обратил внимание на два двойных окна в квартире Чики.  Когда  он
смотрел на них с улицы, то ему показалось, что они зашторены. Теперь  же
увидел, что изнутри на стекло круговыми переливчатыми  мазками  нанесена
какая-то темная краска, делающая  окна  полупрозрачными.  Свет  свободно
проникал сквозь них, но определить, кто или что находится  внутри,  было
невозможно.
   Вулф припал к лестнице, проверяя, не открыто ли какое из окон. Первые
три оказались запертыми, а последнее открывалось, но скрипело при  этом.
Тогда он стал поднимать его потихоньку, дюйм за дюймом,  а  затем  ловко
скользнул в комнату.
   В комнате было темно и поначалу совсем тихо. Потом, когда он освоился
в незнакомой обстановке, то услышал какое-то отдаленное пыхтение,  будто
работал мотор или компрессор.  Медленно  и  осторожно  выходил  Вулф  из
комнаты, различая смутные очертания предметов, накрытых чехлами, как это
делают с мебелью на время малярных работ или надолго уезжая из квартиры.
Слегка приподняв угол одного из чехлов, он увидел под ним зазубренные  в
скрученные листы отожженного  металла,  обтянутые  плотной  тканью.  Тут
рождались произведения искусства.
   "Надо быть внимательным, - отметил про себя Вулф, - и  главное  -  не
торопиться".
   Затем он подкрался к двери. За дверью оказалась  гостиная.  В  ней  -
никого. Вулф вошел. На  стенах  ничего  не  висело,  кроме  единственной
картины в богато инкрустированной золотом раме.  Картина  была  довольно
большая, снизу на раме Вулф увидел пластинку с названием галереи: "Салон
на  рю  де  Мулен".  Он  принялся   рассматривать   картину   -   яркую,
впечатляющую, эротического  содержания,  о  парижских  проститутках.  Их
человечность  проступала  в   убожестве,   бесцеремонности   этих   дам,
естественности наготы, в восприятии ими прелюбодеяния. Никогда прежде не
приходилось Вулфу видеть проституток, изображенных в  виде  обыкновенных
женщин, никогда раньше  он  не  предполагал,  что  в  одном  лице  могут
сосуществовать материнство и скандальный секс, и почувствовал,  что  его
тянет к моральному парадоксу, изображенному на картине. В  углу  полотна
он разглядел фамилию художника: Тулуз-Лотрек. "Господи, - подумал  Вулф,
- неужели это  оригинал?"  Он  начал  рассматривать  картину  еще  более
внимательно, но ведь он не был искусствоведом.  Сколько  же  она  стоит,
если только это оригинал? Миллионы? Сотни миллионов, что более вероятно.
   Вулф вышел из гостиной, как того и требовали обстоятельства. На кухне
он нашел источник непонятного пыхтения - генератор огромных размеров. За
дверью без какого  бы  то  ни  было  запора  оказалась  темная  комната,
оборудованная  для  работы  профессионального  фотографа.   Там   лежали
фотоаппараты  "Никон",  "Лейка"  и  "Хассельблад",  объективы,  треноги,
вспышки и осветительные  приборы.  В  небольшом  холодильнике  хранились
кассеты с пленками, сверху на холодильнике стояли пластмассовые  коробки
с разными светофильтрами. Вулф сразу же припомнил фотографии,  увиденные
им в потайной комнате  Моравиа.  Может,  Чика  еще  и  фотограф?  Может,
натурщица? А может, и то и другое вместе?
   Из кухни Вулф вернулся в гостиную и подошел к стене,  противоположной
той, на которой висела картина. Одна из двух  дверей  была  отполирована
настолько гладко, что в ней, как в зеркале, отражалась его фигура. Дверь
рядом оказалась наполовину  приоткрытой.  Вулф  встал  перед  ней  таким
образом, чтобы не  бросать  тень  на  порог  и  в  то  же  время  видеть
значительную часть комнаты. Из нее явственно доносился  какой-то  запах,
вроде бы и знакомый, но, какой конкретно, Вулф определить не мог.
   Вдруг  он  заметил  в  комнате  какое-то  движение   и   инстинктивно
приготовился к отпору. Он ощутил вдоль позвоночника легкое  покалывание,
узнав силуэт изящной японки, которую видел на авеню Си во время аварии и
рядом с Сумой на фотографии, показанной ему в военном ведомстве. Да ведь
это же Чика, та самая художница, которая  так  ловко  втерлась  в  жизнь
Лоуренса Моравиа! Является ли она убийцей, подосланной обществом Черного
клинка, или же она случайно оказалась на месте преступления и не имеет к
этому делу никакого отношения?
   Он продолжал внимательно наблюдать за ней. Чика  смотрела  на  что-то
такое, чего Вулф не мог видеть со своего места. Она  повернулась,  и  ее
силуэт обрел объемные живые формы. Тепло  и  медленно  разливался  свет,
освещая сбоку тело Чики и подчеркивая выпуклость ее упругих грудей.  Она
напрягла  ноги,  как  бы  приготовившись   для   выполнения   энергичных
физических упражнений.
   Чика стояла совершенно, голая. Свет был какой-то странный, подернутый
дымкой; он как бы двигался, переливался волнами. Чика провела  рукой  по
груди, по бедрам, погладила плоский живот.  Затем  рука  опустилась  еще
ниже, и пальцы погрузились в темный треугольник. -  Вулф  ощущал  запах,
какой-то чуждый и в то же время  такой  знакомый.  Он  глубоко  втягивал
ноздрями  воздух,  пытаясь  припомнить,