густая чернота, которая каким-то непонятным образом  отбрасывала  мокрый
снег прочь от него. А потом вдруг исчезли  уличные  фонари,  исчез  даже
воздух. Вулф испытывал странное чувство подвешенности между  временем  и
пространством. На него обрушился хаос, заглушая звуки  песен-заклинаний,
которым он научился у Белого Лука.
   В тот момент он почти  уже  сдался.  Пережитый  им  шок  возвращался,
охватывая  весь  организм,  глуша  мысли   и   угрожая   отключить   все
координационные и моторные функции.  Но  тут,  побеждая  ночь,  побеждая
хлещущий  мокрый  снег  и  промораживающее   до   костей   и   незаметно
подкрадывающееся  оцепенение,  возник   образ   мертвой   Аманды.   Вулф
почувствовал запах ее крови, которой становилось все  больше  и  больше.
Она затопляла его. Вздувались последние розовые пузыри  на  растерзанном
горле, как символ быстро уходящей жизни.  Все  это  навалилось  на  него
непомерной тяжестью. Но оставалось еще слишком много  неиспользованного,
чтобы позволять системам организма отключиться. И тогда он вновь  собрал
свои силы и начал бороться  так,  как  боролся  всегда:  отстаивая  свое
положение в семье, преодолевая невзгоды и воюя с  врагами,  как  явными,
так и скрытыми.
   Вулф  стиснул  зубы  и  потянулся  вверх,  чтобы  вырваться  из  этой
неестественной  тьмы.  Он  вел  борьбу  в   безвоздушном   пространстве,
спеленавшем его, до тех пор, пока не  ухватился  за  своего  противника.
Притянув убийцу к себе, он наклонил голову и жестко боднул  его  лбом  в
лицо. Вулф услышал какие-то звуки - вероятно, звуки ливня,  барабанящего
по битуму, кирпичу, бетону и металлу.
   Он снова притянул противника к себе. Но повторение хода - любого хода
- оказалось в данном случае ошибкой, и он, ощутив острую боль  в  бедре,
увидел рану на своем теле, оставленную черным сапогом. Боль не  стихала,
так как сапог продолжал нажимать, стремясь добраться до кости и  сломать
ее.
   Он издал крик, дважды ударив противника локтем. Затем применил низ  и
тут же ребро ладони, рассчитывая на нанесение  тяжелого  увечья.  Черная
фигура тяжело крякнула, но наконец убрала сапог и начала удаляться.
   Вулф ринулся следом с намерением убить. Боль от утраты Аманды  билась
в нем подобно черным крыльям. Увидев просвет, он бросился в него. Но чем
ближе он приближался к цели, тем медленнее действовал.  Мир  вдруг  стал
мутным, будто очутился  под  водой.  Трудиться  приходилось  над  каждым
вдохом и выдохом, пульс упал. Чернота,  словно  вязкое  живое  существо,
окутала его так, как если бы обладала  формой  и  весом,  перед  которым
невозможно было устоять.
   Затем занялся пожар. Полыхало ужасно, но вместе с  тем  в  огне  было
нечто знакомое - знакомое с давних времен.
   Его начал сжигать голубой огонь. Вспомнив лицо  Аркуилло,  он  закрыл
свое  собственное  руками.  В  этот  момент  он  почувствовал,  как  его
поднимают и бросают высоко в  ночное  небо:  противник  использовал  для
броска его же инерцию.
   Вулф смутно увидел поток света, затем свет исчез. Мокрый снег нещадно
жалил лицо, но потом прекратился. Ветер, засвистев в ушах,  резко  стих.
Последовало  стремительное  движение  вниз,   прерванное   оглушительным
звоном.
   Он врезался в застекленную крышу левым плечом и бедром, разбив стекло
вдребезги. При этом длинный  острый  осколок,  застрявший  в  раме,  как
наконечник стрелы, воткнулся ему в левую ногу.  После  этого  он  камнем
полетел сквозь тьму и  свет.  Жизнь  покидала  его,  он  слышал  в  ушах
рассерженное шипение духов и шепот Аманды: "Нас разъединили. Это все эти
чертовы автомобильные телефоны. Я тебя почти не понимала. А  ты  слышал,
как я сказала "до свидания"?"
   Вулф еле слышно произнес ее имя. От быстрого падения выступили  слезы
в уголках глаз. Он перестал различать  сознательное  и  бессознательное.
Память покинула его, мысли превратились в чувства. Потом боль  заглушила
все, даже его собственный крик.

Вулф
Элк-Бейсин. Лайтнинг-Ридж. 1957 - 1964 годы

   Отца Вулфа звали Питер  Мэтисон.  Он,  как  в  его  сын,  имел  честь
принадлежать  к  числу  неординарных  мужчин.  Для  него  таковыми  были
техасские рейнджеры. Он упивался особым положением,  которое  они  в  то
время занимали, и потому впал в глубокую депрессию, когда в 1935 году за
этими  боевыми  ребятами  вдруг  оставили  лишь  патрулирование   дорог,
выпуская  их  по  праздникам  при  полном   параде,   как   каких-нибудь
дрессированных собак, вполне  мирных  и  послушных.  Но  только  ли  это
заставило  его  оставить  жену  и  сына?  Питер   Мэтисон,   подчеркнуто
мужественный и гордый, как матадор, вполне соответствовал  духу  конджо.
Это  японское  слово,  означающее  поистине   мазохистскую   страсть   к
физическим действиям, сопряженным с невероятными тяготами и болью,  Вулф
услышал много лет спустя от своего учителя -  по-японски:  сенсея  -  по
борьбе айкидо. Как категорически заявил его  сенсей,  достичь  состояния
конджо невозможно без глубочайшего подавления всех своих эмоций.  Именно
так, сперва даже не осознав этого, Вулф  открыл  для  себя  нечто  очень
важное в личности своего отца.
   Питер  Мэтисон  прослужил  в  техасских  рейнджерах  двенадцать  лет,
пытаясь  противостоять  разрушительному  воздействию  времени  и   новых
порядков на этот последний отборный отряд стражей закона. Он часто думал
о том, как они начали свое  существование  столетием  раньше  -  гордыми
защитниками  границ  Техасской  республики.  В  ходе  своей  героической
истории эти доблестные кавалеристы вели жестокие  битвы  с  команчами  и
отличились в мексиканской  и Гражданской войнах. Питер  Мэтисон  во  всем
этом, разумеется, участия не принимал,  хотя  ему  и  довелось  наводить
порядок,   сражаясь   с   мексиканскими   бандитами   и    всевозможными
уголовниками.
   Он вступил в ряды рейнджеров, поскольку  среди  американских  стражей
порядка они были уникальны - в их обязанности не входило носить форму  и
отдавать честь офицеру, проходить  строевую  подготовку  и  отчитываться
перед начальством. По крайней мере, они  были  такими  в  пору  расцвета
своей славы, и отец Вулфа потратил целых десять лет, пытаясь в  одиночку
возродить ее.  Из-за  этого  многие  видели  в  нем  героя,  легендарную
личность, уважая его за храбрость и  жизненную  философию,  за  верность
взятому на себя делу, независимо от испытываемых при  этом  страданий  и
лишений.
   Брак Питера Мэтисона с индианкой казался более чем странным, но  лишь
тем, кто плохо знал его. Открытая Рука - так звали мать Вулфа - была  во
всех отношениях достойной наследницей своих  предков,  индейцев-шошонов,
живущих в бассейне реки Винд-Ривер. А Питера всю  его  жизнь  привлекала
незаурядность во всех ее проявлениях. Открытая Рука оказалась достаточно
прагматичной - в гораздо большей степени, чем ее муж, - чтобы  смириться
с  наступлением  новых  времен,  с  неизбежностью   обустройства   диких
просторов  под  нужды   переселенцев,   продвигавшихся   на   запад   из
северо-восточных штатов. Наверное, она потому-то и вышла замуж за него -
белого человека, техасского рейнджера. Она ощущала мощь нового  мира,  и
ей не хотелось отстать от жизни, чтобы затем  пасть,  спиться,  испытать
горечь  и  безвременную  старость  в  гнусных  резервациях.  Однажды  он
услышал, как она говорила Белому Луку,  что  видит  будущее  наступление
новых времен в пронзительно-голубых глазах своего мужа,  чувствует,  как
оно проявляется в  выражении  его  красивого  сурового  лица.  С  другой
стороны, у Белого Лука было собственное мнение насчет  манеры  поведения
Питера Мэтисона.
   Вулф помнил, как в один прекрасный вечер он спросил отца,  правду  ли
говорят в школе, будто законы в Техасе устанавливались рейнджерами.
   - Нет, -  отрезал  Питер  Мэтисон,  высокий,  поджарый,  продубленный
ветром и солнцем, могучий телом и духом. - Мы сами по себе были законом.
   Такой  самонадеянный  ответ  был  настолько  характерен  для   Питера
Мэтисона, что Вулф навсегда  запомнил  его.  И  в  этом  же  заключалась
причина того, почему Белый Лук не переносил своего зятя.
   - Закон идет не от человека, а от окружающего его мира, -  сказал  он
Вулфу вскоре после этого случая. - От голосов мира, от духов, к  которым
надо прислушиваться, даже если их слова трудно разобрать.
   Мудрость эта подтвердилась с предельной очевидностью,  когда  однажды
Питер Мэтисон вернулся домой бледный и задыхающийся.  Он  отмахнулся  от
встревоженных расспросов жены, однако за обедом потерял сознание. Вместо
врача Открытая Рука позвала своего отца.
   Всего только раз Белый  Лук  взглянул  на  Питера  Мэтисона  и  велел
расстелить одно из расшитых руками дочери одеял. Когда она это  сделала,
он извлек лоскутки тканей, выкрашенных в  цвета  четырех  главных  стран
света. Разложив их в соответствующих  углах  одеяла,  он  размял  свежий
шалфей, держа руки над одеялом, так чтобы крупинки упали  в  его  центр.
Помещение тут же наполнилось запахом этого растения.
   Белый Лук, обладавший, по мнению  многих,  могуществом  большим,  чем
даже Черный Лось или Ворона Глупцов, был  верховным  шаманом  шошонов  с
Винд-Ривер. Но, в отличие от других шаманов, его философия не замыкалась
лишь на его племени, а, скорее, являлась  синтезом  мифов,  философии  и
этики, позаимствованных и от других индейских племен. В  свое  время  он
очень много странствовал и, как поговаривали,  встречал  радушный  прием
даже со стороны тех племен индейской, как он выражался,  нации,  которые
были врагами шошонов и их сородичей, - а именно со  стороны  свирепых  и
воинственных команчей Западного Техаса.
   Вулф и Открытая Рука уложили лишившегося чувств Мэтисона на одеяло, а
Белый Лук, опустившись рядом с ним  на  колени,  достал  два  ястребиных
пера. Одно он положил поперек горла больного, а другое - на низ  живота.
Затем он начал водить ими  вдоль  всего  неподвижного  тела,  все  время
бормоча заклинания настолько низким голосом, что Вулф не смог  разобрать
слов.
   Неожиданно одно из перьев резко замерло над животом Мэтисона.  То  же
самое произошло и со вторым пером, и они пересекли друг друга.
   - У него в животе яд, - определил  Белый  Лук.  -  Надо  спешить.  Он
умирает.
   В точке, где скрестились перья, он начертил раствором индиго круг,  в
середину которого положил гладкий камешек. Потом затянул песню,  мелодия
и слова которой  наполнили,  казалось,  всю  комнату.  Вскоре  от  камня
повеяло жаром, и он разогрелся докрасна, будто горящий уголек.
   Тогда Белый Лук велел Открытой Руке и Вулфу  оттянуть  голову  Питера
назад и открыть  ему  рот.  Зафиксировав  язык  при  помощи  полоски  от
высушенного языка буйвола,  он  достал  длинную  полую  иглу  дикобраза,
перевязанную посередине окрашенным  в  темно-синий  цвет  сухожилием,  и
начал осторожно вводить ее Питеру в пищевод через рот. Затем  он  губами
взял противоположный конец иглы и принялся делать сосательные  движения,
пока игла не наполнилась. После  этого  Белый  Лук  извлек  ее  и  вылил
содержимое в тарелку, поставленную дочерью.  Эта  процедура  повторялась
несколько раз, пока он, понюхав  извлеченную  из  желудка  жидкость,  не
удовлетворился результатом. Вслед  за  этим  он  поднял  перья  в  низко
поклонился, напевая другую песню. Потом  убрал  их  вместе  с  иглой.  В
последнюю очередь он сиял с живота Питера Мэтисона камень, уже ставший к
тому времени холодным. Внутри голубого круга сохранился похожий на синяк
след, оставшийся у Питера на всю жизнь.
   - Теперь он спит, - сказал Белый Лук, сев прямо. -  По  всему  видно,
что он устал. В нем нет больше отравившего его яда. Того же  самого  яда
бледнолицых, который, как я слышал, много раз  применялся  против  нашей
нации.
   Старик не стал больше распространяться на  эту  тему,  но  много  лет
спустя у Вулфа зародилось подозрение,  что  для  его  деда  не  осталась
незамеченной эта ирония судьбы.
   - Когда он проснется, он вновь будет здоров.
   Открытая Рука склонила голову в знак благодарности.
   Напоследок Белый Лук повернулся к Вулфу и мягко произнес:
   - Духи мира  явились  на  зов.  Таков  закон.  Теперь  ты  видел  это
собственными глазами...

***

   В то время многое, связанное с его  дедом,  было  покрыто  тайной,  и
Вулфу   показалось,   что   старик    специально    создает    атмосферу
таинственности. Вначале он считал, что деду просто  присуще  своенравие.
Однако позднее поймал себя на мысли о том,  что  у  старика  могут  быть
более  глубокие  и  бескорыстные  мотивы  казаться  своему  внуку  таким
таинственным.
   Однажды дед сказал ему:
   - Ты теперь некоторое время поживешь у меня. Твоя мать не возражает.
   Он никогда не заговаривал об отце  Вулфа,  который  не  разделял  его
взглядов и потому для него как бы не существовал.
   - Мы сейчас покинем этот дом, но сначала я расскажу тебе одну притчу,
- продолжал дед. - Жил когда-то на свете мальчик. У него никого не было,
только реки, горы,  деревья  да  небо  вокруг.  Однажды,  когда  мальчик
собирал орехи и ягоды на краю равнины, где он жил, до него донесся крик.
   Он бросился на помощь и увидел лежавшего в пыли ястреба,  у  которого
было  сломано  крыло.  Мальчик  присел  рядом  с  птицей  и   попробовал
дотронуться до крыла, но ястреб чуть не отхватил ему клювом палец. Тогда
мальчик начал разговаривать с ним. И  в  конце  концов  ястреб  позволил
поднять себя и унести с палящего солнца.
   В тени под деревом мальчик позаботился о птице.  Он  дал  ей  сначала
воды, а потом ягод. Ягоды ястребу не понравились. Он  предпочитал  мясо.
Однако все же склевал их. Мальчик приладил лубок к сломанному крылу.
   Через какое-то время ястреб поправился, и, поскольку жажда свободы  у
него была сильнее, чем у его нового друга, он полетел, уводя мальчика за
собой, уводя  от  равнины,  где  тот  вырос,  через  пересохшую  долину,
покрытую проступившей солью, в предгорья с коричневой почвой.  Потом  он
повел его вдоль круто вздымающегося гребня гор. Это была та самая  гора,
которую мальчик видел в ясную погоду начиная с момента своего  рождения.
Она была неотъемлемой частью его мира, о ней он  иногда  грезил,  но  не
смел даже надеяться достичь ее.
   Теперь он стоял почти у самой ее вершины  и  ощущал  огромный  прилив
сил. То, что он пришел сюда, было как бы подарком от ястреба за спасение
жизни.
   На вершине горы мальчик  увидел  старое  могучее  дерево,  узловатое,
скрюченное от дождей и ветров. Он подошел  к  нему  и  обхватил  руками,
словно давным-давно потерянного предка. Ястреб взлетел с плеча  мальчика
и сел на самую верхнюю ветвь, зорко осматриваясь вокруг. Затем он  издал
пронзительный - как бы прощальный - крик и взмыл в ясное голубое небо.
   Испытывая пьянящее чувство от пребывания  на  вершине  горы,  мальчик
отступил от дерева и, прикрыв от солнца глаза ладонью, следил за полетом
птицы. У него было острое зрение, и он видел, как ястреб  летит  кругами
все выше и выше, взмывая как  бы  по  только  ему  видимой  вертикальной
спирали.
   Мальчик смотрел и смотрел, пока птица не исчезла из  виду.  И  в  тот
самый момент, когда крохотная точка растворилась в  поднебесье,  мальчик
увидел, что к нему медленно опускаются три пера - три  ястребиных  пера.
Он поймал их на лету и воткнул в свои густые черные волосы.
   Через много лет, когда он поселился у подножия горы, женился и  завел
детей, он рассказывал своей семье  о  том  ястребе,  а  священные  перья
использовал в ритуалах, освящающих небо  и  землю  и  неразрывную  связь
между ними...
   Белый Лук посмотрел на Вулфа черными как ночь глазами. В его  взгляде
читалась отвага и независимость,  и  не  было  в  нем  павлиньей  спеси,
которую он так презирал.
   - Пойдем, - сказал он. - Ты готов?
   Готов к чему? Вулф не понял вопроса и был  напуган  колдовской  силой
деда, его таинственными высказываниями, острым ощущением  того,  что  от
него чего-то ждут. Чего? Дед так и не объяснил, а Вулф  не  сумел  тогда
сам додуматься.
   Однако ему и в голову не пришло отказаться. Чего бы  ни  требовал  от
него дед, он все исполнял беспрекословно. Будучи еще  совсем  маленьким,
он научился слепому повиновению, научился языку своего  племени,  впитав
все это с молоком матери. И по мере того как он превращался из  младенца
в мальчика, эта черта все больше перевешивала в нем гены  отца,  который
учил его никогда и никому не подчиняться.

***

   Они покинули Элк-Бейсин, передвигаясь по глубокому  снегу  верхом  на
лошадях - Белый Лук больше всего любил такой способ передвижения. Как он
однажды сказал Вулфу, шошоны с Винд-Ривер были одними из первых  племен,
понявших природу лошадей и использовавших их в хозяйстве (он никогда  не
говорил о лошадях, как об обычных домашних животных). Вулф  закутался  в
шкуры и одеяла, расшитые его матерью; Белый  Лук  не  позволял  внуку  в
своем присутствии носить современную одежду. Было очень холодно,  однако
старик будто не чувствовал этого,  надев  на  себя  всего  лишь  вышитую
бисером рубаху да летние штаны из мягкой оленьей кожи, которую  продубил
он сам. На ногах у него  были  кожаные  мокасины  с  жесткой  сыромятной
подошвой и верхами, затейливо украшенными кусочками  цветного  стекла  и
эмали.
   Окутанные  синими  сумерками,  они  разбили  стоянку  на   унылой   и
просторной плайе - солончаковой равнине, где на много  миль  вокруг  был
слышен  лишь  вой  беспощадного  ветра.  Белый  Лук   выбрал   место   с
подветренной стороны извилистого берега замерзшей реки Севьер. До  устья
было недалеко, так что Вулф мог разглядеть соленое озеро, в которое  она
впадала.
   - Тебе везет, - заметил  Белый  Лук,  когда  они  установили  вигвам,
разрисованный причудливыми символами, похожими, как показалось Вулфу, на
боевые щиты. - Когда я был таким, как ты, меня свалила тяжелая болезнь.
   И он поведал о том, как болел эпилепсией.
   - Приступы были очень сильными. После них я на много дней выбывал  из
строя и спал как убитый. Но постепенно ко мне во сне стали являться души
знакомых мне существ - бизона, волка,  медведя  и  сокола.  Понадобилось
время, чтобы я понял:  это  духи  убитых  животных,  они  как  бы  хотят
сообщить мне, что я особенный и что мне суждено стать шаманом.  "Как  же
так? - спрашивал я. - Я ведь болен". А  они  отвечали:  "Как  шаман,  ты
должен лечить болезни. А для этого ты должен понять их природу".
   И тогда я, пробудившись, осознал, что прежде всего  должен  научиться
лечить сам себя, ибо только так научусь исцелять других.
   Едва Вулф успел задуматься над  тем,  как  это  дед  сумел  сам  себя
вылечить, как тот  извлек  из  длинного  кожаного  футляра  лук.  Лук  с
великолепным двойным изгибом был сделан из  какого-то  рога  или  кости.
Оплетавшие его сухожилия были выкрашены в ярко-синий цвет, что  делалось
путем вымачивания их в  растворе  индиго.  Концы  лука  чуть  выше  мест
крепления тетивы были украшены ястребиными перьями, а на одном из концов
на кожаном шнуре висел пожелтевший коготь ястреба.
   - Этот лук сделан из рогов карибу,  -  объяснил  старик,  устраиваясь
поудобнее. - Как ты наверняка слышал,  в  таком  оружии  скрыта  великая
сила. Но я раскрою тебе одну тайну. Сила идет отсюда, - и он ударил себя
в грудь чуть повыше сердца, - а не из самих рогов,  как  думают  многие.
Рога служат лишь хранилищем этой силы. Понимаешь?
   Вулф кивнул, боясь сознаться, что ничего  не  понимает.  Какая  сила?
Ведь силу не пощупаешь.  А  тогда  непонятно,  каким  образом  любой  из
материальных предметов может хранить в себе такую неосязаемую вещь,  как
сила.
   Дед улыбнулся, будто знал, что творится в голове внука. Но мог ли  он
это знать? Или все-таки мог?
   - Предметы, окруженные  почитанием,  как,  например,  луки  из  рога,
ценятся прежде всего потому, - продолжал старик, - что они служат своего
рода талисманами, через которые начинаешь ощущать свою силу,  осознавать
себя. - И,