ему виделась ржавчина на дядином мече, как слышался крик ребенка - слышался в свисте ветра и в тишине, в пении и криках, а иногда даже в песнопениях монахов во время службы.
     Выслушав рассказ, сьер Антон помолчал какое-то время. Маррону показалось, что рыцарь едва сдерживает отвращение, и это ничуть не удивило юношу.
     Однако в конце концов рыцарь положил руку ему на плечо и крепко стиснул его, чего не делал на протяжении всего долгого урока.
     - Ты рассказывал это своему исповеднику? - спросил он.
     Неужели он не слушал, неужели не понял?
     - Он там был.
     Потому это все и случилось...
     - Я имею в виду... Впрочем, нет. Дурацкий вопрос, извини. Знаешь, Маррон, в мире случается многое, и помешать этому не в твоей власти. Иногда ты не можешь не участвовать в событиях, иногда они происходят с тобой, иногда ты их приносишь. Здесь, в Чужеземье, это случается особенно часто. Здесь мы ближе к Господнему оку, и это не всегда благо. Гнев Господень касается нас не реже, чем Его мир; и он может вызвать безумие - на время. Недолгое молчание, чуть слышный вздох...
     - Когда мне было четырнадцать лет, мой отец приказал повесить целую семью. Это были крестьяне-катари, они жили в нашем поместье и не желали верить в Господа. Таких бывает по нескольку сот в каждом поместье. Помилование, дарованное им Конклавом, защищает их, но не их святилища. Такое святилище было в той деревне, но мой дед не трогал его, говорил, что так катари будут послушнее. Потом дед умер, и мой отец, куда более ревностный в вере, святилище разрушил.
     В деревне жила старинная и почтенная семья - если допустить, что почтенность и бедность могут жить вместе. Той же ночью мальчишка из этой семьи прокрался в усадьбу и поджег нашу часовню. То ли ради мести, то ли ради справедливости. Он стоял в отблесках огня и проклинал нас, пока один из стражников не застрелил его. Отец был очень зол на стражника - наверное, он хотел предать язычника медленной смерти, чтобы умилостивить Господа. Тело он приказал швырнуть в огонь, а на следующее утро повел нас в деревню - меня, моего брата и дюжину человек, взятых на всякий случай. Вся семья была повешена. Все девятеро, от старого деда до младенца.
     Рука рыцаря все еще лежала на плече Маррона, но хватка ослабла. Маррон чуть шевельнулся и произнес:
     - Прошу прощения, сьер, но это совсем другое. Ваш отец заставил вас смотреть, но я-то сделал это своими руками...
     - Маррон, я же сказал, отец приказал повесить их. Приказал нам, мне и моему брату, а сам только смотрел. Мы нашли дерево; у нас была всего одна веревка. Я завязывал петлю на шее жертвы, а потом мой брат помогал вздергивать ее. Самые легкие, старики и дети, умирали ужасно долго. А я должен был решать, в каком порядке они умрут, - это право даровал мне отец. Мне было всего четырнадцать, а брату - двенадцать. Я решил, что последней умрет мать, умрет после того, как увидит смерть всех своих детей. У меня не было даже того оправдания, что есть у тебя, - горячки боя. Я знал это состояние, знал, что в бою забываешь о разуме и о жалости, но в тот день я действовал спокойно и расчетливо. Мой отец отдал приказ, но я не обязан был повиноваться. Такие вещи случаются - больше мы не знаем о них ничего. Позже мы сожалеем о них, но знаем, что такова была судьба, или воля Господня, или еще что-нибудь, называй как знаешь.
     На этот раз надолго замолк Маррон. Он почувствовал успокоение и был очень благодарен рыцарю, но не знал, как это выразить.
     - Этот меч принадлежал моему брату, - резко встав, произнес сьер Антон. - Меч зовут "Дард". На твоем месте я бы держал его здесь, чтобы уберечь твоих братьев от греха зависти. А упражняться ты можешь со своим старым клинком.
     - Да, сьер, - ответил Маррон со смешанным чувством нежелания и облегчения. Дядин меч никогда не будет лежать в руке так, как это великолепное оружие. Он уже почувствовал радость от обладания таким замечательным, прекрасно сбалансированным мечом, но ему совсем не хотелось объяснять фра Пиету или Олдо, с чего вдруг он получил такой подарок.
     - Терпение. - Сьер Антон снова улыбнулся. Маррон понял это по голосу, потому что лица рыцаря не было видно - он стоял, повернувшись к окну. - Придет время, когда ты сможешь открыто носить этот меч и использовать его на службе Господу. На настоящей, достойной службе. Ты слышал маршала Фалька, когда он говорил о Сурайоне?
     - Да, конечно. А вы - вы были на проповеди, сьер?
     - Был, но не со своими товарищами, а на гостевой галерее. Меня предупредили, что он будет говорить о важном деле. А потом он еще говорил отдельно с нами...
     Насколько понял Маррон, рыцарям было сказано не совсем то, что услышали братья. Он даже немного обиделся: ведь в бой братьев посылало не только и не столько послушание. Они тоже сражались ради славы, но славы Господней, не замутненной мечтами рыцарей о собственном прославлении.
     Сьер Антон славы совсем не жаждал. Маррон понял это сразу, точно так же как понял, что рыцарь был поражен призывом к оружию не меньше братьев. У Маррона в голове был сплошной туман. Когда маршал Фальк или кто-нибудь другой говорил о еретиках, юноше виделась только кровавая бойня да собственные руки, измазанные красным,
     - Сьер! Вы видели Сурайон? - Ему все еще хотелось сказать "Свернутую землю", как он привык, однако после того, что произошло в зале, и после того, как сьер Антон мимоходом назвал Свернутую землю по имени, Маррон решил, что запрет отброшен. Правда, юноша все же сжался, ожидая удара.
     Его не ударили, на него не рассердились. Рыцарь только издал короткий хриплый смешок.
     - Видел? Нет, конечно. Вот уже тридцать лет никто не видел Сурайона.
     - Ну да, но я... я имею в виду - вы там были? То есть...
     - Там, где потом стал Сурайон? Трудно говорить о запретном, да? Но я действительно был там. Один раз. Это странное место. Едешь по ведущей туда дороге, а там, где должна быть граница, видишь, как меняется пейзаж, воздух, видишь легкое мерцание, какое бывает в пустыне, хотя вокруг зеленые поля. А сквозь мерцание проступает уже другая земля, которая лежит за Сурайоном. Двадцать миль гор и долин просто исчезают... Тени по ту сторону границы падают совсем не так, как обычно - или это просто так кажется, потому что дорога, по которой ты едешь, идет на север, но та, к которой ты приближаешься, ведет куда-то на северо-запад. А поворота у нее нет, поэтому ты видишь прямой путь, освещенный двумя солнцами.
     Въезжаешь в сияние, которое преграждает тебе путь, и на какое-то мгновение чувствуешь вокруг пустоту, тебя крутит, словно какая-то неведомая сила пытается вывернуть тебя наизнанку.
     А потом в глазах прояснилось, и оказалось, что я судорожно цепляюсь за лошадь, которая понесла и скачет прочь от дороги сквозь терновник. К счастью, колючки остановили ее, и я успел, слезть прежде, чем мой желудок решил избавиться от завтрака. По-моему, реакция вполне естественная. Когда я пришел в себя и успокоил лошадь, то понял, что мы находимся уже на другой дороге, в двадцати милях от того места, где я только что был. Сурайон свернут, его просто нету там, где он должен быть.
     - Но как...
     - Как такое может быть или как мы его найдем? Я не знаю ни того, ни другого, Маррон. Может быть, ответ известен маршалу Фальку, но мы с ним не настолько близки. Пока что.
     Прозвучавшая в последних словах рыцаря решительность убедила Маррона. У сьера Антона была цель, которой он решил достигнуть во что бы то ни стало.
     Рыцарь, похоже, собирался по каким-то своим делам, и оруженосец ему сейчас был не нужен.
     - Отнеси свой меч - то есть меч твоего дяди - назад, туда, где ты его взял, а потом возвращайся к отряду. Только не рассказывай им, о чем мы тут сегодня говорили, - внезапно предупредил сьер Антон.
     - Я и не рассказываю никогда, сьер.
     - Да? Даже своему дружку, кажется, Олдену?
     - Олдо. Нет, сьер, даже ему.
     А рыцарю Маррон не рассказал бы даже самого маленького секрета Олдо.
     - Что ж, благодарю тебя. Я высоко ценю свои тайны и твою осмотрительность.
     Маррон замешкался у двери, в последний раз взглянув на ножны, светящиеся белым в темном углу.
     - Что-нибудь еще?
     - Сьер, можно вопрос7
     - Учитывая твою прославленную осмотрительность - пожалуйста.
     Была это награда за преданность или просто уверенность в молчании Маррона? Возможно, и то, и другое. Иногда Маррон не знал, как толковать слова сьера Антона.
     - Сьер, вы сказали, что это был меч вашего брата...
     - Да. Его сделали по специальной мерке. Брат был на год моложе тебя, но примерно твоего роста, а, как мне кажется, ты уже не будешь расти. Разве что чуть нарастишь мяса на костях, да и то при том, как кормят братьев, это маловероятно... Да, это был меч моего брата, - повторил он, заметив колебания Маррона. - И что же?
     - Сьер, он вырос? Или купил себе меч получше?
     "Почему он не носит его? - хотел спросить Маррон. И еще: - Как вы получили этот меч?" Но ни один из этих вопросов он не мог задать прямо.
     Полученный ответ был ясен и прояснял оба вопроса.
     - Нет, он не вырос и не купил себе оружие получше. Лучше просто не бывает. Он сражался - или пытался сражаться - этим мечом, когда я убил его. Я взял меч из его руки. До завтра, брат Маррон.
     Братоубийство?
     Нет, это невозможно! Невозможно! Сьер Антон часто играет словами, ему нравится казаться мрачнее, чем он есть, и пугать Маррона. Должно быть, он и теперь шутил, только мрачнее обычного. Не могло же это быть правдой...
     И все же, все же... Сьер Антон никогда не лгал - по крайней мере за все время их с Марроном знакомства. У него были свои тайны, которые он оберегал от посторонних глаз, временами он вел себя загадочно, но не обманывал. Так зачем же ему лгать на этот раз?
     Итак, это было невозможно - но все же было. Медленно плетясь в оружейную, держа в руках дядин меч, Маррон безуспешно пытался размышлять спокойно. Не братоубийство, не убийство - "случается всякое", шептал голос у него в голове, голос сьера Антона, но он не слушал его, - должна быть какая-то законная причина для того, чтобы брат убил брата. Например, один из братьев смертельно ранен после несчастного случая или дуэли. Тогда другой, движимый жалостью и горем, может убить его кинжалом, предавая душу брата в руки Господа. Или еще проще: потасовка, выяснение, кто сильнее, "давай опробуем твой меч" - и по несчастной случайности или в пылу схватки шутливая потасовка оканчивается смертью. В конце концов, Маррон едва не умер сам, едва не оказался наколот на яростный клинок сьера Антона. Возможно, это было не в первый раз. Возможно, поэтому он и заинтересовался Марроном, возможно, юноша стал для него новым, посланным небесами братом, и меч...
     Но откуда у сьера Антона меч брата? По всем законам и обычаям рыцаря погребают вместе с его оружием. Если бы брат рыцаря умер достойно, сьер Антон сам должен был опустить ему на грудь меч, сложить охладевшие руки на рукояти и помолиться перед Господом за душу брата. Что-то было не так, и Маррон снова и снова пытался понять, что именно.
     Быть может, брат покрыл позором себя и семью, потерял звание рыцаря и свой меч? Тогда в глазах сьера Антона меч мог нуждаться в очищении, и потому он подарил его человеку, который будет сражаться этим оружием во славу Господа.
     Может, да. А может, и нет. Маррон чувствовал, что примирился с дядиным мечом: он был не так красив и не так хорош, не имел собственного имени, но с ним все было гораздо проще. Отмеченный, поврежденный, обесчещенный только проступками Маррона, которые он мог при случае искупить, он не заставлял задумываться о своем происхождении, не заставлял сомневаться и догадываться о всяких мрачных, темнее ночи вещах...
     Рана болела - нет, хуже, горела огнем. Подумав, Маррон вспомнил, что она начала ныть еще во время тех утомительных упражнений, но он не заметил этого. Теперь же юноше казалось, что ему на руку положили кусок раскаленного железа, а, подняв рукав, он обнаружил вновь проступившие на повязке влажные пятна.
     Если он явится в таком состоянии в лазарет, начнутся вопросы - может быть, им заинтересуется сам главный лекарь. А между тем Маррон считал себя ничуть не большим лжецом, чем сьер Антон. К тому же кожа юноши блестела от пота, а волосы слиплись, и если бы в таком состоянии он сказал: "Нет, магистр, я не нарушал распоряжений брата лекаря", - его тело свидетельствовало бы против него.
     Маррон не был трусом, но его смутило расхождение между одним и другим долгом, повиновением лекарю и повиновением рыцарю. Нет, он даже не пытался прикинуть, где наказание оказалось бы меньше, не надеялся угодить кому-нибудь из своих хозяев. Наверное, следовало просто промыть рану и снова завязать ее потуже - тогда, может быть, обойдется без лекарств брата лекаря. Ну, получится шрам чуть толще, если кожу на руке стянуть сильнее - что ж, будет ему урок и напоминание не соваться меж двух хозяев.
     Маррон уже не блуждал по замку и не путался в бесконечных подъемах и поворотах: бегая то туда, то сюда по приказу сьера Антона, он быстро научился ориентироваться Рыцарь не терпел задержек. Маррон отнес меч в оружейную, к остальным клинкам, а потом побежал вниз, к нижнему двору, где находились конюшни.
     Когда он вышел из темноты на двор у самого рва, солнце ослепило его. Щурясь изо всех сил, Маррон отыскал у лошадиной поилки ведро, наполнил его и присел в тени, здоровой рукой и зубами пытаясь развязать повязку.
     Он все еще бился над узлами, завязанными рукой брата лекаря, как вдруг его тронули за плечо. Вздрогнув, Маррон огляделся и увидел босые ноги, белую суконную рубаху, любопытную улыбку, темные глаза и короткие темные волосы. Один из рабов-шарайцев, совсем еще мальчишка, улизнул от работы, чтобы посмотреть, что тут делает одинокий монах.
     Щурясь на солнце, Маррон все же узнал - или ему показалось, что узнал, - это лицо. "Мыло", - вспомнил он, покопавшись в памяти. Это был тот самый мальчик, который принес мыло только что прибывшим в Рок братьям.
     Улыбка исчезла; мальчик склонился над Марроном и озабоченно спросил:
     - Ты ранен?
     - Да, - ответил юноша и добавил, сдаваясь: - Помоги мне. Эти узлы ужасно тугие.
     Его здоровая рука устала и еле двигалась, но руки мальчика оказались куда проворнее. Ловкие пальцы отвели руку Маррона и крепко вцепились в узлы, которые оказались не только тугими, но и мокрыми от слюны - Маррон пытался развязать их зубами.
     - Нет, - вдруг произнес мальчик, - надо резать. Подожди, я принесу.
     Он убежал. Маррон откинулся назад, чувствуя под плечами холодный камень, и едва сдержался, чтобы не опустить голову, стараясь скрыться из виду. Он не прячется здесь, нет, просто решил немного отдохнуть, набраться сил...
     Мальчик вернулся. Он не привел никого, принес только нож, ткань и большой глиняный кувшинчик, закрытый крышкой. Узлы поддались ножу довольно быстро, а Маррон, в свою очередь, подчинился мальчику, выразив свой протест одним сердитым жестом. Шараец как можно осторожнее размотал бинты и в конце все же вынужден был дернуть, заставив пациента задохнуться от боли. Из глаз Маррона брызнули слезы. Обнажившийся порез расширился и казался очень темным - из него сочилась кровь.
     Мальчик едва слышно зашипел и пробормотал что-то на родном языке, то ли обращаясь к Маррону, который ничего не понял, то ли разговаривая сам с собой. Потом шараец намочил клок ткани и промыл рану, крепко придерживая руку дергавшегося Маррона. Каждое прикосновение к ране жгло, словно огнем. Вновь посмотрев на Маррона, мальчик покачал головой и потянулся к кувшинчику.
     Под крышкой Маррон увидел жирно поблескивавшую массу.
     - Что это?
     Мальчик снова улыбнулся.
     - Называется "хареш". Мы им лечим раненых лошадей. Он взял немного мази на палец, но Маррон отдернул руку:
     - Э нет, я тебе не лошадь!
     - Для людей тоже хорошо, - заверил его мальчик и внезапно умолк. Не отводя взгляда от глаз Маррона, он бережно коснулся чистой рукой руки своего пациента и подтянул ее поближе к себе,
     - Масло и травы хорошо лечить раны. А это, - он кивнул на кровоточащую понемногу рану Маррона, - это плохо. Это надо...
     Речь закончил жест поблескивающих от мази пальцев. У мальчика не хватало слов, но Маррон понял его. "Это надо лечить, - хотел сказать мальчик, - а если ты не пошел, куда полагается идти в таких случаях, придется тебе терпеть мое лечение". А может, мальчик имел в виду совсем другое.
     Впрочем, Маррон больше не собирался спорить. Мазь приятно холодила рану в отличие от едкого снадобья брата лекаря. Бинты снова вернулись на место, а обрезанные концы оказались завязаны. Потом мальчик, стоявший во время этой процедуры на коленях, встал и улыбнулся во весь рот.
     - Теперь нельзя ею работать.
     - Я знаю, - вздохнул Маррон, - знаю.
     "Заприте меня в стойле и прикуйте к кормушке". Интересно, как пойдет выздоровление на этот раз - если, конечно, сьер Антон позволит ране затянуться, подумал Маррон. Потом юноша сообразил, что проявляет неблагодарность - мальчик сделал все гораздо лучше, чем сделал бы сам Маррон, ничего не смысливший в целительстве.
     - Как тебя зовут? - спросил юноша. На мгновение ему показалось, что мальчик опешил. Потом раб ответил:
     - Мустар. Мустар иб Сайр.
     - Благодарю тебя, Мустар. А мое имя Маррон.
     Их глаза, оказавшиеся всего на расстоянии ярда друг от друга, встретились. Потом мальчик сделал быстрый выразительный жест: "Мне надо идти, пока меня не хватились". Он быстро встал и исчез, не попрощавшись. Маррон просидел у конюшни еще с минуту, прежде чем заставил себя встать, и побежал к теням, скрывавшим узкий вход в замок.
     Когда Маррон добрался до своего отряда, тот направлялся прямиком в конюшни. Хвала Господу, Маррон побывал там на несколько минут раньше них и в результате повстречался с Мустаром, а не с фра Пиетом. Об ужасных последствиях встречи с исповедником Маррон боялся даже думать.
     Фра Пиет послал отряд вперед дожидаться каравана с верблюдами, о прибытии которого было известно, а потом повернулся к Маррону.
     - Мне сказали, - начал он, - что ты теперь мальчик на побегушках у сьера Антона. Служишь, да?
     - Да, брат исповедник. В послушании, - поспешно, но с сомнением добавил Маррон.
     - И в послушании же ты избегаешь обязанностей, наложенных на твой отряд? Что ж, если ты можешь служить рыцарю, то послужишь и своим братьям. И даже тем из них, кто не достоин твоих услуг. Отправляйся к старшему по кухне и скажи, что пришел раздавать хлеб кающимся, он тебе все покажет.
     Путь в кельи кающиеся начинался с маленькой низкой двери и узкой винтовой лестницы, скрывавшихся за большими печами. Даже неуклюже шагая в темноте с корзиной в здоровой руке, Маррон понял, что камень вокруг стар, что он попал в сердце замка. Ступени здесь были истертыми и неровными, что заставляло Маррона жалеть об отсутствии света - впрочем, нести светильник он все равно не смог бы. Что должны были совершить братья, чтобы оказаться в этом подземелье? Маррон не знал; пока что он даже не разглядел как следует это место, казавшееся гораздо суровее, чем то, откуда он пришел.
     У подножия лестницы была крохотная комната, вырезанная в камне. Здесь было светло - в нише горела небольшая масляная лампа. Возле лампы стояли бочонок и два ведра, одно больше другого. Справа и слева от ведущего во тьму коридора стояли два брата с посохами в руках.
     Один из них проворчал что-то в знак приветствия, отложил посох и достал из ниши лампу. Потом он сделал несколько шагов в коридор, нетерпеливо обернулся и приказал:
     - Ну, пошли.
     В коридоре было холодно и сыро; теплый аромат выпечки, который Маррон чувствовал, спускаясь по винтовой лестнице, сюда уже не проникал. В воздухе стоял едкий запах, вернувший юношу к его первым часам в замке, к ужасу и благоговению перед Королевским Оком и перед коснувшейся его души магией.
     Здесь магии не было. Были только темные деревянные двери в каменных стенах, распахнутые н