жулианны. Сама она, хоть происходила из знатной семьи, путешествовала в сопровождении одной лишь Элизанды, да и та скорее была подругой, нежели служанкой.
     Да, она происходила из знатной семьи и перешла теперь в другую знатную семью - барон Имбер надел ей кольцо и поцеловал девушку в знак того, что стал ей господином. Она не упала в обморок, чему Маррон немного удивился, но была так слаба и бледна, что ей, чтобы сойти с возвышения и вернуться к подножию алтаря, понадобилась поддержка Элизанды и новообретенного мужа.
     Маршал Фальк разглагольствовал не меньше часа, но не сказал ничего нового; единственным новым занятием для Маррона было разглядывание ряда коленопреклоненных рыцарей, среди которых был и сьер Антон.
     От собратьев-рыцарей сьера Антона отличала непокрытая голова. Впрочем, он был не единственным отступником: сам маршал Фальк, начиная с той памятной проповеди, приходил на молитву, не покрывая головы. Прецептор не сделал ничего, чтобы остановить маршала или помешать его подражателям, которых становилось все больше: рыцари, уже привыкшие не надевать капюшон на время молитвы, оруженосцы и воины, даже кое-кто из братьев, не испугавшихся гнева исповедников. Более того, сами исповедники нет-нет да и следовали примеру маршала. Этой ночью Маррон впервые нашел глазами свой отряд и увидел сияющую в свете факелов гладко выбритую голову фра Пиета. Половина отряда тоже была без капюшонов, и Маррону даже показалось, что среди обнаженных голов он заметил каштановые кудри Олдо.
     После службы братья поотрядно вышли из зала. Оруженосцы, занимавшие одно из низших мест в замковой иерархии, покидали зал последними. Барон с молодой женой остались и заговорили со своими сопровождающими и с прецептором. Идя несколько на отшибе от остальных, чтобы избежать щипков и тычков, Маррон в последний раз оглянулся на госпожу Джулианну. Монахи, уходя, забрали почти все факелы, и юноша разглядел только блестящие волосы да вытянутую руку, за которую держал жену барон Имбер - "наконец-то ты попалась, больше не уйдешь".
     Маррон даже посочувствовал новоиспеченной баронессе, пожалел ее - что, разумеется, было с его стороны неслыханной дерзостью, хотя, впрочем, он никому не собирался об этом рассказывать. А потом юноша смешался с толпой и, пробираясь сквозь толчею, отправился на поиски своего господина.

***

     После венчания, разумеется, был устроен свадебный пир - эта традиция была нерушима. Даже здесь, в мрачном замке-монастыре, всего три ночи назад отбившем жестокую атаку, и даже после церемонии, совершенной с излишней поспешностью и против воли одного из ее участников, - даже при всем при этом без пира обойтись было невозможно.
     Конечно, женщин - будь в замке женщины соответствующего звания - на пир не допускали, исключение делалось лишь для невесты. Таков был обычай. Орден радушно принимал у себя в стенах путешественниц, ибо таков был Устав, и не имел ничего против до тех пор, пока те подчеркнуто держались отведенных им комнат. Фраза "вот здесь у нас комнаты для гостей" означала не что иное, как "здесь ваше место". Да, женщинам давали приют, кормили их и даже дипломатично делали им комплименты, однако никто и не подумал бы пригласить их на пир или вообще каким-либо образом отметить их присутствие в замке да и вообще в мире. Маррон уже бывал на свадебных пирах в родной деревне - там они проводились в большом сарае или на деревенской площади - и потому не ждал ничего особенного: так, хмель, топот ног, летящие юбки, шаловливые руки да пощечины. Их старый священник называл это "узаконенными оргиями", всякий раз принимая самый серьезный вид, несмотря на то что именно он давал разрешение на празднество и громче всех подпевал музыкантам. Как правило, каждая летняя свадьба в детстве Маррона влекла за собой еще с полдюжины, и это считалось обычным делом.
     Но в Роке все должно быть иначе, чинно и пристойно, здесь пир должен считаться частью свадебного обряда, не более того. Барон станет изображать хозяина, а потом будет сидеть с кислым видом и браниться почище старого священника - причем гораздо результативнее, - да так, что хлеб засохнет, молоко скиснет, а гости уберутся из-за стола быстрее, чем им хотелось бы. И при этом барон все равно останется недоволен заминкой.
     Нет, Маррон вовсе не думал, что гости станут пить на пиру молоко. В конце концов, пировать-то будут рыцари, ну, может, поставят в конце зала стол для вернувшихся в замок торговцев. Если у барона не хватит вина, они вполне могут послать за собственным.
     Но вот кого Маррон не ожидал, кого уже и перестал искать, без всякой причины надеясь, что ему удалось бежать, - это был менестрель Радель.
     Маррон даже не подозревал, что на свете существует такое количество непристойных песенок - а ведь он считал себя едва ли не знатоком свадебных пиров...
     Вначале Радель просто бродил по залу - дело было в малом зале, не принадлежавшем ни рыцарям, ни монахам, ни Господу, - ходил меж шумных столов, пел песни, ударял по струнам своей мандолины, заставлял тех, кто знал слова, подпевать ему, пел сам, если таких не находилось или если окружающие закатывались в смехе, им же вызванном.
     Как и остальные оруженосцы, Маррон прислуживал за столом своему господину и потому пропускал песни мимо ушей. Вот только ел сьер Антон очень мало - хотя еда была хороша, да и оказалось ее куда больше, чем предполагал Маррон, - и пил совсем немного. Так что, наполнив кубок вином, а тарелку мясом - кстати, этими хлопотами были заняты все оруженосцы, а Маррон-то мог действовать всего одной рукой, - он обнаружил, что может спокойно стоять за стулом своего господина и слушать песни.
     Он не поверил своим ушам, когда услышал, какую похабщину распевали окружающие. Похоже, оба барона, старый и молодой, чувствовали себя так же - они прямо-таки вздрогнули, когда Раделя заставили влезть на стол и толпа зашикала, требуя тишины. Маррон инстинктивно поглядел на главный стол, ожидая беды, и заметил вспыхнувший на лице молодого барона румянец.
     Лицо старшего барона тоже изменило цвет, потемнело, а шрам загорелся алым. Когда Радель допел песню и без передышки начал вторую под топанье ног подпевающего народа, старший барон, видимо, решил, что с него достаточно, и покинул зал в окружении друзей и приятелей.
     Сьеру Антону пение, похоже, нравилось чуть больше - по крайней мере не меньше, как еда и вино. Он не ушел, поэтому Маррон был вынужден остаться с ним. И он остался и смотрел на Раделя вместе с остальными, слушал его песни, хотя и без особого внимания, а еще думал, что таким образом Радель подает ему знак: "Я здесь и все еще считаюсь менестрелем". Это скорее всего означало, что Редмонд вновь оказался в темнице, заняв место марионетки, и побег не удался. Конечно, его не обнаружили, что уже было хорошо, однако вся затея оказалась бесполезной и закончилась ничем - а это уже было куда хуже.
     Наблюдая за Раделем, который обращал на Маррона не больше внимания, чем на любого другого оруженосца, юноша словно услышал еще одно предупреждение, уже слышанное им прежде: "Твоя миссия окончена, живи своей жизнью, служи своему господину и забудь о нас. Я все разведал, я в одиночку сумел провести Редмонда в темницу и, когда придет время, без посторонней помощи выведу его оттуда".
     Радель пел с воодушевлением, которого так не хватало Маррону. Вскоре юноша обнаружил, что его руки удобно устроились на спинке кресла сьера Антона, а сам он опирается на них больше, чем на ноги. Как только Маррон это понял, он сразу же убрал руки - прежде, чем его господин мог заметить. Однако ноги у Маррона подкашивались, а голова кружилась, поэтому ему вновь пришлось ухватиться за стул, чтобы не опозорить себя и сьера Антона.
     За главным столом произошло какое-то движение, послышались соленые шутки и смех. Маррон поднял глаза и увидел, что молодой барон, покраснев, поднялся на ноги и с застывшим лицом стал пробираться к выходу. За ним шел ухмыляющийся Карел.
     Видимо, сьер Антон дожидался именно этого момента: чувство долга не позволяло ему уйти прежде почетного гостя. Едва барон с Карелом вышли, он отодвинул свой стул, намереваясь встать.
     И почувствовал руку Маррона, которую тот не успел убрать, посмотрел ему в лицо, нахмурился и заметил:
     - Друг мой, ты выглядишь просто ужасно. Что, опять рука?
     - Нет, сьер.
     Или да, сьер, но не больше, чем весь день.
     - Прости меня, - во второй раз за вечер извинился рыцарь. - Тебе нужна еда и покой. Возьми это с собой, - он указал на хлеб и мясо, к которым едва притронулся, - и идем.
     Они вернулись в комнату сьера Антона, и Маррону было приказано сесть на постель и поесть без пререканий. Тут он послушался моментально. Когда хлеб и мясо перекочевали в его желудок, а вслед за ними отправился стакан хозяйского вина, сьер Антон спросил:
     - Ну что, лучше?
     - Да, сьер, спасибо...
     - Вот и хорошо. Забывчив я стал, а?
     - Сьер... - "Я все время подвожу вас", - но нет, он не мог сказать этого. Ведь тогда сьер Антон мог заинтересоваться подробностями, а Маррон слишком многое скрывал от него. Лучше уж попридержать язык.
     Рыцарь сел рядом с ним на постель, ласково положил руку на шею Маррону и произнес:
     - Наверное, сейчас о нас сплетничают не меньше, чем о новобрачных. Боюсь, это неизбежно. Тебя, наверное, дразнят другие оруженосцы?
     - Нет, сьер.
     Сильная рука чуть встряхнула его.
     - Правда, Маррон?
     - Совсем чуть-чуть, сьер. Мне все равно.
     - Неужели? Я знаю, что мальчишки бывают жестоки друг с другом. Хуже плохих господ.
     Маррон покачал головой, опередив сьера Антона.
     - Я к этому привык, сьер.
     - Правда?
     Это была правда. Дядины работники вечно поднимали на смех его и Олдо задолго до того, как они дали обет и вступили в Орден. Новые товарищи тоже оказались остры на язык. Поэтому поддразнивания оруженосцев скорее будили воспоминания, нежели злили, хотя сами воспоминания отзывались в душе Маррона болью и памятью о потерянном друге, с которым, как ему тогда казалось, они навеки были единым целым.
     - Почему ты говоришь, что привык к этому, Маррон?
     Сьер Антон понимал, должен был понять все сам. А Маррон не мог говорить об этом, не мог признаться даже сьеру Антону.
     Рыцарь медленно, многообещающе провел рукой по шее Маррона и чуть сжал ее.
     - Ты совсем вымотался, парень. Надо бы уложить тебя спать...
     - Нет, сьер.
     - Нет? Уверен?
     - Да, сьер.
     - Твоя рука... я не хочу причинять тебе боль...
     - Вы не сделаете мне больно, сьер.
     - Ну что ж. Если сделаю - дай знать.
     Он убрал руку, и Маррон едва сдержал протестующий вскрик - ему действительно стало больно. Однако сьер Антон всего лишь закинул ногу на ногу, стянул сапог и швырнул его в угол. Маррон потянулся было помочь ему, но рука на мгновение вернулась на прежнее место, сжала его плечо, и сьер Антон произнес:
     - Нет, сиди смирно, я сам справлюсь с одеждой - и со своей, и с твоей.
     Так он и сделал: быстрыми резкими движениями сорвал с себя одежду, а потом помог раздеться Маррону, словно это сьер Антон был оруженосцем. Руки его были нетерпеливыми и жадными, и Маррон трепетал и задыхался от каждого прикосновения.
     Наконец были развязаны и отброшены прочь бинты и освобождена раненая рука.
     - Как нам быть с ней?- Надо бы убрать ее в сторону. Если ты ляжешь на постель, вот так, то рука нам не помешает. Так хорошо?
     - Да, сьер. Сделайте так еще...
     Рыцарь хихикнул и шлепнул его.
     - Я имею в виду руку, дурень. Если тебе удобно, о ней можно забыть. Тут у меня есть масло, - Маррон знал этот пахнущий тимьяном и розмарином флакон, - с ним будет проще. Но если я сделаю тебе больно...
     - Не сделаете, сьер.
     - Ты, я смотрю, очень в этом уверен.
     - Да, сьер.
     - Маррон, этой ночью, пока мы одни, зови меня Антоном. Ну, или по крайней мере говори слово "сьер" пореже, ладно?
     - Нет, сьер. Мне так больше нравится.
     Медленный вздох, скрывающий улыбку, - и дальше никаких слов, только пальцы, то грубые, то нежные, пробегающие по его телу и заглядывающие внутрь него; запах масла, оно нагревается и пахнет все сильнее, и аромат смешивается с другими острыми и горячими запахами и теряется в них; длинное стройное тело сьера Антона, льнущее к телу Маррона, проникающее внутрь него и овладевающее им...

***

     - А ты ведь уже знаком с мужским телом, а, Маррон?
     - Да, сьер. - "Ах, Олдо..."
     - Расскажи.
     И он все же рассказал сьеру Антону обо всем, потому что после случившегося запреты спали, а сам он прижимался всем телом к сьеру Антону, чувствуя дремотную усталость, а свечи, мерцавшие в комнате, казались такими далекими... Медленно, неохотно Маррон начал рассказывать о своем друге детства и юности, когда обычные "мальчишечьи игры", которыми они занимались вдвоем, стали чем-то большим.
     - И все?
     - Да, сьер.
     Раньше ему казалось, что ему не нужно ничего другого, что он достиг предела своих желаний. А после того как были даны обеты, Маррон и Олдо больше не касались друг друга, о чем бы там ни сплетничали другие монахи. Юноши отдали Господу и души, и тела, и знали, что нарушение обета станет тяжким грехом. Да и в жизни, которая началась после посвящения, для соблазнов времени не оставалось.
     - Сьер...
     - Что тебе, Маррон?
     - Простите меня, но...
     - Мне нечего прощать. Да и зачем? Я снимаю свою честь и свою гордость вместе с одеждой. Это только ты берешь их с собой в постель. Мальчик мой, - ласково сказал он, - задавай свой вопрос. Я отвечу, если смогу.
     - Сьер, - отчаянно начал Маррон, приподняв голову, чтобы не бормотать, уткнувшись носом в грудь господина, - вы ведь очень верующий человек, вы верите гораздо искреннее многих братьев, я знаю. Вы молитесь Господу, служите Господу, принесли ему в жертву свою жизнь - и все же делаете это...
     - А, вот в чем дело! Ты хочешь спросить, не снимаю ли я вместе с одеждой и веру? Не снимаю.
     - Но разве то, что мы делали, не запрещено Господом?
     - Церковь это запрещает, и Орден тоже. Выходит, что клятвы свои я нарушаю. Но Господь... Я не знаю, Маррон. Не знаю, хотя мне приходилось совершать и худшие вещи. И еще придется, и очень скоро. Когда тот человек, что сидит в камере, проговорится, маршал Фальк поведет нас на Сурайон. Говорят, что они схватили самого Красного Графа, Редмонда Корбоннского, и что это его пытают там, внизу. Во всяком случае, это должен знать магистр Рикард, они ведь сражались вместе за короля. Магистр даже отказался спуститься вниз, заявив, что так мучить человека бесчестно и что он не желает принимать в этом участие. Впрочем, я думаю, он недолго будет упрямиться и все же выполнит свой долг. Прецептор прикажет, и магистр послушается. И в конце концов пленник проговорится - никто не может молчать под пыткой вечно.
     И тогда он расскажет нам секрет завесы, скрывающей Сурайон, и мы пойдем туда и с именем Господним на устах предадим эту землю огню и мечу. И я буду там, и стану убивать и жечь еретиков - и мужчин, и женщин, и детей. Я сделаю это - а что может быть хуже? Если я буду проклят, то уже никак не за то, что сплю с мужчинами. Или с мальчиками.
     И его теплые руки заставили Маррона забыть о разговоре.
     Через некоторое время...
     - Сьер...
     - Ну что еще? Спи лучше.
     - Ну пожалуйста...
     - Ладно, в последний раз. Что тебе?
     - Сьер, скажите, что случилось с вашим братом? Долгая пауза. Сьер Антон словно застыл, а Маррона бросило в дрожь.
     - Я убил его.
     - Но как?
     Вопрос был задан неправильно.
     - Мечом, - холодно ответил сьер Антон.
     - Но почему, сьер? Что он такого сделал? Наверное, что-то ужасное. Вы ведь его любили...
     - Видимо, ты с кем-то сплетничал обо мне, Маррон? Я не люблю, когда слуги болтают обо мне за моей спиной.
     У Маррона пересохло в горле, ему было трудно говорить, слова казались острыми камнями.
     - Я просто хотел спросить...
     - Знаю. Да, я любил своего брата, а он любил меня. Он был, как ты выразился, такой же верующий, как и я. И, подобно церковникам, подобно тебе, считал, что телесная любовь между мужчинами - большой грех. Конечно, тогда, как и сейчас, обо мне поговаривали, но он, я думаю, просто не желал этого слышать. Он даже ни разу не попытался спросить об этом у меня самого.
     Но однажды он застал меня в кукурузном поле с мужчиной. Шароль всюду таскал с собой "Дард", я подарил ему его всего за месяц до того, и он был очень этим горд. А у меня была с собой "Джозетта" - убей, не помню, зачем я взял ее, отправляясь на свидание на своей собственной земле. Видимо, такова была воля Господа.
     Шароль был сам не свой от потрясения и ярости. Он ведь буквально боготворил меня; он обнажил меч, намереваясь убить моего друга; тот был старше меня, арендовал у нашей семьи землю. Шароль, видимо, решил, что в совращении его безупречного брата был повинен только этот человек.
     Я бросил Шароля наземь и, стоя над ним, рассказал ему всю правду. Я стоял нагишом и говорил, что я первым соблазнил моего друга, что я делал так раньше и буду делать впредь.
     Шароль вскочил и бросился на меня с мечом. Первой кровью, которую попробовал "Дард", была моя кровь. Вот. - Он заставил Маррона коснуться широкого и глубокого шрама на ребрах. - Шароль увидел кровь и отвернулся. Я думал, что он протрезвел, но он все же погнался за моим другом. Что я мог сделать? Он убил бы его. Я схватил меч и закричал Шаролю, что он трус, потому что нападает только на безоружных.
     Он вернулся, и мы стали драться. Думаю, его ярость вызвала во мне отклик - или я просто потерял голову. Ты же знаешь, что со мной это бывает...
     На этот раз пальцы сьера Антона коснулись раненой руки Маррона, и юноша вспомнил долгую схватку на солнцепеке - как же давно это было, - ярость, которая едва не убила его, и взгляд рыцаря, с которым тот отвел меч, взгляд, который он понял только сейчас: "Нет, только бы не то же самое, только бы не опять..."
     - Я убил его, - повторил сьер Антон, и опять: - Я убил его, и он умер. А потом я забрал его меч, потому что он - или это был я? - обесчестил "Дард". Я пришел в Орден и отдал жизнь Господу, чтобы он сделал с ней все, что пожелает. Меня отослали сюда. Отец прислал мне денег, чтобы я не давал монашеских обетов. - Тут в голосе рыцаря послышалась горечь. - Он зря беспокоился. Разве мог я быть человеку братом в любом смысле? Я не выношу самого этого слова...
     Наступила напряженная тишина. У Маррона не хватало решительности нарушить ее, но тут раздался удар большого колокола, Брата Шептуна, эхом отдавшийся в его костях. Маррон благодарно зашевелился и попытался сесть, но не смог: рука и нога сьера Антона прижали его к кровати, заставляя опуститься в уютную щель между телом рыцаря и стеной.
     - Я не снимаю веру вместе с одеждой, Маррон, но мне кажется, что сейчас нам лучше будет помолиться не вставая. Можешь считать это приказом.
     Многие, да что там, почти все обитатели замка назвали бы это ересью. Маррон не знал, кто прав - они или рыцарь, - но даже не пытался гадать. Он чувствовал тяжесть тела сьера Антона, знал, как рыцарь силен, и гадал, что он сделал бы, попробуй юноша сопротивляться. И еще ему было очень хорошо лежать вот так, чувствуя эту тяжесть, хорошо, несмотря на то что рука зверски болела, а все тело онемело от усталости.
     - Да, сьер, - ответил Маррон.

***

     Они бормотали молитвы тихо, почти шепотом, словно признания в любви, когда слова не имеют значения и важен только шепот. Однако это были молитвы, и ради своего господина Маррон старался сосредоточиться на словах, однако они ускользали от него, теряли смысл и падали в темноту, где он уже не мог их отыскать.
     Кажется, он заснул посреди молитвы, но сьер Антон не стал будить его до утра, а утром Маррон не осмелился ни о чем спрашивать.
     Юношу разбудили звучные удары колокола; никакой другой звук не сумел бы поднять его - слишком уж мало он спал этой ночью.
     На этот раз они не стали нежиться в