женосец закрыл глаза на дьявольскую магию.
     Так Маррон и поступил, умышленно шагнув под светящийся шар. Мустар дал этому человеку камень, который он называл айяром, и в этом был знак. "Друг моего друга", - подумал Маррон, стараясь понять, что происходит.
     Встав на колени у грязной койки, он спросил:
     - Мессир, могу я вам чем-нибудь помочь?
     Мужчина изогнул рот в подобии улыбки.
     - Ты странный монах, фра Маррон, и не только из-за своей одежды. Вряд ли ты подослан инквизиторами, для них это слишком утонченный прием. Можешь дать мне напиться.
     - Простите, мессир?
     - Вода там. - Он кивнул на кувшин и кубок, стоявшие на расстоянии чуть больше вытянутой руки от койки. Мужчина поднял руку и показал, что она прикована к стене и позвякивающая цепь не дает ему самому дотянуться до питья.
     - Это самая утонченная из пыток, на которые они способны, - не дать мне дотянуться до воды всего на палец.
     Должно быть, мозг у него пересох не меньше, чем горло, а слова причиняли боль, но человек все равно говорил. За последние несколько дней ему, наверное, частенько приходилось кричать, но говорить - редко. Маррон налил в кубок воды и протянул этому человеку - однако, посмотрев на его израненные руки, сам поднес кубок ко рту узника, немного наклонил его и увидел, как быстро и жадно человек начал глотать воду. Когда кубок опустел, Маррон снова наполнил его и еще раз напоил узника, а потом подолом рубахи вытер капли, пролитые на подбородок и на изможденную грудь.
     Бережно стирая увлажненной тканью с лица человека пятна крови и пота, он спросил:
     - Как вас зовут, мессир?
     - Э-э нет, никаких вопросов, фра Маррон. Вдруг ты все-таки шпион? - Голос стал сильнее, но не потерял ни капли яда.
     - Нет, мессир, я не шпион. Меня приговорили к изгнанию из Ордена.
     - А, вот как? Впрочем, все равно, не, задавай больше вопросов. Можешь звать меня Йонсоном. Слушай, если я правильно понял, тебе здесь быть не полагается.
     - Нет, мессир, я искал другого человека... - И не нашел ни его, ни его товарищей, и старался сдержать волнение, боялся увидеть Мустара и мальчиков-шарайцев мертвыми в яме. Но, быть может, они спустились по веревкам и бежали из замка?
     А может, и нет. Тогда Маррон спросил - нет, не из любопытства и желания все знать, а лить для того, чтобы отвлечься от тягостных мыслей и заодно развеять подозрения этого человека, Йонсона:
     - Мессир, что у вас с руками?
     Йонсон поднял руки, равнодушно посмотрел на них, словно стараясь в точности понять, как вывернуты кисти и пальцы.
     - Видишь лиг фра Маррон, умные люди строят себе умные машины. Но эти люди не разбираются в тех, с кем работают. Они думают, будто боль, если она длится достаточно долго, может превозмочь все что угодно. Они не правы, я им так и сказал, но они мне не поверили, сам видишь.
     Маррон видел и поверил без труда. Должно быть, инквизиторы похожи на фра Пиета. Они искренне верят, что еще немного, еще денек - и этот человек не сможет больше молчать. А уж если дело шло о пленнике вроде Йонсона, который не стеснялся кричать... Крик - это слабость, а слабость противника - это твоя победа, пусть не сегодняшняя, но завтрашняя. Заблуждение было жестоким, но ни нередкие неудачи, ни постоянные смерти не могли разубедить инквизиторов.
     - Как я могу помочь вам, мессир?
     - Уходи. Если тебя обнаружат тут, у инквизиторов появится лишняя жертва. Ты берешь на душу большой грех, разговаривая со мной. Зараза, которая распространяется, должна быть остановлена любым путем.
     Это была правда. Сурайонский колдун медоточивыми речами и тайными заклинаниями мог соблазнить самого благочестивого монаха, а ересь в самом сердце Ордена искупителей уничтожила бы и сам Орден, и все Чужеземье, разъедая его ядом изнутри, словно червь, точащий яблоко. И если бы Маррона заподозрили в том, что он соблазнен, его бы не отпустили живым, будь он еще монахом или уже изгнанником. Наверное, он избежал бичевания только для того, чтобы встретиться с чем-то гораздо худшим, тут, в холоде, где единственным источником тепла был колдовской свет...
     - Может, дать вам еще воды прежде, чем я уйду? - Маррон рад был бы сделать больше, но не мог.
     - Не надо - оставь только кувшин так, чтобы я мог его достать. Тогда будет ясно, куда делась вода. Если повезет, они решат, что виновата их собственная беспечность.
     И обязательно заподозрят, что он не сумел бы ни налить воды из кувшина, ни поднять кубок, как бы близко они ни стояли. Что ж, "люди верят в то, что полегче", - говаривал его дядя. Обычно он говорил так после полуденной службы, когда они возвращались домой, чтобы пообедать перед тем, как снова работать в полях. Тетка при этих словах всякий раз шикала на мужа и опасливо оглядывалась, словно проверяя, нет ли поблизости священника или любопытных соседей.
     Маррон поставил кувшин там, где ему было сказано, поднялся на ноги и пошел к занавешенной двери. Ему хотелось пожелать всего хорошего, но это вышло бы совершенно по-дурацки и бессмысленно. Этот человек, вероятно, должен был вскоре умереть - причем умереть в страшных пытках, - и оба они знали это. Маррон отважился только дать совет.
     - Мессир, этот свет, который вы делаете - это ваше колдовство, надругательство над Господом и над Его законом, - вы с ним поосторожнее...
     - Я и так осторожен. Ты удивил меня, войдя совершенно бесшумно, фра Маррон. Обычно инквизиторы не столь осторожны, их слышно, хоть штора и приглушает все звуки. Ее повесили тут для того, чтобы я своими криками не мешал вашим благочестивым занятиям.
     Не слишком от нее много пользы, подумал Маррон, вспомнив долетавшие до лестницы крики. А впрочем, без шторы крики, наверное, были бы слышны даже на кухне - суп от них, как пить дать, скис бы...
     Он учтиво попрощался с Йонсоном - пусть он сурайонец и еретик, но все равно этот человек под истошными криками скрывал настоящую храбрость, и помешать Маррону уважать его за это не могла даже суровая выучка - и вышел из камеры так же осторожно, как и входил, вначале закрыв за собой штору и только потом пройдя в дверь, чтобы ни один лучик света не выдал его. Не издав ни единого звука, он медленно задвинул засов на место. Почти ничего не видя, он пошел вперед, считая пустые кельи, и наконец нашел свою собственную. Он понял, что угадал ее правильно, почувствовав поднимавшуюся от ведра вонь, и преклонил колени, словно никогда и на дюйм не отступал от того, что должен был делать весь этот день.
     Его мозг блуждал гораздо дальше тела; он был в крепости и на равнине, разыскивая там Мустара. И еще дальше, гораздо дальше, разыскивая потаенный Сурайон, пытаясь разглядеть, плачет ли там кто-нибудь об исчезнувшем человеке, о волшебнике, попавшем в холодную цитадель искупителей и не имеющем надежды выйти оттуда.
     Конечно, он не обнаружил ничего, кроме собственных сомнений и страхов. Он снова был в келье, снова замерз и хотел есть, снова чувствовал боль в упрямо не желавшей срастаться руке и страх перед будущим.
     Братья пришли за ним еще прежде, чем большой колокол стал собирать их на вечернюю службу. Нет, они повели его не в зал - было еще слишком рано, - а в переднюю, где встали подле него в карауле, ничего не сказав о его самодельной повязке и о неподпоясанной рубахе. Наконец призыв к молитве заставил их встать на колени, и в воздухе поплыл звук колокола.
     Монахи негромко пели молитвы. Маррон шепотом присоединился к ним, не желая умножать собственных грехов, однако молился он механически. Весь сегодняшний день он не мог избавиться от горечи при мысли о Господе и о людях, которые следовали за ним, которые убивали и пытали, и называли это служением.
     Закончив молиться, все продолжали чего-то ждать, не говоря ни единого слова. Наконец высокие двери зала распахнулись; из них вышел прецептор, магистры и рыцари. Магистр Рольф, магистр Суарт и два магистра-исповедника сделали шаг в сторону от процессии и встали в дверях передней, не удостоив Маррона даже взглядом.
     Теперь ему пришлось встать и пойти вслед за ними в зал, пройти по узкому коридору между собравшимися монахами, чувствовать на себе их взгляды исподтишка, встать, а потом преклонить колени перед ступенями алтаря, обнажив голову в знак бесчестья.
     Магистры рассказали о его грехах, о неповиновении, которое повлекло за собой предательство по отношению к Ордену и Господу. Рассказали они и о том, почему наказание, которому подвергнется Маррон, будет смягчено, о том, как его запоздалая догадка спасла замок, как храбро и доблестно он бился на стенах. Правосудие приговорило его, правосудие же и смягчит кару: Маррон будет лишен рясы и изгнан из Ордена, дабы без благословения церкви искать свой собственный путь в мире.
     Два монаха, стоявших на страже позади него, разорвали на юноше рясу, потянув ее в разные стороны. Они сорвали даже пояс, который служил Маррону перевязью для руки. Обнаженного, придерживающего раненую руку здоровой, его заставили пройти через весь зал в обратную сторону. При этом Маррон старался держать голову как можно выше и ступать так твердо, как только мог.
     Он вышел из зала и прошествовал сквозь крепость, а сьер Антон так и не пришел к нему на выручку. Вокруг было только молчание шедших позади него братьев да косые взгляды тех, кто стоял вдоль стен, глядя на юношу.
     Перед конюшнями в большом дворе лежала огромная куча дров, подле которой стояли небольшие бочонки. Маррон не понял ее назначения, но он был перепуган до смерти, и его любопытство потонуло в страхе - что, если сьер Антон передумал или суд изменил приговор, что, если ему предстоит стать не оруженосцем, а изгнанником, преданным анафеме, одиноким и испуганным...
     Стражники открыли ворота, не сказав ни слова. Маррон вышел и услышал, как захлопнулись створки. Он поднял глаза, чтобы посмотреть на новый мир вокруг, гадая, кем он стал, куда ему идти, что делать, чтобы выжить в этих суровых землях.
     И увидел в нескольких шагах от себя рыцаря. Сьер Антон ждал его.
     Сьер Антон принес с собой одежду - куртку, штаны и мягкие башмаки, - взятую или купленную у оруженосца одного из его товарищей-рыцарей.
     - Спасибо вам, сьер...
     - Не за что пока, - ответил рыцарь. - Я солгал в суде, Маррон. Мои порядки покажутся тебе не менее суровыми, чем в Ордене, и легче тебе не будет. Если ты не станешь слушаться меня, ты не будешь нужен мне, и я ни за что не стану тебя держать.
     - Я буду слушаться вас, сьер, - искренне, от всего сердца сказал Маррон. - Честное слово, буду!
     - Увидим. Вот, бери. - В обеих руках у Маррона оказались кусок мягкого хлеба и яблоко, и если таковы были порядки сьера Антона, юноша рад был бы следовать за ним всю оставшуюся жизнь. - Ешь и слушай. Ты - мой оруженосец, присягнувший мне на верность. Ты можешь спать либо вместе с другими оруженосцами и слугами, либо в моей комнате, как прежде. В любом случае тебе будет доставаться из-за того, что ты служишь именно мне. Выбор за тобой.
     - Сьер, если я буду спать с вами...
     - В моей комнате, Маррон.
     - Да, сьер, - можно ли мне будет молиться вместе с вами в положенные часы?
     - Я буду настаивать на этом. Ты хочешь этого?
     - Да, сьер.
     - Хорошо. Хотя тебе достанется и за это, предупреждаю. Впрочем, этого не избежать.
     Он не стал объяснять подробнее, но Маррон и не думал тревожиться. Он подумал, что оруженосцы и слуги немногое смогут добавить к знакомым ему страданиям; он верил даже, что сама жизнь не сумеет заставить его страдать больше, чем ему уже довелось.
     - Да, и последнее. Перед ужином у конюшен назначен обряд. Он тоже дастся тебе нелегко. Но это будет первым твоим испытанием на новой службе: ты пойдешь туда.
     - Сьер, а вы...
     - Я буду примерно там же. Буду, но рядом нам стоять нельзя. Вытерпи все, Маррон. Это необходимо. А теперь ешь. Я не привык повторять дважды.
     Похоже, рыцарь не привык еще и к тому, чтобы слуги разговаривали с ним с набитым ртом, и потому до этого момента Маррон стоял, опустив руки по швам. Только его непослушные ноздри подрагивали, чуя запах еды, столь заманчивый после поста; рот наполнился слюной и слова стали едва различимы.
     - Да, сьер. То есть нет, сьер... - "Как скажете, сьер", - поправился он про себя, а зубы уже рвали и жевали пищу, он глотал и смаковал ее так открыто, словно поселившийся в его желудке голодный волк захватил его целиком и заставил забыть про хорошие манеры.
     Он услышал, что рыцарь смеется, но не обратил на это внимания. Даже мысль о том, что должно было случиться вечером, не волновала его, несмотря на мрачные предостережения сьера Антона. Маррон не был больше братом, Орден не имел над ним власти - разве только через посредство сьера Антона, буде он позволит кому-нибудь распоряжаться своим оруженосцем, но главы Ордена всегда были осторожны по отношению к рыцарям. Какой вред мог нанести Маррону очередной обряд? Само слово "обряд" могло означать что угодно. Вся служба монаха была обрядом, и исповедь, и последняя молитва в присутствии священника, и любой самый мелкий ритуал. Маррон был, конечно, благодарен сьеру Антону за заботу, но право же, рыцарь тревожился зря...
     Так думал Маррон, молодой, голодный, забывчивый юноша. Такие мысли вертелись у него в голове, пока он стоял во дворе с остальными оруженосцами - те уже подталкивали друг друга локтями и перешептывались, то ехидно приветствуя Маррона, то сжимая вокруг него кольцо, в котором очень трудно было удержаться на ногах, - пока среди рыцарей в сияющих при свете факела одеждах не появился сам сьер Антон. Каждый десятый из присутствовавших держал факел - магистры, рыцари и монахи, выстроенные по отрядам; по двору метались бесчисленные тени, и трудно было разглядеть что-нибудь - и все же Маррон увидел больше, чем ему хотелось бы.
     Монахи встали строем вокруг кучи дерева, слуги и оруженосцы протиснулись кто куда сумел. Прецептор выступил из строя магистров и поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Все взгляды обратились на него, и Маррон был не единственным, кто задержал дыхание, чтобы лучше слышать.
     - Прошлой ночью, - начал прецептор сильным грубым голосом, - наша крепость едва не пала жертвой предательства. Только милосердие Господне спасло нас. - "Да я", - вызывающе подумал Маррон, но не шелохнулся. - Предали нас наши собственные слуги, те, кому мы сохранили жизнь лишь по доброте душевной. Теперь они заплатят за предательство по нашим законам, и да будет милостив к ним Господь, ибо нашего милосердия они не достойны!
     Закончив речь, прецептор сделал приглашающий жест и отступил на шаг назад. Его место занял монах с топором, который вскрыл стоявшие подле кучи дерева бочонки. Потом, отложив топор, он стал поднимать бочонки один за другим; вязкое масло лилось из них на деревяшки. Опустевшие бочонки отправлялись в костер.
     Прецептор собственноручно взял факел и швырнул его на дрова. Промасленное дерево вспыхнуло.
     Два дюжих брата вышли из конюшни и зашагали по единственному свободному проходу во дворе, таща между собой маленькую фигурку в белом. Маррон понял, что это был один из мальчиков-шарайцев со связанными за спиной руками.
     - Нет...
     Это больше походило на стон. В раздающемся со всех сторон бормотании никто не услышал Маррона. Юноша глубоко вдохнул, готовясь закричать, пробиться вперед и заорать изо всех сил о том, что это жестокость. Внезапно его схватили сзади, он в удивлении задохнулся и обернулся. За его спиной стоял Радель.
     - Не будь дурнем, - прошептал ему на ухо менестрель. - Ты все равно ничего не сделаешь. Смотри и запоминай...
     Какое-то мгновение Маррон боролся с его хваткой, но безуспешно. Пришлось сдаться. Радель был прав, протест навлек бы неприятности на Маррона и на сьера Антона, но не дал бы никакого результата. Он ничего не мог сделать, не мог остановить монахов, которые раскачали тело мальчика, слишком перепуганного, чтобы сопротивляться, и швырнули его прямо в ревущее пламя.
     Маррон всхлипнул, но этого тоже никто не услышал - все заглушил крик толпы, смотревшей, как корчится и горит мальчик. Монахи отправились обратно в конюшни и вернулись с новой жертвой.
     Мустар оказался четвертым по счету. На глазах у Маррона были слезы, огонь слепил его, но все же юноша узнал своего друга. Он вновь попытался вырваться, и вновь Радель сдержал его; Маррону оставалось только стоять неподвижно, смотреть и про себя клясться отомстить.
     Мустар по крайней мере ругался и вырывался, прежде чем был брошен в огонь. Там он закричал от боли и отчаяния, и этот долгий нечеловеческий крик навсегда врезался в память Маррона. Совет Раделя запомнить все виденное был ни к чему - забыть или простить такое было невозможно.
     Всего из конюшни вывели около двенадцати мальчиков, выживших в ту ночь, - правда, Маррон перестал считать задолго до того, как последнего из них швырнули в огонь. Должно быть, не все они были виноваты в измене, потому что на стенах с веревками их было гораздо меньше.
     Когда последний из них застыл в бьющихся на ветру языках пламени, прецептор отпустил братьев. Они поотрядно прошествовали в замок по узкому коридору; Маррон заметил, что толпа вокруг него рассеялась, только когда Радель осторожно потряс его за плечо.
     - Запомни это, парень, но только не думай об этом постоянно. Это жестокая страна.
     "Бывает и такое", - словно говорил он. Бывает, словно ему есть место в этой жизни. В этот миг менестрель очень походил на сьера Антона. Может, все люди становятся похожи друг на друга после нескольких лет в этой жестокой, в этой проклятой стране? Может, когда-нибудь Маррон тоже станет таким?
     - Не могли бы мы с тобой поговорить? Наедине?
     "Тайно", - имел в виду он, потому что они и без того остались наедине. Маррон подумал, что не желает больше слышать никаких секретов, он и так знал их чересчур много. Ему хотелось чувствовать себя рожденным заново, хотелось начать жизнь сначала, стать оруженосцем сьера Антона и никем более.
     - Мессир, я должен... - А что он должен? Он не знал. Наверное, разыскать рыцаря, а может, сбегать в его комнату и найти себе там работу, прибраться, начистить "Джозетту" и проверить, не пострадало ли прошлой ночью лезвие "Дарда"...
     Но у него не было сил уйти, не было сил отказать Раделю. Гораздо проще было стоять на месте, чувствовать, как жар костра стягивает кожу на лбу, вдыхать запах обуглившегося мяса - все, что осталось от Мустара, последнее напоминание от него, шепоток. "Вот что со мной сделали..."
     А остаться на месте означало выслушать менестреля, и тот принял неподвижность Маррона за позволение говорить. Но слушать его было легко, слова улетучивались почти сразу же, их не надо было запоминать...
     - Маррон, ты ведь был в кельях кающихся, да? И вчера, и сегодня?
     - Да. - Отвечать тоже было нетрудно, юноша мог одновременно говорить и думать о Мустаре, смотреть на лица в пламени. Если магия есть свет, подумал он, значит, свет должен быть магией. Должен был быть знак того, что хотя бы одна юная душа вознеслась в рай, если, конечно, у шарайцев он есть...
     - Помнишь, мы с тобой спускались туда, но повернули обратно, когда услышали, как кричит человек?
     "И вместо этого спустились в деревню, заметили, что двух камушков не хватает, увидели на шее человека голубую бусину, и потянулась ниточка, и сгорел Мустар..."
     - Да.
     - Ты не узнал, где держат этого человека? Ну, пока ты был там, внизу?
     "Изломанные руки и кровь, торчащие кости - вот как с ним обошлись".
     - Узнал.
     - Расскажи мне. Расскажи все, что сможешь: где они держат его, как с ним обращаются, как часто его...
     Навещают? Допрашивают? Пытают? Маррон мог бы рассказать много, гораздо больше, чем ждал от него Радель, но вместо этого спросил:
     - А вам зачем?
     - Я хочу помочь ему, спасти его. - Признание было ошеломляющим, но не вызвало удивления, по крайней мере сейчас.
     - Это ересь.
     - Скорее даже измена. В любом случае за это не погладят по головке. - Они все еще стояли у костра, н