ХРОНИКИ АУТРЕМАРА I
БАШНЯ КОРОЛЕВСКОЙ ДОЧЕРИ

Чез БРЕНЧЛИ
Перевод с английского И.В.Ющенко. Scan - Brayhead, spellcheck - Очень добрый Лёша






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


Анонс

     Это - Чужеземье. Мир, где за ересь убивают и умирают. Мир, где король - лишь "первый среди равных". Мир, что разделен был некогда на пять частей, однако живет лишь частями четырьмя. А пятая часть мира - часть магическая - намертво замкнута, в высоте волшебства своего, внутри себя... Это - Чужеземье. Мир, в коем юной принцессе Джулианне надлежит исполнить великий и страшный жребий. Ибо лишь королевской дочери, что носит высокий титул - "дочь королевской тени", - под силу проникнуть в неприступную Башню Королевской Дочери - и провести туда воина, способного, согласно древнему пророчеству, овладеть таинственным всесильным оружием... Это - Чужеземье. Мир, судьбу коего изменят двое...

     Cher a tort ses fieuz saiziz;
     Bien et devums aveir dolur,
     Cher la fud Deu primes servi
     E reconnu pur segnuur.
     Песня крестоносцев, ок. 1143 г.

     Что бы ни говорила церковь, что бы ни считал народ, но Королевство создали младшие сыновья, безземельные и обделенные.
     Они уже сами стали отцами, и их безземельные младшие сыновья обращали взоры на север, на восток и на запад, ибо тесной перчаткой было для них Чужеземье, и не было для них нерушимых границ - ни внутренних, ни внешних.
     "Королевство Молота" - так они называли свою страну в бесконечных беседах на полночных пирах в замках своих отцов, и не столько за ее очертания, сколько от нетерпеливого желания увидеть, как ударит этот молот, выбивая новые земли для своих сыновей.
     Однако церковь проповедовала довольство, и ее служители повторяли: "У нас есть то, за чем мы пришли сюда", а отцы проповедовали осмотрительность и осторожность, говоря: "У нас есть ровно столько, сколько мы в силах удержать".
     А самые мудрые среди них, церковники, отцы, младшие сыновья - или дочери, - видели свою страну такой, какой она была, и знали, что Королевство даже не едино, есть только единый Король да пустые клятвы верности. Слишком они были неуживчивы, эти изгнанники, эти семьи, позабывшие о родстве, и вместо Королевства были четыре провинции - четыре и еще одна, но закрытая навеки; Свернутая и не называемая, вырезанная из карт и памяти. Вечно грызущиеся между собой провинции, вечно воюющие с окружающим миром.
     Нет, говорили мудрейшие, так долго не протянется. Так не выжить. Еще, быть может, лет сто, и Чужеземье падет. Сто лет, и не больше...

Часть первая

ПУТЬ В РОК-ДЕ-РАНСОН

1

СМЕРТЕЛЬНО ЖАРКИЙ ПОЛДЕНЬ

     "Зачем нам Аскариэль?" - не в первый уже раз подумал Маррон, вслед за товарищами преклоняя колени в Зале Королевского Ока. Зачем его бесконечные предки сражались и умирали ради обладания золотым городом, мечтой жрецов и королей, если и без того оказывалось, что он у них в руках? Когда все мечты, все смерти и даже сама Великая Цель могли появиться в пустой сырой комнате, высеченной в камне, в комнате, где толстый потный монах посреди толстых запотевших стен вызывает настоящие чудеса с помощью всего одной свечки и заклинаний?
     Конечно, подобные мысли были ересью. Следовало покаяться в них и понести должную епитимью, однако Маррон совсем недавно прибыл издалека, из гораздо более спокойной благословенной страны, где магия исчерпывалась сменой времен года. Он был ошеломлен чудесами, в голове непривычно шумело, слова и мысли выскакивали непроизвольно, и он решил, что обе души Бога его простят.
     Кроме того, только вчера отряд сжег целую деревню еретиков, и Маррон боялся исповедника.
     Он помнил, что даже тогда, в жаркой спешке, под невыносимой слепящей жарой все воспринималось как праздник. Это не было исполнением Божьей воли, нет, просто надо было как-то выплеснуть сумасшедшую радость от окончания долгого пути, от того, что новый дом уже виден впереди. Слишком долго они жили в седлах, слишком рано пришлось высадиться на берег из-за бури, они много дней подряд ели одни сухари, спали на пыльной земле и все шли и шли вперед. Яростное солнце чужих холмов жгло тела, и кожа спекалась, как дорога, по которой стучали копыта коней. Закипела ярость старых обетов, а залежавшиеся в ножнах мечи запросились наружу, словно их обуревала та же жажда, что и людей.
     И вот как-то утром фра Пиет увел их с дороги, пообещав приход в замок к завтрашнему закату и работу для Бога - сейчас; они пошли за ним в холмы и шли до тех пор, пока не увидели под палящим солнцем две дюжины хижин с выпуклыми крышами и грязными известковыми стенами, колодец, а в центре деревни было ее сердце - храм тесаного камня. На изъеденной непогодой двери храма были начертаны еретические знаки. Слепые Очи, двойная петля, символизировавшая Господа Разделенного, но кольца были закрашены в знак того, что всевидящее око Бога закрыто отныне и навеки. Фра Пиет предупреждал, что здесь можно увидеть и худшее, тот же знак с подрисованными внизу ресницами, обозначающими, что Господь спит; однако это было бы уже явным вызовом, отзвуком катарского восстания. А кружки на двери храма были чем-то совсем другим.
     Это была ересь Кораша, утверждавшего, что Господь действительно шел по раздвоенному пути, однако не обращал внимания на смертных и не заботился об их делах на земле. И хотя Кораш получил очищение огнем, а его кости смололи в пыль двести лет назад, у него до сих пор были свои приверженцы - например, вот эта деревня, затерявшаяся в горах и не внимающая голосу истинной церкви. Так не раз говорили Маррону и его новым братьям по клятве - и это оказалось правдой.
     Они въехали в деревню - три дюжины человек, уставших от долгого пути и жаждущих отнюдь не воды. Изуродованными руками фра Пиет занес топор и опустил его на богохульный знак; и это его хриплый голос призвал предать деревню огню и мечу, это его топор поразил на ступенях храма еретика-священника в черной мантии. После этого фра Пиет только смотрел, сидя на своем коне. Позже Маррон подумал, что это могла быть проверка или испытание, а может быть, крещение кровью.
     Да, что-то там было от крещения, думал он сейчас, от крещения и от первого обряда. А сейчас и здесь, под замком, наступило его завершение - чудо, дарованное Королевским Оком.
     В тот день они почти сошли с ума - молодые люди, обезумевшие от безжалостного раскаленного солнца. Они тогда кричали - громче женщин и детей; теперь же они замерли, скованные благоговением. Они были живыми эмблемами Господа, поворачивающиеся то одной, то другой стороной, вечно идущие двумя путями - ярости и безмятежности. И всякий раз их тянуло к середине, к Голове Господней, и всякий раз они отклонялись от нее...
     Отряд прибыл меньше часа назад. Бойцы въехали на крутой холм и вступили в ворота грозного своим великолепием замка, поднялись по широким ступеням и длинному наклонному коридору, измотанные, как их кони, измазанные уже не только дорожной пылью. Во дворе у внутреннего рва худые черноволосые юноши - рабы-шарайцы, сказал кто-то - забрали у них лошадей и поклажу. Не успевшим ни переодеться, ни смыть с лиц пыль братьям было приказано молчать, хотя они и так молчали, а потом их повели по следующему подъему, слишком узкому для лошадей, и наконец позволили войти в замок. Здесь путь пошел под уклон. Они спускались все ниже и ниже, окончательно запутавшись в лабиринте винтовых лестниц и плохо освещенных коридоров, дрожа от неожиданного холодка и неуверенности.
     Наконец кедровая дверь, обитая железом, а за ней - вот это. Ничего похожего на огромные залы и анфилады колонн, о которых слышали, хоть никогда и не видели эти люди, зажатые, как пузырьки воздуха, каменной толщей над головой. Им показалось, что они увязли в камне, словно мухи в янтаре - всего один отряд уже заполнил комнату целиком. Когда они, встав неровным кругом, преклонили колена, каждый оказался прижатым к соседу - однако здесь человеческое прикосновение приносило только облегчение. Даже запах давно немытых тел братьев и тяжелая вонь пропотевшей шерстяной одежды помогали Маррону уцепиться за что-то, за реальный мир в этом месте чудес, где странно смешались ужас и изумление.
     "Что это?" - должно быть, спрашивали про себя братья, едва войдя в комнату вслед за братом, несущим факел. Никто не произнес вопроса вслух, однако он читался в глазах братьев, в их взглядах друг на друга, на грубые стены и неровный пол. Кое-кто даже дотронулся до сырого камня и поднес увлажненные пальцы к пыльным губам. Маррон и сам сделал так же, однако в следующее мгновение едва удержался, чтобы не сплюнуть. Вместо этого пришлось сглотнуть, хотя горло сжалось от тухлого привкуса.
     Монах с факелом, фра Тумис, жестом приказал им встать в круг и преклонить колена. Его лицо с тяжелой челюстью подозрительно хмурилось, а взгляд узких глаз перебегал от одного коленопреклоненного монаха к другому, ища малейшие признаки неповиновения или нежелания выполнять приказ. Не заметив ничего подобного, он наконец заговорил сам, но произнес только:
     - Это Зал Королевского Ока.
     Его слова ничего не говорили новым братьям.
     Потом фра Тумис подошел к единственному предмету в комнате: железному треножнику со свечой, свитой из четырех свечек потоньше - двух белых и двух черных.
     Фра Тумис факелом зажег все четыре фитиля и передал свечу фра Пиету через головы коленопреклоненных монахов. Тот вынес ее из комнаты и закрыл за собой дверь.
     Когда щеколда клацнула, по спине Маррона пробежал холодок, не имевший ничего общего с холодным сырым воздухом. Фра Пиет внушал ему страх, однако страх этот был порожден мудростью и знанием, долгими неделями путешествия в обществе этого человека и тем часом, когда Маррона поглотило его безумие, внушенное самим Господом. Маррон понимал этот страх и умел с ним жить; бояться фра Пиета требовал здравый смысл.
     Здесь было иное. Вместе со своими ничего не понимающими и испуганными братьями Маррон оказался тут, чужой этой земле и ее жизни. Всего несколько месяцев назад его братья были фермерами, ремесленниками и батраками в совсем другом мире. Фра Пиет был мостиком, связывавшим их с прошлым; он был их наставником, пусть даже суровым и чрезмерно усердным; он был скалой в бурном, опасном, изменчивом море. И вдруг он бросил их, отдал в руки кому-то неизвестному, запер в этой рукодельной комнате-пещере. А фра Тумис казался не то скучающим, не то высокомерным, однако совсем не страшным; и все же Маррон боялся его и того, что он намеревался сделать.
     Намерения фра Тумиса оставались загадкой; в шевелящихся тенях не было толком видно, что он делал. А уж после того, как он, оглядев круг, взмахнул рукой, заставив испуганных и любопытных солдат упереться взглядами в черный камень пола, - после этого наблюдать за ним стало еще труднее.
     Маррон послушно опустил голову, но ни своя, ни чужая воля не могли заставить его не смотреть. Он отважился мимолетно взглянуть вверх и заметил, что фра Тумис простирает ладони над колеблющимся пламенем свечи и почти охватывает его пальцами. Маррону показалось, что пухлые руки оказались слишком близко к огню, что сейчас раздастся запах горящего мяса и крик боли.
     Однако Тумис начал негромко читать заклинания, и голос его был спокоен. Маррон не знал ни слов, ни языка. Точно так же он не знал, почему в комнате стало светлее, а не темнее, когда руки Тумиса полностью окружили свечу. Но был свет, ослепительный белый свет, заставивший солдат зажмуриться и зашипеть, свет, от которого сосед Маррона - "Олдо, собственной твоей шкуры ради, не шевелись!" - застонал и натянул на лицо капюшон, заслоняя глаза.
     "Свет, - говорили солдатам, - это главный знак Господней справедливости, знак того, что половину времени мы идем на свету, а половину - во тьме. Это дар Его нам, дабы мы могли разглядеть дорогу к истине, и он же - орудие Его правосудия, дабы другие видели наш грех".
     Такого света Маррон никогда прежде не видел, а в его собственной теологии свету места не было. Этот свет прочертил в воздухе золотые и алые линии - и теперь зашевелился не только Олдо. Монахи чертили перед собой знаки Господа, больше от суеверия, чем в молитве, как подумалось Маррону, но лишь мимолетный взгляд бросил он на братьев, и тут же снова обряд овладел его глазами и мыслями.
     Яркий свет исходил, по-видимому, от свечи. Пламя вставало вокруг нее как стекло, как раскаленные добела стеклянные стержни, так оно было твердо и так недвижно. На стены комнаты легли тени, хотя Тумис уже отвел ладони. Теперь он стоял в тени, несмотря на то что от свечи его отделял какой-нибудь шаг. Тонкие всепроникающие лучи света, похожие на натянутые шелковые нити, падали в самую середину образованного братьями круга - и сплетались в чудеса.
     "Вы узрите чудеса, - говорили братьям, отправляя их в Святую Землю, - вы узрите чудеса и чудовищ. Готовьтесь".
     Но как можно было подготовиться к такому?
     - Это - Королевское Око, - произнес фра Тумис в напряженной тишине. - По милости Господней, королю дано видеть всю свою страну во имя Его, дабы охранять рубежи от врагов Божьих, а сердца - от ереси. В милосердии к своим подданным король поделился этим даром со служителями Воинствующей Церкви, чтобы они могли лучше выполнять свой долг.
     В милосердии? Маррон не был в этом уверен. По его спине бежал холодный пот, а пальцы подрагивали от биения крови. За последние два дня он уже во второй раз был поражен в самое сердце, но этот поразивший сердце клинок был лишь наполовину изумлением. А на другую половину - чистым ужасом.
     Золотые линии вились в воздухе, сливаясь в золотые листы, а листы выстраивались в стены, купола и минареты. Свет образовывал дворцы и храмы, миниатюрные, как золотая игрушка принцессы, только игрушка эта жгла глаза и мозг, подобно раскаленному тавру, да еще висела в воздухе на локоть от пола.
     - Это Дир ал-Шахан в Аскариэле, - произнес Тумис. - Это был самый большой храм в годы правления Экхеда. Его собирались разрушить, - казалось, он едва не сказал "его следовало разрушить", - когда Господь даровал нам победу. Однако король рассудил иначе и забрал храм себе. Там теперь его дворец, средоточие его власти.
     Дворец поворачивался в воздухе так быстро, что был виден одновременно со всех сторон. Пока он вертелся, из света возникли другие здания, улицы, обширные сады на крутых склонах, река...
     - Это Аскариэль, - сказал Тумис, когда перед братьями возник сияющий золотом город на высоком холме.
     "Так зачем же тогда нам нужен реальный мир, зачем нужны все эти смерти?" - подумал Маррон.
     В библиотеке большого аббатства, где Маррон принес свой обет, ему случалось видеть карты. Он даже видел карту этих самых земель, хотя она была шарайской работы, захваченная при взятии Аскариэля и присланная аббату в дар. Маррон так и не смог ее прочесть. Старшие братья, понимавшие причудливые знаки, показали ему святой город. На карте он выглядел всего лишь чернильным пятнышком, однако Маррона охватил трепет, когда он коснулся значка пальцем и прошептал: "Аскариэль!"
     А это - это было больше, чем карта, больше даже, чем рисунок из волшебного света. Это была сама святая земля в расцвете своей славы. Маррон даже словно бы увидел стражей вокруг королевского дворца, людей на улицах, лошадей и повозки на шумном рынке. Сквозь открытые ворота города медленно текло нечто, похожее на нить бус с золотистым отливом; Маррон понял, что это торговый караван.
     Фра Тумис приблизил ладони к стеклянным столбам света, поднимавшимся от свечи, и произнес слова, которые Маррон смог различить, но не понять. Белый свет сменился желтым, огненные столбы превратились в обыкновенный огонь, и Аскариэль исчез.
     Словно просыпаясь ото сна, Маррон и братья зашевелились и заерзали, сбрасывая с плеч незримый груз, глядя на потрясенные лица и понимая, что их собственные лица выглядят в точности так же.
     Поглядев на Тумиса, Маррон увидел, что тот, побледневший и вспотевший, дрожит и вытирает об одежду мокрые руки. Сейчас в нем не было ни высокомерной скуки, ни презрения.
     - Идите, - произнес он голосом, в котором не было ни тени силы или уверенности. - Идите наружу. Фра Пиет покажет вам куда...
     Они вышли точно так же, как входили, - молча. Фра Пиет ждал их в коридоре, привычно поджав тонкие губы; увидев их лица, он удовлетворенно кивнул. Маррон подумал, что этому человеку смотреть на чудо дважды не надо. Однажды увиденное, оно осталось в его душе навечно, осталось, как горящее подтверждение веры, как личный завет между ним и Богом. Может быть, с этого все и началось, подумал юноша: он пришел в Чужеземье молодым, как сам Маррон, в меру благочестивый, ведомый равно семейной традицией и религией. Его точно так же, как Маррона, привели в темный подвал и показали Аскариэль как знамение, и огонь этот с тех пор не угасал для фра Пиета; ему открылось его призвание, и с тех пор он искал лишь прямых путей, и небесный свет золотого града сделал его слепым к удовольствиям ума и тела и свету земному.
     Онемевший, потрясенный, Маррон уже видел этот грозящий и ему путь, почти ощущал, как раскрывается этот путь ямой у него под ногами и ждет лишь, чтобы юноша на мгновение забыл обо всем, кроме чуда...
     Но фра Пиет не стал ни читать им проповедей, ни - хвала Господу - показывать другие чудеса и повел назад тем же путем, через ров и через двор, под сухой жаркий ветер, поднимавший с земли пыль. Они пришли к стойлам, где в каменной прохладе отдыхали их лошади, уже почищенные, напоенные и накормленные. А самым большим чудом оказалась баня, возле которой сновали мальчики в белых одеждах, таскавшие в кожаных ведрах воду из рва. Настало наконец время сбросить тяжелые одежды, стряхнуть жесткие сапоги, свалить это все в угол и, обгоняя друг друга, ринуться к ведрам. Можно было вздрогнуть под струей холодной воды, хлынувшей по спине и по спутанным волосам, рассмеяться и заработать хмурую гримасу от фра Пиета за неуместный смех. Отвернуться, потереть мокрую кожу, встретить взгляд Олдо и тайком обменяться ухмылками и почувствовать, что очарование слабеет, не исчезает, но прячется в тайники души, где будет бережно храниться годами, не мешая хозяину и не подчиняя его своей воле.
     Расчесывая руками волосы и оглядываясь, где бы взять еще воды, Маррон заметил мальчика с деревянным ящичком. Мальчик поднес ящичек фра Пиету; тот с довольным урчанием запустил туда руку и вытащил пригоршню чего-то мягкого и сероватого. Маррон смотрел, как Пиет натирает этим веществом сухое, испещренное шрамами тело, как под его руками появляется пена и как он смывает ее водой. В этот момент мальчик заметил взгляд Маррона, принял его за приказ приблизиться и поднес ящичек юноше.
     Маррон неуверенно заглянул в ящичек и поинтересовался:
     - Что это?
     - Мыло, - певуче ответил мальчик. - Чтобы мыться.
     Слово ничего не говорило Маррону. Он осторожно дотронулся до вязкой массы кончиками пальцев и вспомнил, как поступал фра Пиет. Маррон захватил солидную горсть мыла и начал тереть руку до тех пор, пока на ней не показалась тонкая серая пена, подобная той, которая выступает у загнанной лошади. Когда юноша стер ее, кожа под ней оказалась совсем розовой - а ведь это самое место он уже мыл! Он улыбнулся мальчику, получил в ответ застенчивую улыбку и захватил еще горсть мыла, растирая плечи, шею и волосы - в волосах пена оказалась гуще.
     - В глаза нельзя! - поспешно предупредил мальчик, но опоздал. Маррон уже потер лицо мыльными пальцами.
     Глаза внезапно обожгло, и Маррон задохнулся, прижав к ним ладони. Он едва услышал, как мальчик позвал кого-то на незнакомом певучем языке.
     Жгучая боль - и сразу поток прохладной воды на голову. Маррон вытянул сложенные чашечкой руки и, заморгав, промыл глаза. Теперь перед ним стояло двое мальчиков, у одного в руках было ведро. Маррон зачерпнул из него воды и плескал себе в лицо до тех пор, пока боль не утихла.
     - В глаза нельзя, - повторил первый мальчик, пытаясь еще раз улыбнуться.
     - Нельзя, - согласился с ним Маррон. Брать мыло в рот тож