ответил Радель, хотя Маррон почувствовал, как напрягся менестрель. - Могу лишь сожалеть, что розга отца слишком мало трогала вас в детстве.
     Элизанда не поправила вуаль, и видны были выступившие скулы. Она совсем побелела при первых словах Раделя; второе его замечание заставило ее вспыхнуть ярко-алым цветом, словно угли, которые выгребал из печи за ее спиной один из братьев. Маррон смотрел на него, чтобы не разглядывать Элизанду; никогда еще он не видел такого медлительного и молчаливого работника.
     - Ты не имеешь права, - прошипела она, - не имеешь права на такие слова! Кто бы другой, но ты!..
     - Возможно, - без тени сожаления отозвался менестрель. - Не стоит затевать спор о том, что между нами определяется правом, что долгом, что еще чем-нибудь. Уже слишком поздно.
     - И давно уже было поздно, - горько добавила она. Потом, словно очнувшись, сказала: - Прости, Маррон. Не надо было устраивать эту сцену на твоих глазах.
     Не успел юноша возразить, как она развернулась и проскользнула мимо стоявшего у печи брата, заставив того оглянуться с любопытством, которое он до сих пор ухитрялся скрывать. Впрочем, удивленный взгляд заслужила не только Элизанда: когда она исчезла, Радель еще долго стоял молча.
     Когда он наконец заговорил, вопрос был совсем о другом.
     - А куда ведет этот проход? - спросил он и тут же направился к спрятанной за печами двери. Маррон едва успел собраться с мыслями и бросился за ним.
     - Э-э... в кельи кающихся, мессир. Наверное, вам не следовало бы...
     Он не успел остановить менестреля. Радель уже поставил ногу на ступени и стал спускаться в темноту. Маррон сделал глубокий вдох и пошел следом.
     Они прошли половину лестницы, когда снизу раздался все усиливающийся звук - стон, переходящий в вой. Маррон застыл, волосы у него встали дыбом; мгновение спустя он услышал ровный голос шедшего на пару ступенек впереди Раделя:
     - Ты был прав, брат Маррон, не следовало нам сюда ходить. Давай-ка двинем наверх, на солнышко.
     Радель не стал останавливаться, даже когда страшная лестница осталась позади, а шум кухни заглушил все, что могло исходить из подземелья. Он шагал вперед, ведя своего нерешительного проводника. Оглядевшись, он попросил:
     - Теперь проводи меня в деревню, Маррон, если тебе не трудно.
     - Это очень просто, мессир. Просто поверните налево у подножия скалы и идите по тропе. Вам не нужен...
     - Пусть так. Но, Маррон, если тебе не трудно...
     - Да, мессир.
     Конечно, ему было не трудно после такого приказа; к тому же Маррон рад был бы убраться из замка на час-другой. Никогда еще эти стены не казались ему столь высокими, камни столь толстыми, а коридоры - столь темными. Он все еще слышал эхо крика, звучавшего у него в голове, и думал о том, что этот крик свел вместе монаха и менестреля.

***

     Радель был мрачен и хранил молчание все время, пока они спускались по извивающейся тропе. Он ничем не напоминал вчерашнего менестреля или любопытного гостя, каким был час назад. В том месте, где дорога расходилась, он остановился, оперся на нависавшую скалу и сильно встряхнул головой. Потом он запрокинул лицо, медленно вдохнул и выдохнул и произнес:
     - Смотри, там сокол. Видишь? Маррон поднял глаза к бледному небу.
     - Где, мессир?
     - Вон там, - показал менестрель. - Неужели не видишь? У тебя глаза моложе моих...
     Через мгновение Маррон наконец увидел висевшую высоко над ними точку. Палец Раделя следовал за птицей, чертившей в воздухе не оставляющие следа круги - ни один охотник не сумел бы попасть в нее; потом менестрель коротко засмеялся, хлопнул Маррона по плечу и легко подтолкнул его на тропу.
     Маррону показалось, будто, сменив скальную тропу на пыльную дорогу, его спутник сменил и настроение. А может, его душа освободилась, увидев свободную птицу, Радель то и дело тыкал пальцем в птиц, взлетавших над низкими сухими колючками, называл их и подражал их свисту. Он замечал ярких бабочек на терновнике и даже показал Маррону след проползшей змеи.
     Маррон ощутил свободу и, словно бы и не было многих лет и путешествия в Святую Землю, ощутил себя мальчиком, гуляющим с дядей по щедрой земле. Он вспомнил запах земли после дождя, стрекот кузнечиков на залитом солнцем лугу, убаюкивающее спокойствие во взрослом голосе, с бесконечным терпением отвечающем на детские вопросы.
     Однако дядя Маррона был человеком простым, он не видел того, что видел мальчик, он мог ответить на любой вопрос, но не чувствовал очарования природы. Маррон почти сразу же отогнал эти мысли, не желая укрываться в них от действительности - жары, пыли и мудрости человека, видевшего жизнь даже в камне.
     Маррон подумал о камнях и о том, что таится под ними - маленькие смертельные создания, скорпионы, которым их камень кажется крепостью. А настоящая крепость все еще нависала над путниками, и в недрах этой крепости был человек, кричавший все утро, но не получивший помощи, - каким же маленьким и беспомощным должен был он себя чувствовать, как безжалостны были его мучители...
     Но тут Маррон снова отбросил эти мысли и постарался думать о другом. Крохотные, смертельные твари, спрятавшиеся под камнем скалы: он вздрогнул от повеявшего на него холода - там не было солнца, но его свет был желанным, он горел в памяти, словно заклинание, словно огонек, смертельный огонек...
     - Мессир...
     Радель осторожно положил камень на место, не потревожив жившего под ним скорпиона, чей укус был смертелен, выпрямился и спросил:
     - Маррон, не нарушишь ли ты Устав, если будешь называть меня по имени?
     Юноша уже начал привыкать к тому, что его озадачивают все кому не лень по любому случаю. Впрочем, на этот раз у него была зацепка, и он схватился за нее, хотя и не был уверен в том, что именно имелось в виду.
     Подобно всем - ну, почти всем - братьям, он знал Устав наизусть, с начала и до конца. Выучить его было первой обязанностью каждого новичка; к тому же Устав каждую неделю читали в трапезной. Маррон помнил текст Устава, но больше не знал о нем ничего. Он не мог найти ни единого намека или указания на то, как следует поступать в его случае. В Уставе много говорилось об уважении и послушании, о воздавании почестей тогда, когда это необходимо; но Устав умалчивал о том, как следует обращаться к человеку старше тебя, не принадлежащему к Ордену, не имеющему дворянского или какого-нибудь другого титула, известного Маррону или упомянутого в уставе...
     - Я не знаю, мессир, - только и сказал он.
     - Не знаешь? А я-то думал, что братья знают Устав назубок!
     - Да, мессир. Я вам расскажу, - осмелел Маррон, - а вы судите сами. "Сын мой, слушай наставления своего магистра и открой для них сердце свое. Принимай и исполняй совет любящего отца твоего, дабы путем трудов и послушания вернуться к Тому, Кого ты покинул, совершив грех неповиновения. К тебе, где бы ты ни был, обращены слова мои, дабы ты, отринув собственные желания, овладел истинным оружием послушания, дабы сражаться за истинного Короля, нашего Господина..."
     - Хватит, довольно! - засмеялся Радель, зажав рот Маррона широкой ладонью, чтобы остановить поток слов. - Я тебя понял, парень. Мне доводилось слышать Устав и раньше, со всем его благочестием и суровостью, и я не хочу слушать это еще раз. Давай решим, что он не запрещает тебе звать меня Раделем, начиная с этого момента.
     - Мессир...
     - А, так ты думаешь, что безопаснее вести себя по-прежнему, боишься, что, раз Устав запрещает слишком многое, он может запретить и это? Так оно и есть, я могу прочитать мысли юноши. Вот девичья голова для меня закрытая книга. - На мгновение лицо его омрачилось, словно туча набежала на солнце; судя по его мрачному виду, он вновь вспомнил о ярости, которую разбудила в нем Элизанда. - Давай-ка разберемся. В этом кратчайшем из введений ты два или три раза помянул послушание, так? И в остальном тексте оно встречается еще не раз и не два. Что, если я прикажу тебе подчиниться, поверить, что Устав не запрещает, но обязывает тебя следовать моим пожеланиям? Как тогда?
     - Мессир, гости для нас святы, но...
     - Вот и прекрасно. Тогда зови меня Радель, не то я отошлю тебя к твоему исповеднику и попрошу, чтобы он задал тебе трепку. - Даже столь мимолетное упоминание фра Пиета, пусть сделанное по неведению, заставило Маррона вздрогнуть. Если Радель и заметил это, он промолчал. - Ну, так ты хотел задать вопрос?
     - Разве?
     - Ну да. Мы смотрели на скорпиона...
     - Ах да. Э-э... - он почти собрался сказать "мессир", но быстро поправился, изобразив мычание и пытаясь сформулировать вопрос, несмотря на кашу в голове, - вы когда-нибудь видели настоящую магию?
     - Видел? Маррон, друг мой, я ведь бродячий менестрель. Ты слышал, как я зарабатывал себе ужин пением, но у меня есть и другие таланты, которыми я тоже могу подзаработать. Я могу колдовать. Вот, смотри...
     Он нагнулся и поднял с тропинки три камушка - круглых, гладких, размером с яйцо. Радель взял два камушка в одну руку, третий в другую и откинул рукава, показав обнаженные жилистые запястья. Потом он подкинул камушки в воздух и начал жонглировать ими.
     И все же это была не магия, а простая ловкость рук. Маррон видел жонглеров с детства на каждой ярмарке, на какую ни попадал. Ему случалось видеть людей, жонглирующих четырьмя-пятью факелами одновременно. Утром Радель на его глазах делал большее -жонглировал четырьмя, а в какую-то секунду даже пятью ножами, при этом даже не оцарапавшись. Юноша подавил растущее раздражение и смотрел, но не смог уловить момента, когда камушки превратились в настоящие зеленоватые утиные яйца, каждое вдвое больше самого камушка. Он даже не понял, когда Радель успел разбить их - внезапно яйца распались в воздухе с птичьей песней и ливнем серебристой блестящей пыльцы, похожей на ту, что покрывает крылья бабочки. На мгновение Маррон увидел птиц и бабочек, разлетающихся из скорлупы, однако тут яйца упали в осторожные руки Раделя и превратились в яркие шелковые платки, лежащие поперек застывших ладоней менестреля.
     Радель рассмеялся и набросил шарфы на шею Маррону. Прикосновение шелка к коже оказалось мягче прикосновения детских пальцев и было совсем не похоже на грубую шерсть рясы. Маррону понадобилась не одна секунда, чтобы заставить себя снять их. Шелка и яркая одежда наверняка были запрещены Уставом - тут он ни капельки не сомневался.
     Маррон молча и настороженно взял шарфы в руки; однако Радель только рассмеялся и сказал:
     - Положи их в сумку, если боишься носить открыто. Маррон повиновался, однако упрямо заметил:
     - Я имел в виду не фокусы и не ярмарочные трюки. Я говорил о настоящей магии и о настоящих чудесах...
     - Слушай, парень. - Радель снова был спокоен, по крайней мере внешне, хотя в глазах у него все еще поблескивал смех. - Я всю жизнь прожил в этой стране, по которой однажды прошел ваш Господь - да и не только он. Я целый год прожил в Аскариэле. Думаешь, я не видел чудес? Да мне случалось видеть исполненных сил джиннов и прочих тварей - между прочим, не таких спокойных и куда более кровожадных в отношении человека.
     Похоже, об этом Раделю не слишком хотелось говорить, и он быстро зашагал дальше по тропе. Маррон молча шел следом, и Радель, обернувшись, спросил у него:
     - Ну, что ты видел?
     Маррон не знал, сказать или промолчать. Увиденное в холодном сыром подземелье замка могло оказаться секретом Ордена, и потому юноша молчал. Радель зашел с другой стороны:
     - Тебе показывали Королевское Око? А, да наверняка показывали, им они встречают всех новичков. Так вот, гони мысли о нем прочь. Им только этого и надо - напугать тебя, ну, может, еще и вдохновить, но в первую очередь напугать.
     Королевское Око действительно напугало Маррона. Да, оно же и вдохновило его, но благоговение и ужас стояли слишком близко и пугались между собой. А сейчас все касавшееся Ордена заставляло Маррона вздрагивать, словно в разгар жары он чувствовал прикосновение ледяной руки.
     Маррон вздохнул, словно ужаснувшись собственной дерзости, и потом все же спросил:
     - А вы видели его, мессир?
     - По-моему, ты должен звать меня по имени.
     - Прошу прощения, мессир. То есть Ра... Радель. Но... - Тут Маррон торопливо заговорил в порыве откровения: - Я не уверен, что смогу, и не уверен, что мне это можно, и точно знаю, что фра Пиет скажет, что я поступил неправильно, и наложит на меня наказание, если я расскажу ему, что звал вас по имени. А иначе я солгу на исповеди, этот грех ляжет на мою совесть и будет мучить меня...
     - Господи Боже мой, да что они делают с такими, как ты! Нет-нет, не отвечай, я сам знаю, что они делают. Насмотрелся. Ладно, зови меня как хочешь. Эх, спросил бы я тебя, кто я есть и чем заслужил такое почтение со стороны столь ревностного верующего, как ты, но ответ мне уже известен. Я всего лишь бродячий фокусник, певец и мастер рассказывать глупые сказки. Правильно? А ты готов оказывать почести даже босоногому нищему и так никогда и не поймешь, сколько чести это делает тебе. А вот магистры это понимают. Впрочем, сейчас меня больше волнует эта ваша необходимость исповедаться. Ты что, не можешь понять, каково это - хранить секреты? Вспомни детство, Маррон! Бьюсь об заклад, тогда тебя не беспокоили такие вещи!
     Маррон помнил детство, но сейчас воспоминания доставляли ему боль, потому что все детские секреты были связаны для него с Олдо. Маррон решительно отбросил эти мысли и задумался о другом секрете, а может, и не секрете - том, что был связан с менестрелем.
     - Мессир, а вы видели Королевское Око?
     - Да, но, наверное, не так, как ты. Вас небось приводят в какое-нибудь темное подземелье и показывают спрятанное там светлое чудо. Так вот, могу заверить тебя, что оно ничуть не менее ярко сияет и при свете дня, в шуме, страхе и пылу боя...
     Маррону показалось, что Радель ничего больше не расскажет ему и придется довольствоваться этим обрывком скользнувшей мимо тайны. Однако менестрель вздохнул, горестно покачал головой, не то думая о прошлом, не то сожалея о людской глупости, и продолжал:
     - Я сражался при Лесс-Арвоне. Это было двадцать лет назад. Тогда все мои песни и все, что я умел, было связано с войной. Я служил у герцога, у Крошки-Герцога, ты наверняка слышал про него множество баек. Так вот, я участвовал в некоторых из описанных там событий.
     Время было тяжелое. Шарайцы штурмовали восточные горы; в обоих лагерях царили насилие и бесчестье. То тут, то там случались партизанские нападения, замки переходили из рук в руки. Пленников, разумеется, убивали - так тогда было принято.
     Герцог сам вел свою армию до конца, когда уже казалось, что он вот-вот захватит новые земли. Он отбросил шарайцев назад, однако слишком увлекся преследованием - он вообще был человек увлекающийся. Ну и, понятно, позади осталось множество людей - пехота ведь не может тягаться с кавалерией на марше. Что до меня, я всегда подозревал, что кто-то из семьи герцога взялся за дело и завел нас в беду. Очень уж многие из подданных герцога считали, что его владениям будет гораздо лучше, если их возьмет в руки человек помоложе и поспокойнее.
     Ладно, это к делу не относится. В общем, нас оставалось меньше двух сотен, когда до герцога вдруг дошло, что мы оторвались от своих. Мы слишком углубились в землю, ставшую предметом раздоров, заблудились и в довершение всего были окружены врагами. Мы не видели, где собираются шарайцы, но точно знали, что они своего не упустят. Такая у них была тактика - напасть, нанести удар, отступить, а потом снова напасть. Запомни на всякий случай. Шарайцы - сущие черти по части верховой езды, и лошади у них небольшие, но отличных статей, скачут со скоростью ветра, а развернуться могут на пятачке. Это ты тоже запомни.
     Одно мы знали точно - нам не вернуться тем путем, которым мы пришли. Мы выслали в ту сторону разведчиков, чтобы проверить, следует ли за нами наша армия; шарайцы вернули нам их изрубленными прямо в седлах. Ну и без глаз, языков и прочего. Но разведчики были еще живы, и нам пришлось самим проявить милосердие и добить их.
     Честно говоря, я думал, что нам конец, что мы все уже, считай, мертвецы. Особенно когда из пустынных земель прилетали стрелы, а мы не могли разглядеть лучников. Мы теряли и людей, и лошадей; я думаю, отряд разбежался бы, если бы люди знали, куда бежать.
     Среди нас был отряд монахов. Они всегда выходили в поле первыми. Их старший, исповедник, достал витую свечу, поставил ее на камень и зажег. Он забормотал какие-то слова, я был рядом, но ничего не понял - язык был мне не знаком. Я решил, что это обряд Ордена, чтобы наши души вознеслись в рай. Но тут исповедник погрузил руки в пламя, и оно не обожгло его; оно засияло ярче солнца, заполнило всю низину, где мы собрались, и окрасило деревья в золотой цвет.
     Все были потрясены, даже сам герцог. Я стоял ближе всех и первым обрел дар речи. Я спросил монаха, что это было, и он ответил: "Ты стоишь в Королевском Оке, сын мой, и оно вернет тебя домой целым и невредимым".
     Так оно и случилось. Стрелы перестали сыпаться на нас, и одно это уже было благословением; однако на этом монах не остановился. Укрепив свечу на седле, он повел нас назад по долине. Она сияла, словно золото, и была совсем пуста. Лошади перепугались чуть ли не до смерти, и нам приходилось идти пешком, однако за всю дорогу мы не встретили ни единого шарайца и ни одного человека из оставшегося позади отряда. Свеча наконец догорела, хотя горела необычайно долго для простой восковой свечи; тогда монах собрал последний огонь в ладони, и он горел там так же ярко, и свет сочился меж пальцев исповедника.
     Земли, по которым нас вели, казались нам и знакомыми, и незнакомыми одновременно. Холмы были такие же, но воздух был горяч и сух, он драл нам глотки, хотя на дворе стояла осень. Земля и камни были теплыми и даже немного обжигали кожу. Мы переправлялись через реки, но вода исходила паром, и ее нельзя было пить; она текла очень медленно и светилась странным светом. Вокруг не было ни птиц, ни насекомых.
     Наконец мы вышли на равнину, которая была пуста - ни единого следа жизни. Тут монах вдруг развел руки и прокричал несколько слов - я их не запомнил. Золотое свечение исчезло, на землю спустились сумерки, а вокруг нас засновали люди, устраивающие лагерь по приказу своих командиров.
     К концу рассказа Радель понизил голос и немного замедлил речь, со всем искусством менестреля произнося слова так, чтобы сделать из них маленькое представление и поразить слушателя. Маррон даже вздрогнул.
     Рассказ велся на ходу - Радель так и не остановился. Солнце шло по небосводу вслед за ним, если, конечно, оно могло идти без ног. Теперь оно поднялось выше замка и изливало на путников жаркие лучи, словно воду. Тени стали совсем крошечными. До полудня оставалось всего несколько минут. Это заставило Маррона оглядеться вокруг и узнать место: на дороге все еще стоял странный алтарь, оставленный Мустаром. Однако теперь на его вершине лежал всего один голубой камушек, и это слегка озадачило Маррона: кому могло прийти в голову взять камень, нет, два камня, и оставить алтарь в целости и сохранности? Разве что дрозд, которому нужно было разбить раковину улитки. Если, конечно, в Святой Земле есть улитки и дрозды...
     Маррон мог бы спросить Раделя, который, казалось, знал все об окружающем мире, однако любопытство мелькнуло и исчезло, когда вспомнилось гораздо более важное дело.
     Надо было помолиться, причем Маррон сомневался, что Радель захочет молиться с ним, даже если его попросить. "Твой Бог", - сказал Радель, и это была ересь, а не просто так сказанные слова. Он ведь даже не обратил на них внимания...
     Наедине Маррону доводилось молиться только с сьером Антоном. Всякий раз это было нечто особенное, и ему не хотелось запятнать память об этих часах, перекрыть ее памятью о голосе другого человека и собственными сомнениями по поводу веры этого человека.
     Он не мог отойти в сторонку и помолиться, но существовал еще один выход - ус