ообще
скрылась в  доме.  Никита  последовал  за  ней,  и  в  какой-то  момент  ему
показалось, что он настиг ее в столовой на первом этаже. Ну да, она стояла у
маленького столика и разливала шампанское по бокалам.
   - Привет, - сказал Никита сосредоточенной спине.
   Джанго обернулась.
   - Это вы мне?
   Надо  же,  дерьмо  какое!  Не  она!  Совсем  другая  девушка,  такая   же
темноволосая, такая же коротко стриженная, но - не она.
   - Извините, я подумал... Я обознался...
   - Бывает, - официантка посмотрела на Никиту  с  вежливым  равнодушием.  -
Хотите шампанского?
   - Нет, спасибо.
   Самая   обыкновенная    девчонка,    соплячка,    наверняка    студентка,
подрабатывающая на таких вот светских мероприятиях,  и  как  он  только  мог
принять ее за Джанго?...
   А, впрочем, все просто. Он  увидел  Джанго,  потому  что  хотел  увидеть.
Только и всего. Не больше и не меньше.
   - Знаете, я передумал. Я, пожалуй, выпью.
   - Конечно.
   Она уже протянула ему бокал, вот только в самый последний момент ее  рука
дрогнула. Эта странная дрожь неожиданным образом совпала с  первыми  тактами
музыки, которую Никита выучил наизусть.  Чертов  латиноамериканский  квинтет
Хуанов-Гарсия и здесь не  оставил  свою  патронессу,  топтался  на  открытой
площадке в демисезонных пончо и  теперь  вот  решил  порадовать  собравшихся
кабацким репертуаром  "Amazonian  Blue".  А  секундой  позже  в  свои  права
вступила и сама Марина-Лотойя-Мануэла. Никита даже примерно представлял себе
цепь событий. Какой-нибудь засланный казачок  из  числа  особо  приближенных
по-шакальи пустил слух о певческих способностях хозяйки.  Всего-то  и  нужно
пару раз проскандировать: "Просим! Просим!"  -  всесильному  Корабельникоffу
это будет приятно...
   Да, так и есть.
   Мариночка  пела.  Ту  самую  захватанную  до  дыр,  навязшую  в  зубах  и
пристегнутую английской булавкой к подолу "Navio negreiro".
   Подхватив бокал из рук официантки, Никита - сам не зная почему -  пояснил
ей:
   - Это хозяйка. Глотку дерет.
   - Почему же... По-моему, у нее неплохой голос.
   Девушка смутилась, покраснела и опустила глаза:  должно  быть,  ей  стало
неловко за дрогнувший бокал. Похожа на Джанго, но не Джанго, вдруг с  тоской
подумал Никита. Уж та бы никогда не стала краснеть из-за  такой  мелочи.  Уж
той бы никогда и в голову не пришло подвизаться официанткой  на  пресыщенных
торжествах. А голоса Мариночки она не услышала бы из принципа.
   - А вы разбираетесь? - лениво поинтересовался  Никита,  отправляя  в  рот
тарталетку с соседнего подноса.
   - Нет, но... - девушка смутилась еще больше. И еще больше покраснела.
   - Спасибо за шампанское...
   Она ничего не ответила, просто сделала несколько шагов к окну. Отсюда, из
почти неосвещенной столовой, хорошо просматривалась площадка с  собравшимися
гостями. Они  образовали  широкий  полукруг,  в  центре  которого  оказалась
Мариночка. Она смотрелась совсем неплохо в окружении своих верных латиносов:
белая богиня, забредшая в туземное племя. Да так там и оставшаяся.
   Последнее, что увидел Никита, покидая столовую, была девушка, прилипшая к
широкому, на всю стену,  оконному  стеклу.  Студентка,  соплячка,  случайная
обслуга. Похожая на Джанго, но не Джанго...

***

   ...Всю дорогу до аэропорта Корабельникоff молчал. Да и Никита помалкивал:
шеф  явно  не  в  настроении,  уехал  с   торжества   как   простой   гость;
один-единственный рассеянный  поцелуй  Мариночки  в  качестве  утешительного
приза. В ушах еще звучали обрывки прощального разговора.
   - Ну, не сердись, девочка...
   - Я не сержусь...
   - Это просто дела.
   - Я не сержусь. Правда.
   - Все будет хорошо? - Корабельникоff понизил голос.
   "Все будет хорошо", надо же, как звучит. Прямо заклинание. Смотри у меня,
попробуй  только  испортить  это  "все  будет  хорошо"!  Никакого  флирта  с
мужиками, никаких ходок на сторону, никакого облизывания губ, я  надеюсь  на
тебя, надеюсь...
   - Все будет хорошо, -  Мариночка  была  сама  кротость.  -  Эка  за  мной
присмотрит... Будет стрелять на поражение.
   - Да, с  Экой  нужно  держать  ухо  востро.  Возвращайся  к  гостям,  моя
хорошая... Это ведь твой праздник... Я позвоню, как только прилечу.
   - Я буду на связи...
   Никита хмыкнул: шутка  Мариночки  понравилась  ему  больше,  чем  блеклый
комментарий Корабельникоffа. На Никиту Мариночка и не взглянула: с тех  пор,
как он трусливо бежал от ее коленей, чертова кукла взяла за правило  в  упор
не замечать личного шофера мужа.

***

   ...Они расстались у терминала. Корабельникоff пожал Никите руку,  сообщил
время прилета в Питер - на Мюнхен отводилось ровно два дня - и направился  к
стойке. Глядя на его прямую спину, Никита вновь вспомнил о Джанго.
   Странная  штука  -  теперь  все  напоминало  ему  о  Джанго:   испуганная
девушка-официантка,  спина  Kopaбeльникoffa;  сырая,  пахнущая   водорослями
питерская ночь, пустая кофейня, в которой  он  завис  на  добрых  два  часа,
пустая чашка кофе; фонари, которые при желании можно было спутать с  желтыми
зрачками собачьей богини... Что-то подобное было  с  ним  много  лет  назад,
когда он впервые встретил  Ингу.  Тогда  все  было  только  поводом,  только
предлогом... Вся жизнь-до Инги тоже была только предлогом. У него  еще  была
первая жена, у нее еще  был  первый  муж,  и  их  так  внезапно  вспыхнувшим
чувствам пришлось украдкой встречаться на нейтральной территории - в  метро,
в кафе, на троллейбусных остановках, в лифте  у  Митеньки  Левитаса,  в  его
холостяцкой, пропахшей собачатиной, квартире... Развод с первой женой прошел
для Никиты безболезненно, о разводе Инги он так ничего  и  не  узнал  -  она
никогда не посвящала его в свое прошлое. Она забывала о прошлом, как  только
оно переставало  быть  настоящим.  Вот  только  на  сыне...  Вот  только  на
Никите-младшем она подломилась...
   Черт... Инга! Надо же, дерьмо какое!
   Сегодня двенадцатое, день ее рождения!
   А он напрочь забыл об этом! Напрочь. А ведь еще совсем недавно думал, что
бы такое ей подарить сногсшибательное, сукин сын!...
   Была глубокая ночь, и Никита расстроился еще больше.  Приличного  подарка
глубокой  ночью  не  подберешь,  цветочники  у   метро   наверняка   втюхают
какие-нибудь завалящие розы, которыми так удобно бить по  морде  отвергнутых
любовников, в общем - полный швах. Застенчивые мальчишеские мечты  о  Джанго
отошли на второй план, уступив место угрызениям совести: а не скрывалась  ли
за этой  хреновой  и  так  внезапно  навалившейся,  мать  ее,  забывчивостью
недостойная мужчины месть?.. Недостойная Никиты, недостойная самой Инги...
   Он почему-то вспомнил об орхидее, которую - вместе со всеми подарками  от
дружного  коллектива  компании  -  вывалил  в  прихожей   корабельникоffских
апартаментов. Это было бы  совсем  неплохо.  Совсем.  Неплохо,  сдержанно  и
стильно. Мариночке эта орхидея нужна как  зайцу  стоп-сигнал,  в  гробу  она
видел экзотический цветочек. От нее самой за версту несет  секонд-хэндовской
экзотикой. Она и не вспомнит о коробочке, она о ней и не узнает.
   Не узнает.
   Если Никита хотя бы раз воспользуется своим служебным положением и...
   Дурацкая мысль.
   Чтобы отогнать дурацкую мысль, Никита заказал себе еще кофе. И  даже  для
убедительности потряс головой. Но мысль не уходила, наоборот, -  со  знанием
дела окапывалась в Никитиных мозгах. Наваждение  тигрового  окраса  не  смыл
даже стакан минералки, последовавший после кофе. А к вишневому соку Никита и
вовсе спекся. И  достал  из  кармана  связку:  ключи  от  Пятнадцатой  линии
занимали на ней почетное место. Похотливая тварь за городом и  сегодня  вряд
ли вернется. Гора презентов скучает  в  прихожей,  и  ему  ничего  не  стоит
заехать сейчас на квартиру Корабельникоffа и умыкнуть орхидею.  А  заодно  и
еще что-нибудь. Что-нибудь, не нужное Мариночке... Да и  Инге,  по  большому
счету не нужное... А нужное ему, Никите.
   Чтобы совсем уж не чувствовать себя подлецом.

***

   ...От "Идеальной чашки", в которой заседал Никита, до  Пятнадцатой  линии
было не больше сорока секунд езды. И на то,  чтобы  разгуляться,  у  совести
времени не было. Так что в дом Никита вошел  бодрячком.  И  бодрячком  сунул
ключи в замочную  скважину.  И  бодрячком  присел  перед  подарочной  кучей,
подсвечивая себе зажигалкой: большой свет он не включил из предосторожности.
Орхидея лежала там, где он  оставил  ее:  между  коробочкой  побольше  (духи
"Sentiment") и коробочкой поменьше (духи "Guerlain Chamade"). Ни на одну  из
коробочек Никита не польстился,  такими  коробочками,  теперь  позабытыми  и
ссохшимися, была уставлена вся бывшая их спальня. Да и Инге больше не  нужны
были запахи. Единственный запах, который у нее  остался,  -  запах  земли  с
могилы Никиты-младшего. Но вот цветок-Цветок был вызывающе живым. Цветок мог
тронуть любое сердце. И даже те куски незаживающей плоти,  которые  остались
от сердца.
   Никита сунул орхидею в сумку. И совсем было собрался уходить из квартиры,
когда услышал этот звук. Звук тихонько льющейся из незакрытого  крана  воды.
Это было странно, ведь сегодня днем, когда Никита ненадолго появился  здесь,
никаких посторонних шумов не было... Но тогда был день, а ночью звуки резче,
да и выглядит все совсем по-другому. Никита машинально двинулся по коридору,
в направлении звука: он доносился из-за приоткрытой двери ванной. Оттуда  же
пробивалась узкая полоска света, и он замер, остановился.
   Сейчас около половины  третьего,  и  Мариночка  вполне  могла  вернуться,
хотя...
   Хотя о ее  возвращении  из  Всеволожска  в  Питер  речи  не  было.  Иначе
Корабельникоff  сказал  бы  ему  об  этом..  А  впрочем,  у  Мариночки  была
собственная тачка и собственный телохранитель, и ей самой решать - вернуться
или нет. Хорошо еще, что он не нарвался на Эку, та была бы еще  сцена!  Мало
того что хлопот не оберешься, так еще и объяснять пришлось бы цели визита  -
лежа на полу с завернутой за спину рукой. И млея  от  застывшего  в  опасной
близости от переносицы пистолетного ствола...
   Ему   бы   уйти   подобру-поздорову,    на    цыпочках,    с    трофейным
цветиком-семицветиком в сумке... Ему бы уйти, не раздумывая!...
   Но что-то  удерживало  Никиту.  Что-то  удерживало  его  возле  проклятой
приоткрытой  двери,  возле  этого  звука  текущей  воды,  похожего  на   шум
отдаленного крошечного водопадика. Никаких других звуков не было  -  минуту,
две, три: ни русалочьего плеска, ни раскрепощенного вздоха, ни даже  легкого
мурлыканья какой-нибудь популярной песенки... Вода и больше ничего. Одинокая
струйка в одиноком водопадике, странно резонирующая.
   Неизвестно, сколько он простоял, прежде чем шагнул к двери.
   Но он шагнул и осторожно, по-воровски,  заглянул  в  отделанное  мрамором
нутро ванной. И сразу же увидел Мариночку. Вернее,  откинутую  назад  голову
Мариночки, укутанную волосами.
   Что-то было не так.
   Никита понял это сразу же. Раньше, чем успел сообразить, что именно -  не
так.
   На волосах лежал странный розоватый отсвет.
   И вода... Вода, готовая вылиться через край джакузи,  -  вода  тоже  была
розовой. Нежно-розовой, непоправимо-нежно.
   Таким же нежным был профиль Мариночки.
   Нежным и мертвым.
   Именно это и было "не так" -  мертвый  профиль.  Жена  его  патрона  была
мертва. Молодая женушка, свет очей, единственная радость, лучшее  дополнение
к  платиновому  колье  и  фольксвагену  "Bora".  Колье  и  сейчас   обнимало
Мариночкину шею. А сама Мариночка была мертва. Мертва,  мертва...  Надо  же,
дерьмо   какое!...   Слегка   покачивающиеся   на   розовой   воде    волосы
свидетельствовали о необратимости случившегося. Несколько секунд Никита  как
зачарованный смотрел на нити волос; а потом, почему-то сняв кроссовки (уж не
для того ли, чтобы ненароком не  разбудить  мертвую  Мариночку?!),  двинулся
вперед - из галерки в первые ряды партера... Ногам сразу же стало мокро:  по
мере  приближения  к  Мариночке  носки  пропитывались  водой,  а  темный,  в
зеленоватых прожилках пол старательно скрывал все новые и новые лужи.
   Никита  приблизился  к  телу  почти  вплотную,  обойдя   лужу   побольше,
разлившуюся прямо у джакузи. Предусмотрительность, такая же дерьмовая, как и
ситуация. Но теперь... Теперь он  мог  разглядеть  все  подробности  смерти.
Абсолютно все, включая бокал на краю  ванной.  Одинокий  бокал  с  остатками
какого-то спиртного,  медовый  отсвет  на  стенках,  прямо  у  Мариночкиного
изголовья. Надо же, дерьмо какое!...  И  почему  он  так  сосредоточился  на
бокале? И почему сунул палец в розовую, еще теплую воду? Тело парило в  ней,
почти совершенное тело, похожее... Похожее  на  тело  Инги.  От  этой  мысли
Никите стало не по себе.
   Или - совсем от другой?...
   Отправиться в мир иной  в  день  своего  двадцатичетырехлетия  -  чем  не
отличная идея? После шумной всеволожской иллюминации,  после  оравы  гостей,
после торопливых проводов мужа, после "Navio negreiro",  дважды  исполненной
на бис. И перед лениво-фантастическими перспективами, которые сулила  долгая
и счастливая жизнь с пивным бароном...
   Лицо - вот на чем задержался взгляд Никиты.
   Ничего нового он не искал в этом лице: не искал и  все  же  нашел.  И  не
только темно-вишневую крошечную дырку во лбу,  слегка  смещенную  к  правому
виску и жмущуюся к правой брови, не только ее.
   Лицо.
   Лицо тоже было новым. Другим. Иным.
   Мариночкиным, достаточно хорошо изученным - и все же иным.
   Таким его Никита еще не видел. "А ты изменилась", - пугаясь  собственного
цинизма, подумал он.  Она  и  вправду  изменилась,  Марина-Лотойя-Мануэла  .
Впрочем, последние два имени можно было отсечь за  ненадобностью.  Вместе  с
разбитным   ресторанчиком   "Amazonian   Blue"   и   великолепной   пятеркой
Хуанов-Гарсиа. Осталась одна Марина.
   Мариночка.
   Без  всякого  колкого  подтекста:  "Мариночка",  как  сказала  бы   дочке
неведомая Мариночкина мама: "Вставай, школу  проспишь,  Мариночка!",  "Одень
шапку, Мариночка", "Ты опять висишь на телефоне, Мариночка"... Никита был не
в состоянии отвести глаза от лица девушки: она могла быть кем угодно, только
не стервой. Распущенной циничной стервой, которой  всегда  хотела  казаться.
Теперь Мариночкино лицо было абсолютно детским, беззащитным, трогательным  -
такие лица принадлежат подросткам  и  в  такие  лица  влюбляются  подростки,
безутешно и безоглядно.
   А смерть тебе идет, девочка.
   А вот крошечная дырка во лбу - нет.
   Похоже на контрольный выстрел в голову. Черт возьми, как похоже! Надо же,
дерьмо какое!. Конечно, друган Левитас разбирается в этом лучше, но не нужно
быть семи пядей в криминальном лбу,  чтобы  понять:  контрольный  выстрел...
Хреновый финал, вот только как Эка прощелкала все это?..  Телохранительница,
мать ее... Лучшая в своем выпуске..
   Мысль  о  нерадивой  Эке  сразу  же  потянула  за  собой   другую   -   о
Корабельникоffе. Влюбленном Корабельникоffе.  Что  будет  с  ним,  когда  он
узнает о вишневой дырке во лбу жены?... И кто сообщит ему об этом?  Сообщить
можно и  сейчас,  у  Никиты  был  номер  мобильного,  оставшийся  с  прежних
полудружеских времен, но... Представить себе, что через каких-нибудь  вшивых
три минуты он расскажет боссу о теле в ванной на Пятнадцатой  линии...  Теле
его жены, с которой - живой, здоровой и неприлично цветущей - он всего  лишь
несколько часов назад нежно попрощался  во  Всеволожске...  Представить  это
Никита был не в состоянии. Да и что бы он  сказал?  "Шеф,  я  заехал  к  вам
домой... просто так... протереть пыль на микроволновке,  проведать  водку  в
холодильнике... а тут..."
   Надо же, дерьмо какое!
   - И в эпицентре этого дерьма - он сам, Никита Чиняков.
   Ну, Нонна Багратионовна, сбылась мечта идиотки!
   Он произнес это  вслух,  будничным  голосом.  Голос  запрыгал  по  ванной
комнате, отразился в стенах, зеркалах и лужах на полу - и вернулся к Никите.
И запоздало ужаснул его: ну ты даешь, Никита, совсем соображать перестал...
   Ладно, соображать он будет после. Когда перед глазами  болтается  труп  -
какая уж тут соображалка! А сейчас нужно уйти. Нужно уйти  и  все  обдумать.
Пусть о смерти Мариночки Корабельникoffy сообщит кто-то другой. Или  другие.
Коллеги Митеньки, оперы из убойного, занюханные следователи, им по должности
положено бить родственников дубиной подобных сообщений, они на  этом  собаку
съели, им все равно - кому втюхивать вести о насильственной кончине: слесарю
дяде Васе или бизнес-столпу Корабельникоffу. Они  это  сделают  с  одинаково
равнодушным  выражением  лица.  Профессионально-равнодушным.  Вот  пусть   и
делают, но только не он, Никита. Тогда о дружбе с Корабельникоffым - пусть и
забуксовавшей, но все еще возможной  -  можно  будет  забыть  навсегда.  Он,
Никита, так  и  останется  для  Корабельникоffа  человеком,  который  принес
испепеляющую, невозможную весть о гибели  жены.  Он,  Никита,  всегда  будет
ассоциироваться у Корабельникоffа с этой гибелью.
   Только и всего.
   А с Мариночкой - с Мариночкой всесильный Ока  собирался  жить  вечно,  уж
таков он был в своей поздней любви.  Значит,  и  ненависть  к  Никите  будет
вечной. А если  приплюсовать  сюда  и  вечную  ненависть  Инги...  Нет,  две
ненависти ему потянуть...
   Но об этом - позже. Позже, позже. Не сейчас. Сейчас нужно  выбираться  из
этого дома, изученного  до  последнего  гвоздя  и  так  неожиданно  ставшего
западней.
   Немудреная трусливая мыслишка тотчас же заставила Никиту действовать.  Он
попятился к двери - как раз в тот самый  момент,  когда  вода  добралась  до
самых краев джакузи и лениво рухнула вниз. Гореть тебе в  аду  за  трусость,
Никита Чиняков, гореть тебе в аду...
   Выкатившись в коридор, Никита торопливо сунул  в  кроссовки  окончательно
промокшие ноги и затолкал шнурки внутрь. И только теперь, нагнувшись, увидел
то, что до сих пор просто не мог увидеть из-за полуоткрытой двери.
   Кусок кожи.
   А точнее - жилетка.
   А еще точнее - жилетка Эки.
   Та самая,  которая  украшала  ее  плечи  и  оттеняла  татуировку.  Никита
осторожно  обошел  дверь:   так   и   есть,   жилетка,   визитная   карточка
грузинки-телохранительницы. Интересно, что она делает здесь? Что  она  здесь
забыла и почему так по-хозяйски развалилась на полу?
   Никаких идей по поводу жилетки у Никиты не возникло,  но  возникла  дверь
супружеской спальни. Она располагалась наискосок  от  ванной;  если  поднять
глаза от жилетки - сразу же в нее упрешься. Но, в отличие от  легкомысленной
двери в ванную комнату, эта оказалась плотно прикрытой.
   Валить надо отсюда. Подобру-поздорову.
   Но Никита не ушел. Напротив, какая-то неведомая, благословляемая чертовой
жилеткой сила подтолкнула его к спальне. Всего-то  и  надо,  что  распахнуть
дуб, инкрустированный перламутровыми вставками, всего-то  и  надо.  "Валить,
валить отсюда, от греха", - еще раз подумал Никита.
   И оказался у двери.
   Потный сынок одной из жен Синей Бороды.
   ...В спальне было темно, а затянутые жалюзи не  пропускали  света.  Да  и
наплевать,  Никита  с  прошлой  зимы   хорошо   знал   расположение   вещей,
фотографическая  память;  вот  только  не   нарваться   бы   на   что-нибудь
новенькое...
   Он протянул руку к выключателю - рядом с дверью,  налево,  -  и,  нащупав
его, аккуратно повернул колесико.  Совсем  немного,  как  раз  для  четверти
накала вмонтированных в подвесной потолок ламп.
   Он повернул колесико и сразу же понял, что нарвался.
   Возле кровати, на маленьком столике, стояла бутылка  мартини,  окруженная
чищенными мандаринами.
   А на кровати лежала Эка. Голая  Эка,  вернее,  наполовину  голая:  нижняя
часть тела была целомудренно скрыта простыней, зато грудь и живот  обнажены.
"Вполне-вполне, - подумал потный  сынок  одной  из  жен  Синей  Бороды,  так
неожиданно поселившийся в Никите, - грудь  навскидку  и  пристрелянные  дула
сосков, вполне-