то гроши, но это - шанс. Наш единственный шанс.
   - Твой. Твой единственный шанс.
   - Какая разница?
   - Никакой, - Виксан перешла на шепот, который змеей  заполз  мне  в  ухо,
устроился в раковине и зубами впился в мочку. - Нет  никакой  разницы  между
фильмом "Тельма и Луиза"... И тем, что ты собираешься им предложить...
   - Великий фильм, ты ведь не будешь этого отрицать?
   - Значит, не я виновата?... Значит, это фильм тебе навеял?
   - И он в частности... Не цепляйся к словам... Совсем  неважно,  что  было
первично, что вторично... Важно, что этого еще  не  было...  А  быдло  любит
платить денежки за то, чего еще не было... Быдло обожает новизну  и  остроту
ощущений. Неужели ты не понимаешь, каким может быть триумф?...
   - Надеюсь, я подохну раньше, чем он наступит...
   - Кто же тебя отпустит, милая моя?  Ты  -  в  звездной  команде...  Добро
пожаловать в вечность...
   Ни хрена себе пафос! За такой пафос пристреливают недрогнувшей  рукой!...
Очевидно, Виксан была того же мнения, что и  я:  кухню  наполнил  ее  тихий,
вытянувшийся в струну смех.
   - Надеюсь попасть туда без тебя, милый мой. И гораздо скорее...
   - Черт, Вика! Ну почему... Почему с бабами столько проблем! Мало того что
мне мотает нервы маленькая дрянь, мало того что развод с этой стервой  стоил
мне цистерну крови... Так теперь и ты... Мой друг... Мой лучший друг...
   - Я была твоим лучшим другом... Была... Пока ты не спятил... Пока  ты  не
сошел с ума, Ленчик...
   - Я? Я сошел с ума?...
   - То, что  ты  хочешь  сделать,  -  полнейшее  безумие...  Да  черт,  это
растлением попахивает...
   - Ну, они же не девочки двенадцатилетние...
   - Я не хочу больше об этом говорить. Все...
   - Хорошо. Согласен. Не  будем  больше  возвращаться  к  этому  разговору.
Только скажи мне, ты со мной или нет? Ты мне нужна. Очень... Очень. И я тебе
нужен. Или мы вместе подохнем в этой гребаной нищете, или мы навсегда о  ней
забудем. Навсегда. Ты же  знаешь,  я  все  продумал,  я  убил  на  концепцию
полгода... Я сам буду снимать.
   - Как режиссер или как оператор?
   - Как то и другое вместе... - нетерпеливо бросил Ленчик. -  Я  никому  не
могу доверить это. Никому. Я  вижу  в  них  совершенное  существо...  В  них
двоих... Какой по счету кастинг это был? Какой?...
   - Третий... Кажется... - Голос Виксана звучал неуверенно.
   - Пятый. Ты все прощелкала! Пятый!... И только сейчас я нашел то, что мне
нужно. Моих Тельму и Луизу...
   - Тельму и Луизу? Да ты совсем спятил, Ленчик! Тельма и Луиза никогда  не
были лесбиянками! А ты хочешь сделать лесбийский дуэт  и  выпустить  его  на
сцену? Да тебе перекроют кислород сразу  же...  Пощечина  морали,  плевок  в
сторону  нравственности...  Покажи  мне  идиота,   который   позволит   двум
малолетним  лесби  безнаказанно  прогуливаться  по  сцене!  Никто  этого  не
потерпит... Никто. Ты сумасшедший...
   На кухне воцарилась  гробовая  тишина.  Она  была  такой  плотной,  такой
абсолютной, что я даже испугалась: еще секунда-другая,  и  они  услышат  мое
сердце, колотящееся как паровой молот... Услышат, обязательно услышат.
   - Или я протолкну этот проект, или подохну... Вот увидишь, через  полгода
эти девочки сделают весь шоу-бизнес. Или я ничего не понимаю в  человеческой
природе. Ничего. Ты со мной?
   Я прикрыла  глаза  и  вспомнила  зрачки  Ленчика:  неподвижные,  тяжелые,
похожие на закостеневшие плавники какой-то ископаемой рыбы. В  этих  зрачках
притаилась  тысячелетняя,  впавшая  в   анабиоз   ярость   всех   когда-либо
существовавших хищников. Они без сожаления рвали друг друга  в  клочья,  они
сладострастно  уничтожали  друг  друга,  они,  урча,  пожирали  зазевавшиеся
потроха, от них произошли все крестовые походы и все  религиозные  войны,  и
все костры инквизиции... Или  Виксан  сейчас  скажет  ему  "да",  или  будет
сожжена на одном из этих костров, с маковой соломкой и  героиновой  дозой  в
подножии...
   - Ты со мной? Виксан молчала.
   - Девочка... У тебя ведь никого не осталось, кроме меня...  Никого...  Ты
держишься на плаву только потому, что я... Я подставил тебе плечо... Это  я,
я вытаскивал тебя из всех этих чертовых больниц и наркодиспансеров, где тебе
мозги промывали по полной... Вспомни... Я... Если бы не я, ты давно  бы  уже
гнила на зоне...
   - В могиле, Ленчик. Ты забыл сказать про могилу, это впечатляет...
   - Я не хотел об этом... Так ты со мной?
   - Да... Да... Черт... Да...
   - Вот и умница... Я знал, знал... Только ничего не нужно бояться.
   После этого тихого,  отчаянного  "да"  я  сразу  же  потеряла  интерес  к
Виксану. Ее "да" было таким же овечьим, как и мое. Ничем не отличалось.  Вот
только что там она несла насчет каких-то лесбиянок...  Не  то,  чтобы  слово
было мне незнакомым, нет... Быть лесбиянкой - означало сосаться не с парнем,
а с девчонкой. И даже спать с ней... Весело,  ничего  не  скажешь.  Но  быть
лесбиянкой - это  "не  есть  хорошо",  как  говорит  мой  папахен  в  минуты
просветления. Это  -  плохо,  плохо,  плохо.  И  стыдно.  И  на  тебя  будут
показывать пальцами: "вон, лесбиянка пошла"... И  никто  не  сядет  рядом  с
тобой. Никто. И все будут шептаться у тебя за  спиной...  А  папахен  вообще
раздавит между ногтями, как платяную вшу... Весело, ничего не скажешь... Вот
только при чем здесь фильм? И при чем здесь мы с Динкой?
   Не-ет... Нужно делать отсюда ноги. И побыстрее... От  этого  сумасшедшего
парня и его сумасшедшей команды... Пошли вы к черту  со  своим  завиральными
идеями. Пошли вы к черту... Пошли вы к черту...

***

   ..."ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ": Как вы относитесь к религии?
   ДИНА: Иисус Христос - не мой тип мужчины! (смеется).
   РЕНАТА: А Дева Мария - не мой тип женщины! (смеется). Религия  напоминает
мне натуралку, совратить которую - дело чести, доблести и геройства.
   ДИНА: Черт, Ренатка, я тебя уже ревную... (смеется).
   "ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ": На что предпочитаете тратить деньги?
   РЕНАТА: На книги...
   ДИНА: На Ренатку (смеется).
   "ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ": А путешествовать вы любите?
   РЕНАТА: Наверное... Пока не пробовали. Очень плотный гастрольный график.
   ДИНА: Пока не пробовали, но очень хочется куда-нибудь уехать вдвоем. Есть
много разных мест, в которых мне хочется ее поцеловать...
   "ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ": Например?
   ДИНА: У Тауэра, например... Или в Лувре... Или на корриде...
   "ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ": Вы - самый громкий музыкальный  проект  года.  Многие
называют  вас  самым   скандальным   проектом   в   истории   отечественного
шоу-бизнеса...
   РЕНАТА: Скандальным? Да что вы! Мы -  белые  и  пушистые...  Вы  же  сами
видите! Мы - не экстремалки.
   ДИНА: Разве что - в любви (смеется).
   "ЗВЕЗДНЫЙ ПАТРУЛЬ": Вы сейчас  на  гребне  популярности.  Чем  вы  можете
объяснить столь потрясающий успех?
   ДИНА: Мы откровенны в своем творчестве. Так же, как и в любви.  А  любовь
должна быть откровенной. Иначе она умирает.
   РЕНАТА: Только любовь делает человека самим собой. Только  любовь  делает
его свободным. Мы просто шепнули это на ухо всем: ничего не бойтесь и будьте
собой. И нас услышали..."

***

   ...Мы сделали это! Черт, мы сделали это!... Мы, Динка и Ренатка,  сделали
это!!!
   Четыре месяца...
   Четыре месяца назад мы были никем. Просто - Динкой и Ренаткой. Никому  не
нужными шестнадцатилетними соплячками. Но мы сделали это!  Мы  сделали  этот
альбом! Мы сделали этот клип!... А в том, первом, клубешнике "Питбуль", куда
Ленчик привез нас для обкатки... Да, "Питбуль",  набитый  жующими  челюстями
каких-то отморозков... И правда, отморозков, папиков  с  лоснящимися  тупыми
затылками... Боже, как  я  боялась...  Неизвестно,  чего  больше  -  первого
выступления  или  папиковых  челюстей...  Или  пушек,   которые   наверняка,
припрятаны у них под пиджаками... Под взрослыми пиджаками... Это вам не  мой
слабосильный папахен со своими кулачишками, эти могли и  голову  разнести  в
щепки  двум  малолетним  выскочкам-лесби...  Нас  выпустили   первыми,   для
разогрева какой-то силиконовой популярной дуры,  я  сто  раз  видела  ее  по
телеку, но так и не запомнила фамилии. Другое  дело  -  папики.  Папики  эту
фамилию знали, папики специально пришли на нее, папики всем  скопом  мечтали
затянуть ее в свою постель.
   Но силикону ничего не обломилось.
   Никто больше не думал о ее стоячей груди и ногах, растущих  от  основания
черепа. Никто.  Никто.  Потому  что  на  разогрев  выпустили  нас,  Динку  и
Ренатку... Дуэт  "Таис".  Соплячек  в  коротеньких  юбочках,  заглянуть  под
которые - самое сладкое преступление из всех самых  сладких  преступлений...
Соплячек в мокрых  блузках...  Именно  в  мокрых,  Ленчик  сам  поливал  нас
водой... В мокрых блузках, застегнутых на все  пуговицы...  Которые  хочется
вырвать с мясом... С круглыми коленками,  с  маленькой  грудью  без  всякого
силикона... В беленьких носочках, в тяжелых  тупоносых  ботинках,  Ленчик  с
Виксаном бились над униформой месяц... Тяжелые  ботинки  -  лучшее,  тяжелые
ботинки - Виксаново. Тяжелые ботинки  -  единственное,  что  держит  нас  на
земле. Если бы не они, мы бы давно улетели... Ушли из этого мира, который  -
против нас. Против нас двоих...
   Нет, силикону не обломилось ничего.
   Папики просто обезумели. Я не видела этого, я вообще  ничего  не  видела,
кроме Динкиного стриженого затылка, мне нравится смотреть на ее затылок,  он
примиряет меня с Динкой... Ее затылок я бы  целовала  гораздо  охотнее,  чем
губы...
   Я не видела, как обезумели папики.
   Я только слышала тишину. Полную тишину. Абсолютную. Они замерли,  папики,
они сомкнули челюсти, как смежают веки, когда хотят,  чтобы  что-то  длилось
вечно...
   Черт! Мы сделали это!
   Мы поцеловались!...
   Впервые мы поцеловались на публике. По-настоящему. До этого только Ленчик
с Виксаном видели наш поцелуй - тот самый, который должен был  стать  фишкой
проекта. За этот поцелуй Ленчик мылил нам холку чуть ли не каждый день.
   - Больше чувства, девчонки!  Больше  чувства!  Ну  что  вы  ей-богу,  как
неродные! Ну, вспомните, как с парнями целовались!
   - Мне не нравится с ней целоваться... - обычно говорила Динка.
   - Нравится не нравится, спи, моя красавица! - обычно говорил Ленчик.
   Я обычно молчала, хотя мне тоже не нравилось  тыкаться  в  Динкины  губы.
Всегда холодные  и  всегда  надменные.  Я  боялась  их;  стоило  только  мне
приблизиться к этому темно-вишневому, покрытому инеем  склепу,  как  у  меня
тотчас же портилось настроение. Да и что мне  было  делать  в  этом  склепе?
Сметать пыль  с  надгробий?  Менять  пожухлые  цветы?  Гонять  ящериц?...  В
кладбищенские сторожа я не нанималась, так-то!...
   - Да она, наверное, и целоваться не умеет, - Динке нравилось макать  меня
башкой в дерьмо, это было ее любимое  развлечение.  -  У  нее,  наверное,  и
парня-то не было!
   - Это ничего, - успокаивал Динку Ленчик. - Не может - научим. Не хочет  -
заставим. Позорить проект не дадим! Будем тренироваться.
   - Пусть она и тренируется... - На  кошках,  -  это  Динкино  "на  кошках"
повергало меня в ярость. Тихую ярость. Ярость всегда  сидела  во  мне  тихо,
худенькая, бледная, - не в силах высунуть голову, не в силах поднять  глаза.
Она была такой же, как и я. Она до сих пор боялась фингалов.
   - Девчонки, если вы не будете искренне относиться  друг  к  другу  -  все
рухнет. Неужели не понимаете? Страсть может быть  непристойной,  но  она  не
имеет права быть  неискренней...  -  страшно  вращая  глазами,  провозглашал
Ленчик.
   Как только с Ленчикова змеиного языка, сползало слово "непристойность", в
беседу   сразу   вклинивалась   Виксан.   Виксан   была   специалисткой   по
непристойностям. Хорошо спрятанным, хорошо упакованным  непристойностям.  Ее
непристойности кочевали в полном обмундировании, касках и  маскхалатах,  они
появлялись внезапно и пленных не  брали.  Разили  наповал.  Я  ни  черта  не
смыслила в текстах, которые она  писала  для  альбома.  Обрывки  и  ошметки,
пригвожденные к  коже  ее  чертовой  героиновой  иглой.  Она  и  писала  их,
обдолбавшись, как раз на обрывках и ошметках какой-то оберточной бумаги,  на
сигаретных пачках, на кусках обоев... Написав, она сразу  же  теряла  к  ним
интерес, и только Ленчик старательно разбирал все эти завалы и перепечатывал
на компьютере. В напечатанном виде они представлялись просто набором  ничего
не значащих и никак между собой не связанных слов. Ни  одно  предложение  не
было дописано до конца, мысли  путались,  обнимали  друг  друга  и  умирали,
обнявшись.
   Пригвожденные к коже героиновой иглой, вот именно.
   Я поняла это, как только произнесла вслух один из текстов. Ленчик, Ленчик
заставил меня это сделать. После долгих  препирательств,  когда  Динка,  как
водится, отказалась зачитывать "эту муру, эту фигню, эту  чушь  несусветную,
проще арабский алфавит выучить и с выражением зачитать, уберите от меня  эту
муру, эту фигню!!!"... Я с трудом  протолкнула  сквозь  зубы  первое  слово,
тяжелое и отчаянное, как поднятый с вершины горы камень,  а  потом...  Потом
оно потащило за собой следующее, а потом -  еще  и  еще...  И  меня  накрыло
лавиной, и я  больше  не  могла  остановиться.  Мне  хотелось  повторять  их
бесконечно, до боли в стертых губах, потому что и сами они были - боль.
   Да. Тогда мне первый раз снесло крышу. Да.
   Я перестала быть кроткой овцой, я была всем, мне хотелось уйти и хотелось
остаться, но остаться было невозможно, потому что весь мир был против меня.
   Против нас.
   Даже Динка притихла. Так же молча она подошла ко мне и  вынула  листок  с
Викиными текстами из моих ослабевших пальцев.
   - Круто, - сказала она. - Круто. Просто улет.
   А потом подошла к Виксану и поцеловала ее в щеку. Я не помню,  кто  тогда
заплакал - Виксан или Динка, но в моих глазах стояли  слезы.  Стояли  слезы,
стопудово. Испугавшись этих своих слез, я выскочила в коридор, опустилась по
стене на корточки и закрыла глаза. А когда открыла их - увидела прямо  перед
собой нечищенные ботинки Ленчика.
   - Мы сделаем всех.  Мы  всех  сделаем.  Я  и  раньше  не  сомневался,  но
теперь... Мы всех их поимеем, Рысенок...
   Тогда он впервые назвал меня Рысенком. Из-за глаз, слегка поднимающихся к
вискам, просто - такой разрез, довольно необычный, не похожий на Динкин.
   У Динки были совсем другие глаза - миндалевидные, карие, но светлеющие  у
зрачков:  этот  медовый  золотистый  цвет  отнимал  все  больше   жизненного
пространства, Виксан иногда так и называла Динку - "золотоглавая".
   Мы упахивались на записи, до  чертиков  упахивались,  к  тому  же  Ленчик
приставил к нам Алекса. Кроме пока по-настоящему не востребованной должности
арт-директора группы, он имел в запасе еще одну -  штатного  фотографа.  Это
потом у нас появились  самые  настоящие  профессионалы,  самые  раскрученные
фотоимена, они в очередь стояли, чтобы залудить с нами фотосессию.  А  тогда
был только Алекс с его стареньким "Зенитом". То, что он отщелкивал,  скромно
именовалось "летописью "Таис". Таких снимков набралось немерено: мы с Динкой
в студии; мы с Динкой дома, поджав голые  ноги,  -  за  йогуртом  и  чисткой
апельсинов; мы с Динкой в "Макдоналдсе"; мы с Динкой в Ботаническом саду под
пальмой, мы с Динкой на Шуваловских озерах, мы с Динкой на Поцелуевом  мосту
(а где еще целоваться, скажите на милость?!); мы с Динкой в машине Алекса  -
потрепанной "девятке"... Это потом у нас появился джип и  личная  охрана,  а
тогда была только "девятка"...  С  Алексом  было  лучше  всего  -  Алекс  не
заставлял нас целоваться в диафрагму, обнимать друг друга, сплетать  руки  и
всячески демонстрировать взаимную любовь. За подобную лояльность  он  иногда
получал втыки от Ленчика: Ленчик требовал от нас неприкрытой страсти и такой
же прущей из всех щелей "подростковой гиперсексуальности".
   - Больше жизни, твари живородящие! Больше жизни! - весело скалился он.  -
Вы же юные влюбленные девчонки, а не зомби со  стажем.  Зритель  должен  вам
верить! И сочувствовать. Запретная любовь всегда вызывает сочувствие!...
   - Да какая же она запретная? - хмуро скалилась Динка.  -  Мы  чуть  перед
объективом не трахаемся, а ты говоришь - запретная...
   С некоторых пор мы  с  Ленчиком  были  на  "ты".  Я  -  чуть  раньше,  из
благодарности за "Рысенка"; до этого я была в лучшем случае  Ренаткой,  а  в
худшем -  "шлюхой  и  прошмандовкой",  как  говорил  мой  папахен  в  минуты
просветления.  Динка  -  чуть  позже,  в  отместку  за  "сучку"   и   "тварь
живородящую". С Алексом и Виксаном все обстояло еще проще, "ты"  приклеилось
к их бледным физиономиям сразу и навсегда. И  только  с  гением-шизофреником
Лешей Лепко мы были на "вы" и шепотом.
   Он и вправду оказался гениальным композитором.
   Тогда, в "Питбуле", мы выбросили в  притихшую  толпу  самострелов-папиков
самый первый его хит на слова Виксана;  он  так  и  назывался  -  "Запретная
любовь". Запретная любовь, короткие юбки, мокрые блузки, белые носочки...
   И - поцелуй. В финале, на последних тактах.
   Как я дожила до этих  последних  так-тов,  я  не  помнила  в  упор.  Зато
навсегда запомнила другое: Динка нужна мне. Нужна до безумия, до обморока. В
жизни я не очень-то любила ее, наглую и самоуверенную, капризную,  вздорную,
ленивую, обожающую чипсы, которые я терпеть не могла... Иногда мне казалось,
что проще поладить с нильским крокодилом и стаей  пираний,  чем  с  чертовой
Динкой. Но теперь, на сцене...
   На   сцене   Динка   оказалась    моей    единственной    опорой.    Моим
ангелом-хранителем в  тяжелых  ботинках.  Должно  быть,  она  боялась  сцены
гораздо меньше, чем я. То есть она не боялась  ее  в  принципе,  она  вообще
ничего не боялась, кроме Ленчиковых, покрытых известью  зрачков.  Это  я,  я
была забитой Тельмой. А она  -  отчаянной  Луизой.  Я  не  свалилась  только
потому, что каждой клеткой кожи чувствовала  ее  дыхание.  Оно  обволакивало
меня, оберегало и подталкивало вперед.
   Так я и продержалась до самого финала песни - только на Динкином дыхании,
усиленном микрофоном, на Динкиных руках, которые время от  времени  касались
моих (удачная сценическая разработка Ленчика и Виксана).
   А в самом финале... В самом финале, когда дыхание чуть  сбилось,  а  руки
чуть подустали, - в самом финале я сама потянулась к ее губам, вот черт... Я
сама! Ее темно-вишневые губы перестали быть склепом, не  нужно  было  больше
протирать пыль с надгробий,  менять  засохшие  цветы  и  гонять  ящериц.  Ее
темно-вишневые  губы  стали  простынями  в  розовых  лепестках,  на  которые
опустилось, рухнуло, упало мое уставшее, дрожащее тело. И... Они  больше  не
были надменными, ее губы. И я простила им все - и нелюбовь ко мне, и  любовь
к чипсам, и ее дурацкое "тренируйся на кошках"... Я  простила  ей  все...  Я
прощала  ей  все  заранее,  даже  то,  чего  она  не  совершала,  но   могла
совершить... И сумасшедшую  идею  убийства  Ленчика  -  я  простила  ей  уже
тогда...
   И только рев обезумевших папиков заставил меня отпрянуть от Динкиных губ.
С сожалением отпрянуть. Зал содрогнулся от аплодисментов, воплей, свиста - и
они вспугнули нас, как птиц, заставили броситься к силкам кулис. Там нас уже
ждали Ленчик, Алекс  и  Виксан:  Алекс  и  Виксан  -  смертельно-бледные,  с
бескровными губами. А Ленчик...
   Ленчик торжествовал.
   Теперь я видела только его лицо; оно, казалось, увеличилось  в  размерах,
заняло все пространство: монументальный нос, монументальный,  высеченный  из
скалы подбородок; просторный безмятежный лоб и глаза. Гашеная  известь  глаз
зашипела и растаяла, выпустив на поверхность застенчивую, мутную  голубизну.
Ленчик притянул нас к себе и крепко обнял:
   - Да! Вы сделали это! Да!.. Ну, что я говорил?!
   К   нам   потянулись   Алекс   и   Виксан.    Поцеловать,    приложиться,
засвидетельствовать  почтение.  И  мы,  маленькие  сучки,  соплячки,   твари
живородящие, которые только что примерили на себя дерюгу первой