Теперь - да... "Таис" вернется и вернется триумфатором. Ты веришь  мне,
Рысенок?
   Это было обычное Ленчиково "ты веришь мне", затертое, как "Отче наш", как
сотни наших интервью, как билеты на наши концерты, забытые в заднем  кармане
фанатских брючат.
   - Конечно верю, Ленчик.
   - Не слышу энтузиазма в голосе.
   - Он появится, честное слово. Я просто устала.
   - Мы все устали... И мне бы хотелось  все-таки  потолковать  с  хозяином.
Пабло-Иманол, так, кажется, его зовут?
   - Ага. Еще мы зовем его Ангелом.
   - Так где он?
   Ленчик, сидевший спиной к двери, не  мог  видеть  появившуюся  в  дверном
проеме Динку. Он не мог, зато я могла. И послала Динке, которая облокотилась
на дверной косяк, ободряющую улыбку. И Динка... Динка ответила мне такой же.
Нежной, преданной и ободряющей.
   - Где он? - снова переспросил Ленчик.
   - Там, где мы его зарыли, - тихим голосом, от которого затряслась грязная
посуда в мойке, сказала она. - В саду.
   - Да, - таким же тихим голосом подтвердила я. - В саду. Точно.
   Он даже не сбросил ноги со стола,  Ленчик.  Он  лишь  покрепче  прижал  к
животу свой чертов рюкзак и недоверчиво хихикнул.
   - Не понял?
   - А чего тут не понять? - Динка как будто прилипла к  косяку.  -  Он  нам
надоел, и мы его пришили. Он был  редкая  скотина,  между  нами,  девочками.
Правда, Рысенок?
   - Точно.
   Я безнадежно шла на поводу у этой Динкиной улыбки.  Если  бы  сейчас  она
сказала, что мы развязали очередную войну на  Ближнем  Востоке,  выкрали  из
Лувра "Джоконду" и подложили бомбу под американское посольство в  республике
Гвинея-Бисау, - я подтвердила бы и это.
   Тельма и Луиза.
   Тельма и Луиза,  бледные  копии  Тельмы  и  Луизы,  наскоро  состряпанные
Ленчиком из двух соплячек, всегда были заодно.
   - Не говорите ерунды... Вы с ума сошли, что ли?
   - Ага, - обрадовалась Динка. - Сошли. Ты ведь сам  этого  хотел.  Правда?
Рысенок, у тебя кофе сбежал.
   - Точно. - Я рассеянно взглянула на  плиту,  и  без  того  не  блестевшую
чистотой.  Сегодняшний  сбежавший  кофе  смешался  с  таким   же   сбежавшим
вчерашним, и позавчерашним,  и  другими  засохшими  ручейками,  которые  еще
помнили Ангела. - Сбежал. А мы - сошли.
   - С ума, - расхохоталась Динка.
   - Точно, - расхохоталась я.
   Ничего другого не оставалось. И никакого кофе Ленчик не получит.
   Я отлепилась от ненужной теперь плиты, попятилась назад и руками нащупала
подоконник. И  взгромоздилась  на  него,  потеснив  Деву  Марию  и  всех  ее
деревянных святых. Эх, Ленчик-Ленчик, пора тебе сбрасывать ноги со стола.
   Пора.
   - Что это вы такое несете...
   - Разве? - безмерно удивилась Динка. - Разве это была не твоя  идея?  Две
сумасшедшие, никто ничего не заподозрит.
   - Никто. Ничего. Не заподозрит, - добавила я.
   - Дуры! Идиотки кромешные... Вы и вправду с мозгов  спрыгнули!  -  Ленчик
все еще не терял самообладания. - Где... хозяин?! Где, я вас спрашиваю?!..
   - В саду. - Динка капризно оттопырила нижнюю губу. - Ты  только  посмотри
на него, Рысенок! Он нам не верит!... Обидно...
   - Обидно, - подтвердила я и вынула из облупившихся, засиженных мухами рук
Девы Марии фотку. И с выражением прочла надпись на обороте. "8 августа. Мы в
гостях у Пабло". Кто это мы, Ленчик?
   Странное дело, прочитанный  мной  комментарий  к  прошлой  жизни  Ленчика
несколько разрядил обстановку. Ленчик хмыкнул и поднял руки вверх:  "Сдаюсь,
сдаюсь, твари живородящие! Ловко вы меня ущучили, ничего не скажешь..."
   - Ладно, поймали... Поймали, девчонки! Это была шутка... Просто шутка.
   - Шутка? - Кажется, мы сказали это одновременно с Динкой.
   - Ну, не шутка... Я же не мог оставить вас одних  в  чужой  стране...  За
вами нужно было присматривать. Разве нет?..
   - Присматривать? - Я не  думала,  что  он  так  быстро  сдастся.  Я  была
разочарована.
   - В вашем тогдашнем состоянии...  Хреновом,  нужно  сказать...  Вот  я  и
попросил... м-м... хозяина взять вас к себе под крыло...
   - Ага. Значит ты его все-таки знаешь?
   Глупо отрицать  очевидное,  подпись  на  фотографии  красноречивее  любых
отрицаний. И утверждений тоже. Так что лучше промолчать. Или сосредоточиться
на чем-то нейтральном: растрескавшейся плитке пола, например. Или на  старой
литографии  в  старой  рамке:  "Страстная  неделя  в  святилище   Богоматери
Фуенсанта". Или на ноже, воткнутом в плотную щель стола.
   - Ну, и где мой кофе?..
   - Кофе больше не будет, Ленчик. - Я сокрушенно покачала головой.
   - То есть как это - больше не будет?
   - Кончился.
   - Жаль.
   - Нам тоже, - подала голос Динка. - Нам тоже очень жаль.  Очень.  Правда,
Рысенок?
   - Правда.
   - Да ладно... Это не проблема, девчонки... Сейчас пойдем и накупим всего.
Надо же отметить мой приезд. И начало новой жизни... Нашей новой жизни..
   - Ты опоздал, Ленчик, - мягко попеняла Динка. Ни разу за два  года  я  не
слышала от нее такой мягкости по отношению к Ленчику. - Ты  опоздал.  Мы  ее
уже начали.
   - Кого!?
   - Новую жизнь. Без тебя. А ты опоздал...
   - Да ладно вам... Контракт еще не закончился.
   - Закончился. Как и кофе. Мы его расторгаем. В одностороннем порядке.
   - Ну точно - сумасшедшие! Сейчас, когда все только начинается. Приходится
признать, что врал Ленчик убедительно. Этого у него  не  отнимешь  -  умения
убедительно врать. Еще секунда,  и  я  поверю  и  его  фигурно  выстриженной
бороденке,  и  его  запавшим  сосредоточенным   глазам,   и   его   шикарным
ив-сент-лорановским, дольче-габбановским,  жан-поль-готьешным  губам,  самое
место которым - на подиуме, среди нечеловечески-прекрасных дур-манекенщиц. Я
ему поверю и переметнусь на его сторону, как делала это всегда. Еще секунда,
и...
   - Мы все знаем, Ленчик... - Динка оторвалась от  косяка  и,  пройдясь  по
кухне, устроилась на  табурете  против  Ленчика:  венец  столярной  мысли  с
любовно выпиленным сердечком в самой середине сиденья. - Мы все знаем...
   - Да что - все?!
   - Мы прочли письмо, Ленчик.  То  самое,  которое  ты  послал  электронной
почтой. Глупо было так поступать.. С твоей стороны.
   Ленчик только хмыкнул.
   - Какое письмо?
   - Ангелу. Про двух русских сумасшедших девчонок... Кстати, ты привез ее?
   - Кого?
   - Предсмертную записку.
   - Черт. - Он наконец-то сбросил ноги со  стола.  -  Черт,  черт,  черт...
Какая еще предсмертная записка?
   - Или ты ее в камере хранения оставил?
   - Какая еще камера хранения?
   - Значит.. Если она не в камере хранения... Она с тобой...
   - Где хозяин?! - Он все еще избегал имени Ангела, он до сих пор не сказал
нам ни "да", ни "нет". - Где хозяин, черт возьми!
   - Мы же сказали тебе - в саду, - почти пропела  Динка.  -  Только  он  не
хозяин.
   И так светло, так по-домашнему у нее получилось это "в саду",  что  я  не
удержалась и, подойдя сзади, обняла  ее  за  плечи.  И  уткнулась  губами  в
затылок... И...
   Никогда еще моим рукам не было так хорошо. Так покойно. Никогда еще  моим
губам не было так хорошо. Так покойно. Динкины плечи, Динкин затылок  -  вот
место, где мне... где мне хотелось бы остаться,  черт...  До  этого  так  же
хорошо мне было только с бестиарием... От Динкиных волос пахло  уверенностью
и силой, а Ленчик... А Ленчик, которому все два года я  готова  была  в  рот
смотреть,  стремительно  отдалился,  теперь  он  был   далее   дальше,   чем
индуистская святыня Тадж-Махал (ј 37 в Виксановом списке); Тадж-Махал я вряд
ли  когда-нибудь  увижу,  а  Ленчик  -  вот  он,  передо   мной:   ничтожный
человечишко, самоуверенный мудак, упырь, два года  сосавший  нашу  кровь,  а
потом  удачно  переливший   ее   в   пару   квартир,   бескрылую   виллу   в
Ческе-Будейовице (на большее у  него  не  хватило  воображения)  и  скромный
автопарк в количестве трех престижных иномарок. Упырь. Ублюдок.
   - Да вы, как я посмотрю, спелись, - выдавил из себя упырь.
   - Что же здесь удивительного? Как-никак, два года в одной упряжке Мы ведь
еще и попсовый дуэт, Ленчик, разве ты забыл? Песенки поем.
   - Вот только не надо, - поморщился Ленчик. - Не надо этого...
   Он все еще не понимал серьезности ситуации, Ленчик, mio costoso.
   - Хорошо, не будем, - сразу  же  согласилась  Динка.  -  Так  что  насчет
записки?
   - Пошли вы к черту,  дебилки!  Для  вас  же  стараюсь...  Ладно...  Пойду
проветрюсь... А вы пока в себя приходите... деятельницы...
   - Никуда ты не пойдешь, Ленчик...
   - Вот как? -  Ленчик  высокомерно  приподнял  бровь.  -  Неужели  ты  мне
запретишь, сучка?
   - Не веришь? - Я  видела  только  Динкин  затылок,  заросший  затылок,  и
затылок этот был полон решимости. - Не веришь?
   - Пошла ты... - Далее последовало грязное ругательство, которое никого из
нас не удивило: обычный разбор полетов в Ленчиковом стиле.
   - А так?
   Вот он и наступил, торжественный момент: чуть раньше, чем я ожидала, но -
ожидала. Динка полезла за пазуху (для этого ей пришлось на секунду  отклеить
меня от себя) и вытащила оттуда пистолет. И направила его дулом на Ленчика.
   - Это еще что за фигня? -  И  хотя  голос  у  нашего  скота-продюсера  не
изменился, но губы скуксились и померкли. Теперь бы их не взяли  ни  в  один
приличный модный дом. Разве что  к  отирающейся  на  задворках  pret-a-porte
Татьяне Парфеновой: демонстрировать газовые шарфики.
   - Ты полагаешь, что фигня?
   - А ты нет? Ты чем его заправляешь? Водой, что ли? Или это  зажигалка?  -
Эта мыслишка почему-то развеселила Ленчика и перевела происходящее в  разряд
дешевого хлипкого шоу - такого, какое мы практиковали на  гастролях,  Ленчик
всегда гнусно экономил на качественном зрелище, мудак.
   - Понятия не имею... Как думаешь, стоит  проверить?  А  вдруг  и  вправду
зажигалка? - Эта мыслишка почему-то развеселила и Динку: show  must  go  on,
даже такое - дешевое и хлипкое.
   - Проверь!..
   - Проверить?!
   - Ну, проверь... Проверь!
   Ленчик-Ленчик, как легко оказалось  тебя  развести!  Как  два  пальца  об
асфальт, ей-богу!
   Ленчик, окрысившись, нанизывает ругательство за ругательством,  связывает
их узлами - рифовыми, шкотовыми, беседочными, двойными гачными, -  интересно
только, откуда я знаю все это?.. И сколько их накопилось  за  последние  два
года, ругательств! Он споро, как заправский альпинист, взбирается на Монблан
словесных испражнений и уже оттуда поливает  нас  отборным  матом:  дешевки,
соски, малолетки сраные, я вас на помойке  нашел  и  людей  из  вас  сделал,
дряни, а вы, а вы...
   То, что происходит потом,  плохо  укладывается  в  моей  голове.  Хотя  я
ожидала этого: чуть позже, но - ожидала.
   Динка не выдерживает на овцах.
   Тупорылых безобидных овцах.  Я  слышу  сухой  короткий  щелчок,  и  через
мгновение  правое  плечо  Ленчика  вспухает  красным.  Взрывается   красным,
расцветает.
   Красное отбрасывает Ленчика на спинку стула и  моментально  затыкает  ему
рот: Ленчик больше не орет на нас, он воет.
   Воет, как выл Рико, запертый в кладовке.
   - Ах ты, сука, сука, сука!.. Ах ты...
   - Ты смотри, не зажигалка, - меланхолично замечает Динка.
   - Не зажигалка, точно, - так же меланхолично подтверждаю я,  не  в  силах
отлепиться от Динкиного затылка. Короткий подшерсток набивается мне в рот, и
нет ничего вкуснее этого подшерстка, так бы  сожрала  его  весь,  так  бы  и
сожрала.
   - Суки! - не унимается Ленчик. - Что же вы сделали, суки?!.. А-а...
   Из Ленчикова плеча хлещет кровь - не такая, как у Ангела. Та была  темной
и бесповоротной,  а  в  светло-алой  крови  Ленчика  еще  теплится  надежда:
переведем все в шутку, переведем, а?..
   Поздно, Ленчик.
   Слишком поздно. Ты можешь зажимать плечо пальцами сколько  угодно  -  все
равно: поздно.
   - Суки... Дряни...
   - Заткнись, - просительным тоном говорит Динка. - Заткнись, плизз...
   Ленчик и рад бы помолчать, но ничего не получается: скорее всего, у  него
болит простреленное Динкой плечо. Наверное, это и вправду больно,  думаю  я,
не испытывая, впрочем, никаких сожалений по поводу Ленчика.
   Так тебе и надо, mio costoso, так тебе и надо!
   Некоторое время он еще воет, потом сбрасывает обороты и  начинает  просто
подвывать, а потом переходит на хрип, идущий не от закушенных губ даже, нет.
Идущий от глаз, от ноздрей, от покрытых испариной висков.  На  щеки  Ленчика
вскарабкивается  синева,  борода  забивается  в  подбородок,  как  крыса   в
выгребную яму, - еще никогда я не видела его таким.
   Никогда.
   Но и он никогда не видел нас такими.
   Никогда.
   - Вы... - Он смотрит на нас широко открытыми, остекленевшими  от  боли  и
недоверчивого ужаса глазами. - Вы сумасшедшие... Сумасшедшие.
   - Ну да, - говорит Динка. - Сумасшедшие. Никто ничего не заподозрит... Мы
же - сумасшедшие. Правда, Рысенок?
   - Точно. - Я не отказываю себе в удовольствии  ухватить  губами  ласковый
ветерок Динкиных волос. - Точно. Нас все достало, мы  сломались  и  сошли  с
ума.
   - Мы перестали быть популярными, сломались и сошли с ума. Ты  ведь  этого
хотел, Ленчик... Ты сам это придумал...
   - Сумасшедшие, сумасшедшие... - Он не может остановиться. Так же, как  не
может остановиться кровь, которая сочится из его плеча.
   - Лучше бы тебе  помолчать,  -  миролюбиво  советует  Динка.  И  задирает
подбородок вверх. И мои губы плавно перемещаются с ее затылка на макушку.  -
Забери у него рюкзак, Рысенок.
   Покидать Динкину макушку мне почему-то не очень хочется, но я подчиняюсь.
Я обхожу стол и в  нерешительности  останавливаюсь  перед  Ленчиком.  Ленчик
вблизи вовсе не кажется таким уж сломленным и безопасным.  И  за  рюкзак  он
держится так, что мама не горюй.
   - Забери у него рюкзак...
   Ленчик и рад бы залепить мне пощечину, ткнуть в  зубы  здоровым  кулаком,
шугануть меня, сорвать на мне зло и боль, но  Динка  и  не  думает  опускать
пистолет.
   И он подчиняется.
   Я вынимаю  рюкзак  из  его  слабеющих  рук,  и  на  секунду  наши  пальцы
соприкасаются - мои, холодные и равнодушные, и его, горячие и  просительные:
"Что же ты делаешь, Рысенок, что? Разве не я сделал тебя  знаменитой?  Разве
не благодаря мне вы взлетели во все чарты? Разве не с моей помощью вы  стали
звездами?.. Разве не я прошибал лбом глухую стену целомудренного,  как  дочь
ортодоксального еврея,  телевидения  -  только  лишь  для  того,  чтобы  две
скандальные нимфетки-лесби нагло сосались друг с другом по всем  федеральным
каналам... Разве не я фаршировал твой череп интеллектом, взятым  напрокат  у
энциклопедических  словарей,  справочников  и  кроссвордов?  Разве   не   я?
Разве?... Не предавай меня, Рысенок, не  предавай...  Не  предавай  хотя  бы
ты..."
   Но я глуха к безмолвным мольбам Ленчика. Я - его достойное продолжение.
   И Ленчик затравленно  расстается  с  рюкзаком;  рюкзаком,  набитым  парой
квартир,  бескрылой  виллой  в  Ческе-Будейовице  и  скромным  автопарком  в
количестве трех престижных иномарок. О другом,  нажитом  непосильным  трудом
добре мне неизвестно ровным счетом ничего; хотя оно наверняка  есть:  Ленчик
умеет зарабатывать деньги. Ленчик сам снимал все наши клипы, экономя на всем
и  всех  подставляя,  минималистический  экспрессионизм  -   вот   как   это
называется.  Ленчико-вы  стратегия   и   тактика   были   преподнесены   нам
обдолбавшейся Виксан как циничная мудрость шоу-бизнеса: раскрутить несколько
светлых полунищих голов на идеи, а потом выпроводить на пинках, не  заплатив
ни копейки. А идеи присвоить себе.
   И присвоить себе нас самих, тупорылых овец, черную и белую, да так, чтобы
самому решать - сошли мы с ума или нет.
   Не стоит так волноваться, Ленчик! Мы сошли с ума и без твоей помощи...
   Я отступаю от Ленчика, победоносно сжав трофей, я  возвращаюсь  под  сень
Динкиных волос - целая и невредимая, с непопорченной шкурой, с торжествующей
улыбкой на лице; рейд в тыл противника удался, вот только что теперь  делать
с самим противником?..
   - Поднимайся, - командует Динка Ленчику.
   - Это еще зачем?! - шепчет Ленчик исказившимся бледным ртом.
   - Затем. Поднимайся. Я ведь могу взять правее...
   Взять правее - это значит упереться прямо в сердце. Или его больше нет на
месте, трусливого, склизкого Ленчикова сердца - и  оно  упало  на  такое  же
склизкое дно желудка? Или - еще ниже?..
   - Поднимайся. - Динка непреклонна.
   И Ленчик с трудом поднимается: любое движение причиняет ему  боль,  любое
отсутствие движения - боль не меньшую.
   - Выходи.
   - Куда это? Вы что задумали?..
   - Выходи...
   Мы эскортируем Ленчика к кладовке  и  запираем  его  там,  несчастного  и
притихшего. Последнее, что я вижу, - джинсы, мешком свисающие со  сморщенной
от страха задницы всесильного продюсера  Леонида  Павловского.  Так  тебе  и
надо, Ленчик, так тебе и надо!..

***

   ...В рюкзаке оказывается не  так  уж  много  барахла:  три  пары  носков,
джинсы,  две  футболки,  рубаха,  несессер,  набор  для   бритья;   упаковка
презервативов, которая вкупе с провокационно-пляжными шортами  без  карманов
вызывает у Динки  приступ  гомерического  хохота;  пухлая  записная  книжка,
ежедневник, тисненый золотом...
   И папка.
   Из папки Динка  торжественно  извлекает  кипу  отпечатанных  на  принтере
листов. Первый лист впечатляет нас настолько, что некоторое время мы молчим,
не в силах перевернуть его. Отложить в сторону. Надпись на  листе  набранная
слезливо-романтическим шрифтом Times New Roman, гласит:
   "ТАИС: история славы и отчаяния".
   Это похоже на рукопись книги. Черт, это  и  есть  книга  -  возможно,  та
самая, о которой Ленчик упоминал в своем письме  к  Ангелу:  "Сегодня  я  ее
закончил, поставил последнюю точку..." "История славы и отчаяния" звучит как
эпитафия, выбитая на могильной плите.
   История "Таис" закончена.
   Чтобы понять это, достаточно прочитать первый абзац.
   Динка читает его вслух, и  это  занимает  не  так  много  времени:  минут
десять, никак не больше. После чего мы молчим еще добрых полчаса.
   - Нехило, - говорит наконец Динка. - А тебе как?
   - Очень впечатляет, - только и могу выговорить я.
   - Очень. Особенно пассаж, как  мы  с  тобой  лежим  в  кровати,  голые  и
мертвые. Бедняжки.
   - Бедняжки, - вторю я Динке. - Но согласись, это красивая смерть.
   - Да... Ничего себе.
   - А ты... Ты бы хотела так умереть? - У меня начинают покалывать  кончики
пальцев: это не праздный вопрос, совсем не праздный.
   Наш финал выглядит до жути правдоподобным, Ленчик постарался, он даже  не
поленился описать дом, в котором мы  прожили  столько  времени,  -  довольно
точно, с легкой сентиментальностью, с меланхоличной симпатией.  За  словами,
которые склонились над мертвой постелью "Таис", я вижу  лестницу  на  второй
этаж, и Деву Марию, подвизающуюся  в  должности  кухарки,  и  библиотеку,  и
неровные каменные стены, и полные дохлых насекомых окна в сад.
   И сам сад.
   Мы  умерли  от  передозировки  героина,  мы  сделали   это   сознательно,
классический "золотой укол", ничего другого  нам  не  оставалось,  испытания
сиюминутной славой и последующим забвением мы не выдержали -  эка  невидаль,
многие не выдерживают. Но мы заслуживаем симпатии - как никто.
   Две запутавшиеся девочки, которые были такими хрупкими  для  этого  мира.
Две запутавшиеся девочки, которые так любили друг друга.
   Наша смерть скрыта под  легким,  как  переноснал  ширма,  словосочетанием
"Должно  быть..."  Должно  быть,  это  было  именно  так.  Хотя   автор   не
настаивает... Должно быть, перед  тем,  как  ввести  наркотик  в  вену,  они
занимались любовью. Должно быть, они занимались любовью все  последние  дни:
они никуда не выходили, жизнь вне стен дома  мало  интересовала  их.  Должно
быть, они не случайно выбрали Испанию - страну, созданную для романтической,
подбитой алой подкладкой, смерти. И смерть их была  невыносимо  испанской  -
самая настоящая смерть от любви.
   Они могли найти спасение лишь друг в друге - и нашли его.  А  перед  тем,
как найти, украсили постель орхидеям