угим,  кроме  ворожбы,
объяснить внезапно вспыхнувшую страсть Kopaбeльникoffa было нельзя. Ворожба,
колдовство и даже костлявый призрак с отрубленными петушиными головами...
   - Прямая и явная угроза, - он и понятия не имел, как эти слова  сорвались
с  его  губ:  американские  киноподелки,  в  отличие  от  нежного,  старого,
черно-белого кино, Никита терпеть не мог.
   - Кому?
   - Ему. Тому, кого ты называешь богатым черепом.
   - Это вряд ли, - Мариночка неожиданно нахмурилась. - Это вряд ли...  Я  -
не опасна. Прошли те времена, когда я была опасной.
   - Решила начать все с чистой страницы? С белого  листа?  В  который  раз,
позволь спросить?
   И снова, сам того не ведая, Никита  зашелестел  пергаментными  страницами
прошлой Мариночкиной жизни. Безобидная  и,  в  общем,  примирительная  фраза
произвела на певичку странное впечатление. Да что там, странное -  это  было
еще мягко сказано!
   Близко придвинувшись к Никите, так близко, что его едва не обожгло  огнем
ее медно-рыжих глаз, Марина-Лотойя-Мануэла прошептала:
   - В первый, дорогой мой. В первый...
   - Ну и отлично. Я за тебя рад.
   - А уж я как рада... Ты и представить себе не можешь...
   Конечно же, она солгала ему. Но эта ложь вскрылась позже, много позже,  а
пока Никите ничего не оставалось, как мириться с ролью спасателя на  мертвом
озере. Спасателя, который никого не может спасти...
   Это был единственный их разговор. Или - почти единственный.
   Никита  и  думать  забыл  про   его   содержание,   вот   только   чертов
полустишок-полусчиталка довольно долго вертелся у него в голове. Слов он  не
запомнил, но запомнил ритм, похожий  на  заклинание...  Или...  Нет,  Марина
Корабельникова, в девичестве  Палий,  не  заклинала,  она  предупреждала.  И
совсем не Никиту, Никита был мелкой сошкой,  личным  шофером,  парнягой  для
поручений, хранителем связки ключей, которые Корабельникоff позабыл забрать.
Вовсе  не  Никиту  Чинякова  предупреждала  Мариночка.   Она   предупреждала
ангела-хранителя Корабельникоffa.
   Будь начеку, ангел, я уже пришла.
   Но Никита не внял предупреждению. Да и что бы он мог сказать  хозяину,  в
самом деле? Будь осторожен, Ока Алексеевич? Молодая жена и муж в летах - это
всего лишь персонажи анекдота в лучшем случае и герои криминальной хроники -
в худшем. Но ни первое, ни второе не  подходило  -  ни  Корабельникоffу,  ни
самой Марине. Их отношения были сложнее.  Намного  сложнее.  А  может  быть,
проще - но этого Никита не знал. И так никогда и не узнал.
   Все две недели, что just married провели в итальянском, заросшем веками и
культурами цветнике, Никита гадал, что предпримет  Мариночка.  Забеременеет,
заведет  молодого  любовника,  придержит  старого   (или   старых,   пятерых
Хуанов-Гарсия, к примеру) или начнет вытягивать у пивного  простачка  деньги
на  сольную  карьеру  в  шоу-бизнесе.  После  длительных   раздумий   Никита
остановился на сольной карьере. И поставил на нее теперь уже десять баксов.
   И снова проиграл.
   Ни о  какой  карьере  Марина-Лотойя-Мануэла  и  не  помышляла.  Что  было
довольно странно, учитывая ее  внешность,  нестыдный  голос  (опять  же,  не
Монтсеррат Кабалье и не Мария Каллас, но все же, все  же)  и  почти  мужскую
хватку  -  как  раз  тот  тип  женщин,   который   Митенька   Левитас   емко
характеризовал, как "баба  с  яйцами".  Но  яйца  у  Мариночки  оказались  с
дефектом, ей нравилось быть мужней женой, вот и все. Понятие "мужняя  жена",
очевидно, распространялось только на койку. Во всем остальном  Мариночка  не
преуспела.  Шикарная  квартира  на  Пятнадцатой   линии   по-прежнему   была
запущенной - как и во времена их  с  Корабельникоffым  субботних  бдений  на
кухне, - там не появилось  ни  одной  новой  вещи.  Далее  дурацких  дамских
безделушек не просматривалось, даже жалюзи на окнах не возникли (кроме разве
что гобеленовых  -  в  ожившей  с  появлением  Мариночки  Корабельникоffской
спальне), даже мебели не прибавилось. За исключением  огромной,  похожей  на
пустыню Кызылкумы, кровати, которая с успехом  заменила  походную  хозяйскую
койку.
   На этом полет дизайнерской мысли Мариночки закончился.
   Остальная квартира по-прежнему сверкала голыми стеклопакетами  и  пыльной
стерильностью  комнат.  Никаких  занятий  по  шейпингу  и  фитнесу,  никаких
соляриев и косметических салонов, никаких бутиков,  супермаркетов  и  прочих
атрибутов кисло-сладкой новорусской жизни. Впрочем, об  этой  стороне  жизни
new-Корабельниковой Никита почти ничего не знал, да и стелиться  травой  ему
тоже не пришлось. Теперь он имел дело только с самим хозяином, а драгоценная
Мариночкина жизнь была доверена Эке. Корабельникоff,  до  этого  сам  стойко
отказывавшийся от телохранителей, почему-то решил,  что  бодигард  вовсе  не
помешает молодой жене. Для этих целей и был  нанят  истребитель-камикадзе  с
грузинским именем на бронированном фюзеляже.  Женским  именем,  значит,  все
обстояло не так безоблачно, и ревность, пусть и скрытая, имела  место  быть,
если уж Корабельникоff нанял для Мариночки женщину-телохранителя. Женщину, а
не мужчину - береженого Бог бережет. Эка была брошена к ногам  Мариночки  на
пару с изящным новехоньким фольксвагеном "Bora", стоившем сущие  копейки  по
сравнению с платиновым колье. Ока Алексеевич отрыл  ее  в  престижной  школе
телохранителей, которую  Эка  закончила  первой  ученицей  в  своей  группе.
Сертификат Э. А. Микеладзе был туго перетянут черным поясом по дзюдо, к нему
же  прилагалось  звание  мастера  спорта  по  стендовой  стрельбе.   Коротко
стриженная, сплетенная из сухожилий брюнетка Эка удивительно шла женственной
Мариночке - впрочем, точно так же ей шли колье, туфли на шпильках,  циничная
улыбка и покровительственное обращение ко всем: "Дорогой мой". "Подлецу  все
к лицу", - сказал  бы  в  этом  случае  Никитин  приятель  Левитас.  К  лицу
Мариночки оказалась и маленькая прихоть праздной женщины: раз в  неделю  она
пела во все том же "Amazonian Blue",  в  присутствии  заметно  высохшего  от
любви Корабельникоffа.
   То, что хозяин сдал, Никита заметил не сразу. Вернее, он упустил  момент,
когда  все  это  началось.  Просто  потому,  что  его  общение  с   патроном
сократилось  до  необходимого  производственного  минимума.   Корабельникоff
больше  не  нуждался  в  спарринг-партнерах.  Бокс,   тренажеры   и   прочие
водочно-огуречные мужские  радости  были  забыты,  безжалостно  выкинуты  из
жизни. Но Корабельникоff ни о чем не жалел, во всяком случае Никита возил на
работу и с работы стопроцентно счастливого человека.  Счастливого,  несмотря
на то что у молодцеватого Оки Алексеевича как-то разом  поперли  морщины,  а
седина стала абсолютной. Теперь он вовсе не казался всемогущим,  и  во  всем
его облике появилась почти библейская одряхлевшая усталость. Первой обратила
на это внимание  преданная  Нонна  Багратионовна,  с  которой  Никита  самым
непостижимым для  себя  образом  подружился  в  период  ожидания  патрона  в
имперском предбаннике.
   Самое первое  впечатление  не  обмануло  Никиту.  Нонна  Багратионовна  и
вправду была научным работником - тяжкое  наследие  зачумленного  советского
прошлого. Всю свою сознательную жизнь она просидела в  отделе  редкой  книги
Публички, трясясь над фолиантами, и даже защитила диссертацию по  никому  не
известному Гийому Нормандскому.  Об  этом  Никита  узнал  на  сто  пятьдесят
седьмой чашке кофе, распитой на пару с секретаршей.
   На сто шестьдесят третьей на безоблачном горизонте пивоваренной  компании
"Корабельникоff" появилась Мариночка.
   А на двести восемьдесят девятой состоялся весьма примечательный разговор.
   - Вы должны что-то предпринять, Никита, - воззвала к Никите  специалистка
по Гийому Нормандскому, интеллигентно размешивая три куска рафинада в чашке.
   - В каком смысле? - удивился Никита.
   - А вы  не  понимаете?  -  Нонна  Багратионовна  понизила  голос.  -  Ока
Алексеевич..
   - А что - Ока Алексеевич?
   - Я бы никогда не рискнула обсуждать эту тему с вами...  Из  соображений,
так сказать, этики... Но... Вы ведь не только шофер... И  не  столько...  Но
еще и доверенное лицо, насколько я понимаю.
   О, Господи, как же вы безнадежно отстали от времени, Нонна Багратионовна!
Вся жизнь Корабeльникoffa вертелась  теперь  только  вокруг  одного  лица  -
наглой физиономии  певички  из  кабака...  И  благодаря  стараниям  этой  же
физиономии Никита быстро был поставлен на место,  соответствующее  записи  в
трудовой книжке, - придатка к мерседесовскому рулю.
   - Он очень сдал за последнее время, наш шеф... И я думаю... Я думаю... Не
в последнюю очередь из-за этой стервы. Его нынешней жены.
   Нынешней, вот как... Значит, была и бывшая? Но  вдаваться  в  непролазные
джунгли Корабельникоffского прошлого Никита так и не решился - налегке и без
всякого вооружения. И потому сосредоточился на настоящем.
   - Вы полагаете, Нонна Багратионовна?
   - А вы нет, Никита? Есть же у вас глаза в конце концов! Она его заездила.
   - Заездила?
   - Не прикидывайтесь дурачком, молодой  человек.  И  не  заставляйте  меня
называть вещи своими именами. Ну, как это теперь принято выражаться...
   Никита смутился и от смущения выпалил совсем уж непотребное:
   - Затрахала?
   -  Вот  именно!  -   обрадовалась   подсказке   любительница   утонченных
средневековых аллегорий. - Затрахала. Она нимфоманка.
   Слово "нимфоманка" было произнесено  со  священным  ужасом,  смешанным  с
такой же священной яростью, - ни дать ни взять  приговор  святой  инквизиции
перед сожжением еретика на костре.
   - С чего вы взяли?
   - Вижу. Вижу, что с ним происходит. С моим мужем произошло то  же  самое,
когда он перебежал к такой вот...  молоденькой  стерве.  А  ведь  мы  с  ним
прожили двадцать пять лет. Душа в душу. И за какие-нибудь полтора  месяца...
Все двадцать пять - псу под хвост. Синдром стареющих мужчин, знаете ли...
   - Так он ушел от вас?
   - Сначала от меня, а потом вообще... ушел... Умер... А до этого полгода у
меня деньги одалживал. На средства, повышающие потенцию. Идиот! А  ведь  мог
бы прожить до ста, не напрягаясь...
   Н-да... Высохшее монашеское тело Нонны Багратионовны, больше  похожее  на
готический барельеф, убивало всякую мысль  о  плотских  наслаждениях,  Гийом
Нормандский был бы доволен своей подопечной. Рядом с таким телом, совершенно
не напрягаясь, легко прожить даже не  сто  лет,  а  сто  двадцать.  Или  сто
пятьдесят.
   - Вчера он отменил  встречу,  -  продолжала  вовсю  откровенничать  Нонна
Багратионовна. - И все ради какого-то мюзикла, на который его Мариночка  так
жаждала  попасть.  Я  сама  заказывала  билеты.  Это  ненормально,   Никита,
отказываться от деловой встречи из-за прихотей жены. При  его-то  положении,
при его-то репутации. Я права?
   Никита шмыгнул носом - обсуждать поведение хозяина ему не  хотелось.  При
любом раскладе. И даже теперь, когда последняя  фраза  из  "Касабланки",  на
которую он возлагал столько надежд, накрылась медным тазом.
   - Мне она сразу не понравилась, эта девка. Типичная стяжательница.
   - Охотница за богатыми черепами,  -  неожиданно  вспомнил  Никита  фразу,
оброненную Мариночкой.
   - Вот видите! Вы тоже так думаете! Нужно принимать меры.
   - Какие, интересно?
   В глазах Нонны Багратионовны появился нездоровый блеск.
   - Я много думала об этом... Она ведь совсем  его  не  любит,  эта  девка.
Всего-то и дала себе труд наложить лапу на мешок с деньгами. А он  доверился
ей как ребенок, право слово... Больно смотреть... Ах, что  бы  я  только  ни
отдала, чтобы вывести ее на чистую воду! Но,  к  сожалению,  это  выше  моих
сил... Зато вы... Вы готовы принести себя в жертву, молодой человек?
   - Я? - опешил Никита.
   - Ну да... Заведите с ней интрижку. Вы - симпатичный, юный.  Классический
тип  латинского  любовника.  Она  не  устоит.  Пресыщенным  самкам  нравятся
латинские любовники...
   Латинский любовник - это было что-то новенькое. Во всяком случае, до  сих
пор Никита считал себя кем угодно, но только  не  брутальным  мачо  с  плохо
выбритым подбородком и чесночным запахом изо рта. Подобное  сравнение  могло
родиться только в дистиллированных мозгах  климактерички  со  стажем,  коей,
безусловно, дражайшая Нонна Багратионовна и являлась.
   - Не тушуйтесь, Никита, - интимно придвинувшись, продолжила она. - Не  вы
первый, не вы последний. Расхожий сюжет. Сюжет и правда  был  расхожим,  вот
только  где  именно  могла  почерпнуть   его   Нонна   Багратионовна   -   в
мумифицированном отделе редкой книги или в порнофильме о хозяйке особняка  и
мускулистом садовнике?... Спрашивать об этом Никита не рискнул.  Не  рискнул
он и откликнуться на экстравагантное предложение секретарши. И  тема  завяла
сама собой.
   Впрочем, она еще отозвалась эхом недели через две, когда Никита заехал на
Пятнадцатую линию, чтобы передать Мариночке очередные  билеты  на  очередной
мюзикл - сам Корабельникоff застрял в Ленэкспо на выставке "Новые технологии
в пивной промышленности".
   Дверь открыла Эка. Открыла после того, как он совсем уж собрался уходить,
протерзав   звонок   контрольных   три   минуты.    При    виде    сумрачной
телохранительницы Никита, как обычно, оробел. С самого начала  их  отношения
не заладились, если несколько совместных посиделок в "Amazonian Blue"  можно
назвать отношениями. До сегодняшнего дня они не перебросились и парой  фраз,
и Эка вовсе не собиралась отступать от традиции. Она  лишь  дала  себе  труд
осмотреть Никиту, отчего тот скуксился  еще  больше.  Под  антрацитовым,  не
пропускающим свет взглядом Эки Никита почувствовал себя,  как  в  оптическом
прицеле снайперской винтовки, и даже испытал непреодолимое желание покаяться
в грехах, как и положено приговоренному к смерти. Но вместо этого  пробухтел
невразумительное:
   - Я по поручению Оки Алексеевича... Здесь билеты...
   Эка коротко кивнула. А Никита в очередной раз подумал: что  же  заставило
ее заняться таким экзотическим ремеслом? Она была типичной грузинкой, но  не
той, утонченной,  узкокостной,  вдохновляющей  поэтов,  воров  и  виноделов,
совсем напротив. Ей бы на чайных плантациях корячиться в  черном  платке  по
самые брови; ей бы коз доить и лозу подвязывать, а в перерывах  между  этими
черноземными занятиями выплевывать из лона детей - тех самых, которые станут
впоследствии поэтами, ворами и  виноделами.  И  полюбят  уже  совсем  других
женщин - утонченных и узкокостных... И вот, пожалуйста, - телохранитель!...
   Впрочем, о том, что Эка - телохранитель, напоминала теперь только кобура,
пропущенная под мышкой. Из кобуры виднелась такая  же  антрацитовая,  как  и
взгляд грузинки, рукоять пистолета, а на плечах болталась  кожаная  жилетка,
натянутая прямо на голое тело. В любом другом случае Никита  решил  бы,  что
это  очень  эротично  -  жилетка  на  голое  тело,  вызывающе-четкий  рельеф
мускулов, спящих под смуглой кожей, и татуировка на левом предплечье - змея,
кусающая себя за хвост. В любом другом - только не в этом. Эка была  создана
для того, чтобы влет, не целясь, расстреливать все непристойные  желания.  А
мысль о том, что чересчур фривольный прикид  не  соответствует  официальному
статусу телохранителя, даже не пришла Никите в голову. А если бы и пришла  -
он списал бы это на жаркий и влажный питерский август.
   Билеты перекочевали в ладонь Эки,  и  она  коротко  дернула  подбородком,
давая  понять,  что  аудиенция  закончена.  Но  дверь  перед  носом   Никиты
захлопнуться так и  не  успела:  из  недр  квартиры  раздался  томный  голос
Мариночки:
   - Кто там, дорогая моя?
   - Шофер, - после секундной паузы возвестила Эка. Голос у нее оказался под
стать мальчишеской стрижке - глухой и низкий.
   Вот так. Шофер. Всяк сверчок знай свой шесток.
   -  Пусть  войдет,  -  голос  Мариночки  стал  еще  более  томным.   Прямо
королева-мать в тронном зале, по-другому и не скажешь.
   По лицу Эки пробежала тень заметного неудовольствия, но тем не менее  она
посторонилась и пропустила Никиту в квартиру.
   Никита вошел в знакомую до последней мелочи прихожую. Что ж, здесь ничего
не изменилось, и в то же время изменилось все.  Поначалу  он  даже  не  смог
определить, чем вызваны столь разительные тектонические подвижки;  это  было
похоже на детскую игру "Найди пять различий". Никита же не нашел ни одного -
все  вещи  стояли  на  своих  местах,  даже  традиционные  ящики   с   пивом
перекочевали сюда прямиком из прошлой зимы.
   - Хочешь кофе, дорогой мой?  -  спросила  Мариночка,  увлекая  Никиту  на
кухню.
   - Хочу, - соврал Никита.
   Никакого  кофе  ему  не  хотелось  -  нахлебался  до  изжоги  гнуснейшего
секретарского "Chibo"; но это был единственный повод просочиться на когда-то
холостяцкую  кухню,  о  которой   у   Никиты   остались   самые   благостные
воспоминания. Здесь, вдали от ада собственной жизни, он был почти счастлив.
   Теперь от немудреного счастья остались рожки до ножки: некогда запущенное
и разгильдяйское  пространство  кухни  приобрело  четко  выраженную  систему
координат, на  одной  стороне  которой  устроилась  Мариночка  с  кофемолкой
"Bosh". На другой обосновалась Эка, подпирающая дверной косяк литым  плечом.
После некоторых колебаний Никита уселся на краешек табуретки  -  той  самой,
сидя на которой было так весело, так мрачно, так  упоительно  пить  водку  с
Kopaбeльникoffым.
   Мариночка небрежно ссыпала кофе в турку,  и  по  кухне  расползся  острый
пряный аромат. И только теперь Никита понял, что именно изменилось в доме.
   Запах.
   Одиночество   Kopaбeльникoffa   пахло    совсем    по-другому.    Старыми
фотографиями, дешевыми ирисками, нагретыми на солнце  сандалиями,  бездымным
порохом, дохлыми жуками в спичечном коробке - всем  тем,  чем  забито  любое
уважающее себя мальчишеское детство. А Корабельникоff, несмотря  на  седины,
состояние и пивную компанию собственного имени, до самого последнего времени
оставался мальчишкой. И это тоже тащило Никиту в дом Корабельникоffa  -  как
на аркане. Детство Никиты-младшего было похоже на Корабельникоffcкoe,  даром
что их разделяли десятки лет...
   А с приходом Мариночки все это исчезло. И, похоже, навсегда.
   Осев здесь,  она  забила  все  поры  квартиры  принадлежащими  только  ей
запахами. Она рассовала их по углам, она ловко пометила территорию, и теперь
все эти запахи, подобно минам-растяжкам, грозно предупреждали: "Не влезай  -
убьет". Нет, это были совсем не  те  традиционные  запахи,  которые  шлейфом
тянутся за любой женщиной. Не духи, не гели, не дезодоранты, не свежевымытые
волосы, не свежесшитые платья, совсем нет. Здесь  пахло  телом.  Телом  -  и
больше ничем. Родинками, кожей, потом, спермой,  поцелуями,  бритым  лобком,
искусанными губами, задохнувшимся  в  предвосхищении  оргазма  стоном.  Этот
запах вызывал самые порочные желания, толкал  на  самые  безумные  поступки,
лишал сил и ускользал от возмездия. Но, странное дело, в столь  первобытном,
животном торжестве тела было что-то религиозное, впору секту  организовывать
и молиться до одурения на фалоимитатор. Никиту  даже  пот  прошиб  от  такой
термоядерной смеси борделя и  исповедальни.  Но  не  ей  же  исповедоваться,
медноволосой порно-аббатисе! В длиннющей футболке, с голыми стройными ногам.
Никита  вперился  взглядом  в  эту  проклятую  футболку  с  целым   выводком
мультяшных щенков-далматинов. Под футболкой ничего не было, Никита мог бы  в
этом поклясться - ничего, кроме  бесстыже  выпирающих  сосков  и  такого  же
бесстыжего провала живота. Черт, когда-то  давно,  в  счастливом,  осененном
Никитой-младшим прошлом, Инга тоже любила ходить в  длинных  футболках.  Его
футболках. Это теперь она носит глухие платья под ворот, снять которые можно
разве что вместе с  кожей...  А  когда-то...  Когда-то  в  их  спальне  тоже
пахло...
   Нет, у них все было не так, совсем не так. Любовь, вот что это было.
   Здесь же любовью и не пахло. Во всяком