стеллажа и сдвинула шляпу на  затылок,  переваривая
подпись. И не так много времени на это ушло, не так много,  желудок  у  меня
оказался луженым. Целых два года он питался  такой  дрянью,  такой  падалью,
таким враньем, что справиться с почти диетическим "Мы в гостях у  Пабло"  не
составило большого труда.
   Даже если подпись на фотке не лжет - что из того? Ей четыре  года,  а  за
четыре года многое может измениться. Ведь Ангел ничего, ровным счетом ничего
не рассказывал о своей русской жене. И ничего не рассказывал о знакомстве  с
ней. В конце концов, за  четыре  года  можно  переметнуться  от  русского  к
испанцу и сто раз бросить не особо привлекательного полусумасшедшего Ленчика
ради красавца Пабло-Иманола. Почему нет? Я бы на месте русской  жены  Ангела
поступила точно так же.  А  Ленчик  с  Ангелом  остались  друзьями,  лучшими
друзьями, mio costoso, бывает же такое - редко,  но  бывает...  Смотреть  на
прикрытое, занавешенное условностями, временем и обстоятельствами тело своей
бывшей жены - и ничего не чувствовать.  Отдать  его  другому,  сменить,  как
опостылевший диск в плеере, забыть, как приевшийся ландшафт, - и  ничего  не
чувствовать. И, потягивая "Риоху", с улыбкой наблюдать,  как  кто-то  другой
раз за разом прокручивает этот диск, - и ничего не  чувствовать.  Бывает  же
такое - редко, но бывает.
   А потом все становится с ног на  голову,  и  обладание  одним  и  тем  же
женским телом делает мужчин не соперниками, а соучастниками. Точно  так  же,
как обладание одним и тем же мужским телом делает женщин не  соперницами,  а
соучастницами.
   Даже двух соплячек, ненавидящих друг друга. Двух соплячек - скорее всего.
Мы с Динкой и есть соучастницы. Мы вместе - или  почти  вместе  -  раскусили
электронные игры Ангела с Ленчиком, а они были чуть посложнее "Тетриса".  Мы
вместе  -  или  почти  вместе  -  решили  окучить  Риеру  Альту.  Мы   стали
соучастницами - точно так же, как стали соучастниками Ленчик и Пабло-Иманол.
И не только в контексте бывшей-бывшей жены.
   Точно так же, точно так же, только глаза слипаются.
   Вот хрень.
   Я ненавидела это свое состояние и побаивалась его. Меня всегда неудержимо
клонило в сон, когда я сталкивалась с чем-то непонятным, чего подсознательно
боялась. И чего не могла, не  решалась  объяснить  -  именно  в  силу  этого
мягкого, плюшевого, разъедающего душу страха.  Сонные  прогулки  по  сонному
льду - вот как это называлось. Первый раз это случилось  со  мной,  когда  я
застукала Динку с очередным дурацким кобельком. Гастрольный, ни  к  чему  не
обязывающий трах, который Динка  начала  практиковать  через  полгода  после
нашего первого выступления. Схема  всегда  была  одна  и  та  же:  во  время
концерта она цепляла взглядом какую-нибудь смазливую распаренную  физиономию
и больше с ней  уже  не  расставалась.  Клейкая  струя  Динкиных  гнуснейших
желаний облепляла жертву, парализовывала и лишала воли. Точно так же  лишала
воли и ее звездность. На сцене она была недостижима, Динка, недостижима -  и
все равно доступна. Как самая последняя шлюха. Жертва хорошо это понимала  и
каждый  раз  оказывалась  за  кулисами,  чтобы  быть  растоптанной  Динкиной
извращенной  любовью  к  сомнительным,  скоропортящимся  удовольствиям.   Со
временем я привыкла к этому, но в тот, первый, раз, когда я застукала  ее  с
кобельком в гримерке... Когда, толкнув ногой дверь, я увидела этого кобелька
со спущенным штанами и Динку, стоящую перед ним на коленях...
   - Закрой дверь с той стороны! - проорала мне Динка, с трудом отрываясь от
своего случайного любовника.
   Тогда она еще стеснялась меня, это потом ей стало на все наплевать.
   - Что?..
   Кажется, я даже этого  дурацкого  вопроса  не  задала,  я  видела  только
крепкие юношеские, подло трясущиеся ягодицы и Динкину взмокшую челку. То  ли
от только что закончившегося выступления, то ли...
   - Закрой дверь с той стороны!..
   Я послушно прикрыла дверь и отошла от нее на безопасное  расстояние:  как
будто парень мог задеть меня, как будто Динка могла задеть...  Вот  тогда-то
мне и захотелось спать. Да  так,  что  справиться  с  этим  детским  сладким
желанием не представлялось никакой возможности. Я опустилась по стене, села,
сложив ноги по-турецки, как это обычно делала Динка, и  прикрыла  налившиеся
свинцом веки. Никаких мыслей в голове,  никаких,  только  слипшаяся  Динкина
челка...
   Я хорошо помню... Я хорошо помню, что очнулась только тогда, когда кто-то
настойчиво потрепал меня за плечо.
   Алекс.
   Еще не умерший Алекс в своем вечном вытянутом свитере сидел против меня.
   - Что случилось? - спросил он. - Почему ты здесь?
   Действительно, почему я здесь? В  чужом  городе,  каких  сотни;  в  чужом
дворце спорта, каких тысячи; в  чужом  коридоре,  каких  десятки  тысяч;  на
чужом, не очень чистом полу, каких миллионы... На  чужом,  не  очень  чистом
полу, каких миллионы, сидит звезда -  каких  раз  и  обчелся...  Хорошенький
сюжет для бульварной прессы, ничего не скажешь...
   - Эй, почему ты здесь?
   - Нипочему, - огрызнулась я. - Сам спроси у этой твари...
   - Да что случилось, в конце-концов?!
   О-о, только Алекс, несчастный, измотанный болезнью Алекс принимал наши  с
Динкой контры близко к сердцу. Ленчика и Виксан это забавляло, не более, они
считали, что так  и  не  обузданная  ненависть  придает  пикантность  нашему
скандальному дуэту. И  не  дает  разжижаться  тягучей,  черной,  как  мазут,
застоявшейся крови.
   - Давай... Иди к ней, иди... Проведай нашу дорогую Диночку...
   Алекс пожал плечами, отлепился от меня и направился к гримерке. Только бы
тебе не пришло в голову постучать, подумала я совершенно  безнадежно:  Алекс
всегда был удручающе корректен... Вот и сейчас он аккуратно стукнул в легкую
фанеру костяшками пальцев и едва не получил по  лбу  распахнувшейся  дверью.
Кобелек, оперативно выудивший свое, выполз из гримерки. На лице его -  тупом
лице с тупым носом, тупыми скулами и тупым подбородком -  застыло  выражение
удовольствия и растерянности. И оскорбленной в своих лучших чувствах похоти.
Потом  я  видела  много  таких  лиц,  самых  разных,  но  это  выражение   -
оскорбленной в своих лучших чувствах похоти - всегда оставалось неизменным.
   Вот хрень!
   Тогда Алекс настучал  о  происшедшем  Ленчику:  интеллигентно,  робко,  с
застенчивым придыханием, почти с пиететом. А Ленчик настучал по куполу Динке
- уже без всякого пиетета. В присутствии Виксана и меня, что было совсем  уж
унизительно.
   - Если ты еще раз позволишь себе такой левый номер, тварь живородящая,  -
сказал он Динке в своей обычной манере, -  если  ты  только  позволишь  себе
его... Я тебя урою... Я тебя через взвод солдат пропущу.
   - Где взвод? - в своей обычной манере огрызнулась Динка.  -  Подать  сюда
взвод!
   И Ленчик тотчас же съездил ей по физиономии - в своей обычной манере.
   - Это тебе от командира взвода, дорогуша. Учти, будешь  козлить,  я  тебя
заставлю кровью харкать. Я тебе все твои трубы перевяжу к чертовой матери...
   - Пусть антисексин принимает, - посоветовала флегматичная Виксан. -  Купи
ей антисексин.
   - Пошли вы к черту, - огрызнулась  Динка.  -  Сами  принимайте,  уроды...
Видеть вас больше не могу... А ее больше всех... Не могу...
   "Ее" - означало меня. Гнусную короткохвостую овцу, с которой  Динка  была
вынуждена сосаться на каждом  концерте:  втыкаться  в  ненавистные  губешки,
изображая глубокий и влажный поцелуй.
   - А уж как я тебя терпеть не могу... - вставила я в своей обычной манере.
- Уж как я... Тут не то что антисексин - цианистый калий не поможет...
   - Да заткнитесь вы обе, тупицы гребаные! - Интересно, сколько раз  Ленчик
говорил нам это? - Заткнитесь! Значит, так,  Дина.  Ты  прекращаешь  свои...
м-м-м... шалости. Хотя бы на гастролях... Дома - делай что хочешь...  Но  на
гастролях - никаких леваков. И если я еще раз узнаю об  этом...  Я  шкуру  с
тебя спущу... В самом прямом смысле. А требуху сдам в  анатомический  театр,
пускай студенты с тобой развлекаются...
   - Не гони... - поморщилась Динка. - Какой в задницу анатомический  театр?
Да если с моей головы хоть волос упадет, тебя  фаны  растерзают.  Без  масла
слопают...
   Ленчик запрокинул подбородок и дробно, по-женски рассмеялся. Господи, как
же я любила его в такие минуты! Как же я его любила!  И  за  миг  торжества,
которого вполне  хватало,  чтобы  размазать  Динку  по  стене,  была  готова
простить ему все.
   - Ох, как ты ошибаешься, дорогуша! Ох, как ты ошибаешься! А  все  потому,
что ты клиническая дура. Вместо того  чтобы  по  мужским  ширинкам  шляться,
умные книжки почитала бы...
   - Это какие же?
   - Да хоть какие... Да хоть про психологию восприятия, если не в лом.
   - Влом, - выдохнула Динка. - Ты мне так расскажи. Своими словами...
   - И не подумаю... А вот то, что о тебе забудут через три дня после  того,
как ты перестанешь открывать на сцене свой поганый рот, - это я и без книжек
знаю.
   - А с чего бы это мне перестать открывать на сцене свой  поганый  рот?  Я
еще попою. - Теперь Динкин голос не был таким злобно-победительным.
   - Петь ты будешь ровно столько, сколько тебе отпущено. Мной.  И  ни  днем
больше. - Он специально заводил нашу неистовую Динку, Ленчик. Он  делал  это
бесчисленное количество раз, и каждый раз Динка попадалась на крючок.
   - Пошел ты...
   - Пойдешь ты. И опять же, только тогда, когда я тебе об этом скажу...
   - Да я завтра от тебя уйду...
   - Контракт... - Ленчик прибегал к  кнуту  нашего  с  Динкой  контракта  с
видимым удовольствием:  ему  нравилось  хлестать  малолетку  по  зарвавшейся
спине. Очень нравилось. - Контракт. А контракт - он почище удавки  будет.  И
колумбийский  галстук  тоже  отдыхает...  Знаешь,  что  такое   колумбийский
галстук?..
   О колумбийском галстуке хорошо знала я,  колумбийский  галстук  наряду  с
гильотиной, папильотками и  девятью  способами  хранения  марочного  коньяка
входил в  Виксанов  список  достижений  цивилизации.  Колумбийский  галстук,
любимое развлечение подручных наркобаронов, перерезанное от уха до уха горло
и выпущенный через него на волю мертвый язык... Наш с  Ленчиком  контракт  и
вправду  отдаленно  напоминал  колумбийский  галстук:  на  волю   мы   могли
вырваться, только двинув кони. Склеив ласты, дав дуба, сыграв в ящик.  Динка
даже специально завела интрижку с одним  известным  питерским  адвокатом  по
фамилии Лауферман, престарелым, засыпанным перхотью любителем Лолит. Адвокат
за свои услуги ломил страшную, по-еврейски непроизносимую вслух цену,  Динке
же он не стоил  ничего:  так,  пара  слюнявых  поцелуйчиков,  пара  немощных
фрикций и целый  поток  белесых  цитат  из  серебряного  века,  благополучно
заменивших оргазм. Впрочем, Динкина подростковая, с легким пушком  на  икрах
самоотверженность так и не была награждена  -  ознакомившись  с  контрактом,
Лауферман только руками развел:
   - Вы попали, девочки... Вы попали...  -  сказал  он,  не  сводя  с  Динки
подернутых пленкой предпенсионного вожделения глаз. - Это не контракт, это -
кабала. Рабство в классическом варианте.  Очень  грамотно  состряпано...  Не
подкопаться... Даже я бессилен... Кстати, кто составлял сии тексты?
   - Кто? Дед Пихто! - огрызнулась Динка.
   Лауферман, на халяву получивший порцию рагу из  Лолиты,  не  обиделся.  И
даже позволил себе улыбнуться:
   - Нельзя подписывать такие бумаги без  адвоката...  Хорошего  адвоката...
Когда эти галеры закончатся...  Если  они  закончатся...  милости  прошу  ко
мне...
   Динка  спровадила  ушлого  задрыгу  Лауфермана   довольно   недружелюбно,
напоследок промычав что-то вроде "старый импотент, мать твою, теперь три дня
в ванне  киснуть  придется"...  А  мы  так  и  остались  в  обществе  своего
колумбийского галстука, рассчитанного на три года. И  Динкиных  остервенелых
сексуальных  партнеров.  Местного  разлива,  поскольку  на  гастролях  Динка
выдрючиваться прекратила. И это почти избавило меня от привычки внезапно,  в
самых неподходящих местах засыпать.
   И только теперь она вернулась. Только теперь.
   Перед фотографией Ленчика, бывшей-бывшей всеобщей  жены-пчелиной-матки  и
Пабло-Иманола по кличке Ангел.
   Сонные прогулки по сонному льду.
   Я завалилась набок, едва успев пристроить под головой  Ангелову  джазовую
шляпу. От лежалого ковра знакомо несло собачьей шерстью, но, как ни странно,
этот запах убаюкивал меня.
   Он был понятен.
   Гораздо более  понятен,  чем  расстановка  сил  на  снимке  четырехлетней
давности. Жаль, что нет свеженького, хотя бы четвертого по  счету,  хотя  бы
четвертого, тогда было бы с  чем  сравнить...  Но  больше  никаких  фоток  в
обозримом пространстве не оказалось, а оказался...
   Ящик.
   Ну да, небольшой, утопленный в передней панели ящик, который нельзя  было
заметить, стоя перед стеллажом. Его нельзя было  заметить,  даже  присев  на
корточки, так хорошо  его  прикрывала  деревянная  деталь  стеллажа,  удачно
имитирующая складки матадорского плаща. Только лежа. Лежа и со  слипающимися
глазами.
   Стоило мне увидеть ящик, как сон сразу же отступил,  даже  не  ощерившись
для приличия. Несколько секунд я изучала гладкую,  безмятежную  поверхность,
вспоротую таким же безмятежным глазком замочной скважины. Несколько секунд я
изучала скважину сквозь прикрытые веки, а потом  сунула  в  нее  мизинец.  И
подергала: так, для  приличия,  хорошо  зная  результат.  Подобные  ящики  и
созданы для того, чтобы всегда оставаться закрытыми.
   Пока их не вскроет хозяин.
   Хозяин. Или...
   Или кто-то другой, обладающий ключом.
   У меня в кармане лежало целых четыре ключа от жизни Ангела. Целых четыре.
Один  из  них  уже  подошел,  может  быть,  подойдет   и   какой-нибудь   из
оставшихся?.. Не сводя глаз с замочной скважины, я пощупала связку и выбрала
фигурно заточенного коротышку, младшего братца трех взрослых ключей.
   И сунула его в отверстие.
   И легко провернула.
   Ящик поддался. Так  торопливо  и  безоглядно,  что  я  даже  рассмеялась:
Ангел-Ангел, конспиратор из тебя хренов, свои тайны нужно охранять  получше,
а не носить в кармане, среди фисташковых  скорлупок,  обгоревших  фитилей  и
мелких деталей от своей разлюбезной дудки... Хотя... Хотя, может  быть,  это
ничего не значит. Может быть, и  нет  никаких  тайн,  а  скелеты  из  шкафа,
выполненные в масштабе 1:10, не представляют никакой ценности. Стоит  только
распахнуть чрево, прикрытое деревянным  матадорским  плащом,  чтобы  в  этом
убедиться.
   ...То, что я обнаружила в ящике, совсем не вязалось ни с  самим  Ангелом,
ни с его жилищем.
   Ни с Ангелом, которого я знала раньше, ни с тем, которого  узнала  только
сейчас. Это вступало в явное противоречие с безмятежными  раковинами  Каури,
керамической  Кетцаль  и  "Кругом  солнца".  Не  говоря   уже   о   джазовых
прокламациях на стене.
   Пистолет.
   На дне ящика болтался пистолет. Самый настоящий  пистолет  с  запасной  к
нему  обоймой.  Я  выудила  пистолет  из  его  импровизированного  склепа  и
подбросила  в  руке.  Тяжелый,   черт!..   Зачем   он   только   понадобился
безалаберному испанскому джазмену - вот в чем заключался вопрос дня.
   Ответа на него я так и не нашла. Зато нашла кредитки, их оказалось  семь,
- как раз в правом  дальнем  углу  ящика.  Ламинированные  плотные  кредитки
довольно уважаемых банков. Сдержанный дизайн, выбитые коды,  выбитое  имя  -
все чин чинарем. Имен, впрочем, было два, и  оба  успели  обрыднуть  мне  до
изжоги: Pablo-Imanol Nun'es и Leon Pavlovsky, куда ж без них, без них и вода
не освятится!.. Имя Ангела фигурировало на пяти кредитных карточках,  а  имя
Ленчика - всего лишь на двух. Странно только, что среди всего этого строгого
полиграфического   великолепия   отсутствовали   следы   бывшей-бывшей,   на
фотографии все трое смотрелись не-разлей-вода!.. И я успела к ним привыкнуть
- именно в таком составе.
   Кроме кредиток и пистолета в ящике нашлись  и  бумаги,  в  которых  я  не
поняла ни уха ни рыла,  гребаный  испанский!  Больше  всего  они  напоминали
какой-то договор, даже скорее всего - договор. Но дальше этого  бесполезного
знания я не продвинулась. И черт  с  ним,  вот  только  зачем  Пабло-Иманолу
Нуньесу, мирному любовнику с мирным саксофоном, пистолет?..
   Стараясь не думать об этом, я переложила пистолет, фотографию, кредитки и
два  скрепленных  степлером  листа,  "скорее  всего  договора",  в  бумажный
макдональдсовский пакет, купленный на подступах к Риере Альте. При  жизни  в
пакете покоились чизбургер и большой стакан кока-колы,  поглощенные  мной  в
нервном напряжении. Слегка замасленная  и  такая  невинная  гастрономическая
плоть пакета нынешнее содержимое отторгала, но не засовывать  же  пушку,  за
пазуху, в самом деле! С таким трофеем я и двух кварталов не пройду...
   И на черта мне сдались эти трофеи, как выразилась бы отвязная Динка.
   Сдались, сдались, еще как сдались!
   Фантастический улов для овцы, не так часто она может выудить  с  мутного,
покрытого склизким илом и рвущимися, как нитки, водяными червями, дна  такие
рождественские подарки. Теперь, подкрепленный  пистолетом,  визит  на  Риеру
Альту выглядел вполне осмысленным. Не зря мы пошли  на  поводу  у  Ленчикова
письмишка.
   Совсем не зря.
   Больше в квартире делать было нечего, и  я  уже  направилась  к  двери  и
взялась за ручку, когда прозвучал этот звонок.
   Телефон стоял в комнате, на столе, на приличном  расстоянии  от  меня,  и
потому звук получился приглушенным. Так же, как и щелчок автоответчика.  Так
же, как и голос, последовавший за ним. Этот  голос  я  узнала  бы  из  тысяч
других, этот голос я узнала бы даже под маскхалатом,  даже  под  веселенькой
расцветкой, приспособленной для  напалма,  рейдов  по  отрогам  партизанской
войны и вагнеровского "Полета валькирий".  С  этим  голосом,  окопавшимся  в
ушных раковинах, я прожила два года, два самых  отчаянных  своих  года.  Два
самых грешных. Два самых тяжелых. Два самых лучших.
   Ленчик.
   Конечно же, Ленчик.
   Ленчик что-то бегло пробубнил на испанском и отрубился. И оставил меня  в
растерянности. Я не знала, я просто не знала, что делать с этим звонком.  Но
каким-то чутьем,  намертво  присосавшимся  к  позвоночному  столбу,  поняла:
звонок и есть самое важное. Важнее всех кредиток,  всех  сложенных  вчетверо
бумаг, важнее фотографии "8 августа. Мы в гостях у Пабло", важнее  пистолета
и обоймы к нему...
   Если бы здесь была Динка! Если бы здесь была  Динка  с  ее  бесхитростной
способностью к языкам, которая  вливалась  в  нее  вместе  со  спермой  всех
любовников!.. Если бы здесь была Динка - звонок Ленчика удалось бы сразу  же
приручить. Раскусить, раскокать, раскроить ему башку.
   Но Динки не было.
   Была я, совершеннейшая тупица,  попка  с  псевдоинтеллектуальным  списком
между ног, которой не поможет и шикарное "Пошли к черту".
   На тринадцати языках.
   Я  бегло  повторила  его  на  фарси,  китайском,   албанском,   немецком,
португальском, чешском, польском, на диалекте  Бретани  галло,  на  диалекте
бакве - омелокве, на сербском, хорватском  и  греческом...  И  только  перед
последним, алгонкинским "Пошли к черту", меня посетила  мысль,  показавшаяся
здравой: мне нужно записать  все  то,  что  прокрякал  Ленчик  автоответчику
Ангела. Записать максимально точно, и гражданский долг овцы будет  выполнен.
И даже перевыполнен. И пусть потом Динка  разбирается:  все,  что  могла,  я
сделала.
   На стеллаже Ангела нашлась и ручка  (иначе  и  быть  не  могло,  на  этом
чертовом стеллаже при желании можно было  найти  все,  что  угодно,  включая
раннемезозойские отложения трилобитов, слепок челюсти покойного Робеспьера и
исподнее  покойного  Мартина  Лютера  Кинга).  А  в  качестве   блокнота   я
использовала обратную сторону  листков  "скорее  всего  договора".  И  через
полчаса  непрерывного   прослушивания   стенограмма   Ленчикова   сообщения,
старательно запис