для него...

***

   ...Прежде чем захлопнуть дверь, Никита совершил еще одну беглую экскурсию
по квартире Коpaбeльникoffa. Нельзя сказать, чтобы пустота комнат  пополнила
скудные знания о владельце пивоваренной компании, но одно можно было сказать
наверняка:  Корабельникоff  одинок.  Почти  так  же,  как  и   сам   Никита.
Единственным более-менее обжитым местом оказался кабинет  с  узкой  походной
койкой и широким столом, заваленным  бумагами.  К  компьютеру,  стоящему  на
столе, прилепилось несколько фотографий. Фотографии были старыми, выцветшими
и категорически не монтировались со стильными узкими рамками. Они  распирали
модернистский  каркас  и  тщетно  пытались  вырваться,   перемахнуть   через
десятилетия: молодой моряк с топорщащимися  на  плечах  и  еще  не  обмытыми
лейтенантскими погонами, молодая женщина  с  тяжелыми  волосами,  мальчик  с
высоким лбом мыслителя...  Черные-белые,  и  нежные,  нежные,  нежные...  Ни
одного современного снимка, ни единого, - как  будто  жизнь  Корабельникоffa
осталась там, остановилась, замерла.
   Жизнь Корабельникоffа - какой бы она ни была и чтобы ни случилось потом с
моряком, женщиной и мальчиком, - жизнь Kopaбeльникoffa не  шла  ни  в  какое
сравнение со сраной жизнью Никиты.
   Или шла?...
   Как бы там ни было, но без десяти пять Никита уже парковал свою "девятку"
у огромного, похожего на заводской, корпуса на  Обводнике,  114.  По  фасаду
здания  шло  самоуверенное,  не  нуждающееся   ни   в   каких   комментариях
"КОРАБЕЛЬНИKOFF",  стеклянные  к  нему  подступы  охраняла  сладкая  парочка
секьюрити в  одинаковых  галстуках,  стрижках  и  подбородках,  -  и  Никита
приуныл. Он даже не помнил теперь, сообщил ли ночному  Корабельникоffу  свое
имя. Если нет - смешно надеяться на аудиенцию у Корабельникоffа дневного. Но
приказной тон твердого почерка на визитке, эта дудочка Крысолова, погнал его
ко входу, как крысу к воде. Остановившись у закаменевшего  в  своем  величии
секьюрити, Никита промямлил, что его ждет глава компании, что ему  назначено
время на семнадц... Секьюрити оборвал его на  полуслове  -  одним  движением
подбородка,  созданного  именно  для  этих  целей:  обрывать  на  полуслове.
Проследив за направлением  движения,  Никита  уперся  взглядом  в  стойку  с
сидящей за ней симпатичной девушкой  (никакой  плохо  выбритой  вохры,  надо
же!)...
   С девушкой все прошло гладко, стоило только Никите открыть рот  и  выдать
тираду о семнадцати часах и встрече с первым лицом концерна "Корабельникоff"
по личному вопросу, даже визиткой потрясать не пришлось.
   - Третий этаж, направо.  Административное  крыло,  -  протрубила  девушка
низким голосом исполнительницы песен в стиле "спиричуэлс".
   - Спасибо, - поблагодарил Никита и двинулся к лифту.
   Размах административного крыла поразил его воображение - на таких крыльях
нужно парить над бескрайними пустынными просторами Аризоны, а  не  жаться  в
узком каменном небе  Питера.  Поплутав  минут  десять  по  коридору,  Никита
вышел-таки на цель - как и следовало ожидать,  из  ценных  пород  дерева.  К
ценным породам была привинчена табличка из давно вышедшей из моды бронзы,  и
к странному имени Ока прибавилось вполне заурядное  отчество  -  Алексеевич.
Никита прокашлялся и толкнул эпическую дверь.
   За дверью оказался  вместительный  предбанник  с  секретаршей  -  вопреки
ожиданиям немолодой и некрасивой, но с умным решительным  ртом  и  запавшими
щеками. Даже по одним этим щекам стало понятно, что за плечами у  секретарши
- престижный вуз,  многолетняя  работа  в  качестве  какого-нибудь  научного
сотрудника, 120 знаков в  минуту  слепым  методом,  пара-тройка  иностранных
языков и курсы стенографии. И что ее интеллектуальный коэффициент сопоставим
с интеллектуальным коэффициентом физика-ядерщика из Лос-Аламоса.
   - Мне назначено, - севшим голосом пробормотал Никита. Господи, что же  он
тут делает, идиот, ведь присутственные места не для него!  -  На  семнадцать
ноль-ноль. По личному вопросу.
   Секретарша подняла глаза от компьютера  и  несколько  секунд  старательно
фотографировала Никиту - в самых различных  ракурсах:  джинсики,  кроссовки,
вытертый кожаный пиджачишко, вытертая  вельветовая  рубашонка  и  совсем  уж
лишний галстук.
   Очевидно, именно этот  галстук  и  произвел  на  секретаршу  неизгладимое
впечатление. Черты ее лица смягчились,  она  даже  нашла  нужным  приветливо
улыбнуться Никите:
   - Вас ждут.
   - А куда идти-то? - беспомощно ляпнул Никита.
   - Вот в эту дверь, молодой человек...
   За дверью, на которую указала секретарша, Никиту поджидал Корабельникоff.
И новая жизнь.
   То есть жизнь, как таковая, осталась  прежней  -  стылой  и  под  завязку
набитой прошлым. И - Ингой. Но в ней появилась  странная  должность  личного
шофера - личного шофера Оки Коpaбeльникoffa. Kopaбeльникoff сунул ее  Никите
под нос, как только поздоровался с ним.
   - Водилой ко мне  пойдешь?  -  спросило  первое  лицо  под  аккомпанемент
стрекочущего факса, не отрываясь от сотового телефона и горы каких-то бумаг.
   - Пойду.
   - Деньги, конечно, не такие большие... Но ведь тебя не деньги интересуют,
как я понимаю?
   - Деньги меня не интересуют.
   Корабельникоff  раздвинул  паучьи  жвалы  в  подобии  улыбки:   очевидно,
вспомнил о пачке долларов в барсетке.
   - Вот и ладно. Можешь оформляться. Нонна Багратионовна все тебе объяснит.
   - Нонна Багратионовна?
   -  Моя  секретарша.  Думаю,  много  времени  это  не  займет.  Через  час
приступишь. Через  час  пятнадцать  машина  должна  быть  у  подъезда,  -  и
Kopaбeльникoff кивнул головой, давая понять, что аудиенция закончена.
   ...Через час Никита получил ключи  от  представительского  "Мерседеса"  с
бронированными стеклами, а еще через месяц - от апартаментов на  Пятнадцатой
линии и от загородного дома во Всеволожске, такого же, в общем, пустого, как
и городская квартира. Ко всем трем связкам ключей имелось приложение в  виде
субботней  ночи  с  водкой  и  огурцами,  тренажерного  зала  в  четверг   и
боксерского спарринга во вторник. Еще тогда, в  их  первую  встречу,  Никита
проговорился Корабeльникoffy о первом разряде по боксу.
   Их субботние ночи нельзя было назвать попойками. Конфиденциальным мужским
попойкам обычно сопутствует бесконечный и однообразно-утомительный  разговор
о жизни  и  о  том,  что  эту  жизнь  украшает,  -  бабы,  карьера,  деньги,
собственная реализованность. Ничего  такого  в  Корабельникоffской  водке  с
огурцами не таилось. Ни единого слова, кроме  коротких  междометий.  Никаких
прорывов - ни в прошлое,  ни  в  настоящее.  Молчание,  молчание,  молчание.
Очевидно, январских Никитиных откровений Корабельникоffу хватило с  головой.
За несколько часов он сумел  прочитать  Никиту  как  книгу  -  до  последней
страницы, на которой указан тираж. Но почему-то не отбросил ее, не сунул  на
полку, не всучил в качестве подарка кому-нибудь, а оставил при себе.
   Странно, но Никита оказался тем немногим, что Корабельникоff оставил  при
себе. В жизни главы компании вообще было мало личного:  бесконечная  работа,
бесконечные поездки, масса деловых контактов, иногда (не чаще раза в  месяц)
- казино. В казино Корабельникоff не особенно рисковал, и максимум, что  мог
себе позволить, -  так  это  проигрыш  в  двести  долларов.  Впрочем,  он  и
проигрывал-то редко, и ставки делал без всякого азарта. Зачем ходить в таком
случае в казино - Никита не понимал. Зато было понятно  другое  -  посещение
дорогих ресторанов; но даже это Корабельникоff делал через губу -  рестораны
были частью  работы,  местом,  куда  можно  привести  людей,  в  которых  ты
заинтересован. Любимого кабака у него тоже  не  было.  Скоро,  очень  скоро,
Никита  понял,  что  Kopaбeльникoffa  вообще  мало  что  интересует  -  даже
собственное   процветающее   производство.   Что   весь   этот    каторжный,
полуинтеллектуальный-полуфизический труд, от которого  мозги  вздуваются  от
напряжения, как вены на шее, весь этот труд -  только  способ  занять  себя.
Двадцать четыре часа в сутки думать лишь о том, чтобы занять себя...  Тут  и
свихнуться недолго. Но ты не свихнешься,  иногда  думал  Никита,  исподтишка
рассматривая чеканный профиль  хозяина.  На  фоне  бронированных  стекол  он
выглядел внушительно - ни дать ни взять гангстер  из  нежнейших  черно-белых
"Ангелов с грязными лицами"...  Но  никаких  других  гангстерских  атрибутов
кроме профиля и бронированного стекла на "мерсе" у Корабельникоffа не  было.
И телохранителей тоже не  было.  Корабельникоff  не  приветствовал  институт
телохранителей в принципе.
   - Если тебя захотят убрать - тебя уберут, - как-то меланхолично сказал он
Никите. - На очке достанут со спущенными штанами. И никто не поможет...
   Ну, тебя не уберут. Ты сам кого хочешь уберешь.
   - Боишься? - спросил он Никиту в другой раз. - Если что, я ведь  тебя  за
собой потяну... Контрольный выстрел - это  потом,  для  очистки  совести.  А
вначале - грязная работа.
   - Не боюсь, - ответил Никита. - Затем и...
   - Знаю, что затем  и  работаешь,  -  Корабельникоff  осклабился,  обнажив
шикарные, мертво-блестящие фарфоровые зубы.
   Как спарринг-партнер в боксе Корабельникоff был безупречен.  Несмотря  на
возраст, он обладал молодой и почти мгновенной реакцией. И пушечным  ударом.
В первую же тренировку он отделал все позабывшего  Никиту,  как  щенка,  без
всякой жалости, без всякого сострадания. Истерично и как-то  по-мальчишески.
Да, так  начищать  физиономии  могут  только  в  окаянном  закомплексованном
отрочестве.
   - А ты как думал, брат Никита?
   - Так и думал, - промычал Никита, ощупывая  свороченную  скулу.  -  Морды
бить нужно по правилам...
   - Все верно. Морды бить нужно по правилам.
   Кто бы говорил! Никаких правил для Корабельникоffa не существовало:  пока
добредешь до вершины, чтобы водрузить на ней флаг собственного  успеха,  все
правила позабудешь. Или другие выколотят - такие же соискатели в  ненадежной
альпинистской связке.
   Ни тенью, ни псом хозяина Никита не стал.  Да  и  сам  Корабельникоff  не
потерпел бы этого. Вопросы личной преданности его не интересовали  -  редкий
случай для русского  менталитета,  взращенного  на  вероломных  византийских
костях.  Похоже  было,  что  Kopaбeльникoff  вообще  как   чумы   боится   и
преданности, и верности, да и простейших  проявлений  души  тоже.  Работать,
молчать и так же молча вершить судьбы - ничего другого он не  умел.  Или  не
хотел уметь. Или забыл, как это делается. Далее любовницы у  него  не  было,
самой завалящей. С таким отношением к  жизни  он  прекрасно  вписался  бы  в
архитектуру тибетского монастыря, линию на руке Будды, в скит отшельника - с
водой в грубой миске и плодами тутового дерева на грубо  сколоченном  столе.
Но  скит  Корабельникоffу  с   успехом   заменяла   собственная,   динамично
развивающаяся компания. А инжир и воду - огурцы и водка. И то раз в  неделю,
не чаще.
   Никита много думал о Корабельникоffе. Обкрадывая тем самым мысли об  Инге
и  Никите-младшем;  это  воровство  было  безотчетным,  чем-то  напоминающим
клептоманию. Но, в отличие от клептомании, никакого  удовлетворения  оно  не
приносило. Хуже не придумаешь, чем вопросы без всякой надежды на ответ. Будь
фигура, Корабельникоffa чуть яснее, чуть трагичнее, Никита решил бы,  что  в
хозяине произошел какой-то слом - когда-то давно, а может быть, и не  очень;
и слом этот был сродни его собственному. Но Kopaбeльникoff всегда был закрыт
и ровен, ровен и закрыт, он  очень  грамотно  защищался  -  и  не  только  в
спарринг-боях. Ни единой бреши в  идеально  простроенной  линии  обороны  не
было.
   До поры до времени, как оказалось.
   Поздней  весной  кольцо  было  прорвано,  и  от  обороны  остались   одни
воспоминания. Kopaбeльникoff влюбился. Влюбился  так,  как  только  и  можно
влюбиться с диагнозом "около пятидесяти" - страстно, отчаянно и  безнадежно.
В одну из апрельских суббот он отменил почти узаконенный водочный ритуал под
молчание и огурцы. За четырехмесячный период это случалось впервые, и Никита
насторожился. Еще больше он  насторожился,  когда  питейная  суббота  вообще
исчезла из их расписания, и ее заменила другая суббота  -  тренажерная.  Она
прибавилась к тренажерному четвергу. Теперь Kopaбeльникoff до одури качался.
В этом не было никакой необходимости, - он и без того  пребывал  в  отличной
для своего возраста форме: ни одного лишнего грамма, об обрюзглости  и  речи
быть не может,  все  предусмотрительно  подтянуто  -  от  кожи  на  лице  до
плоского, юношеского живота. А нарастить  груду  тупых  мышц,  вот  так,  не
принимая стероиды, не представлялось  возможным.  Но,  скорее  всего,  тупые
мышцы были совсем не главным -  главным  было  обвести  вокруг  пальца  дату
рождения в паспорте. И, глядя на  патрона  с  беговой  дорожки,  Никита  все
гадал, - сколько же  лет  может  быть  этой  неожиданной  Корабельникоffcкoй
напасти. Болезненные тридцать пять? Настороженные тридцать? Лживые  двадцать
семь?... Не-ет... Даже ради двадцати семи  Корабельникоff  не  стал  бы  так
изводить себя. В двадцать семь мысли в прохладном  амбаре  черепной  коробки
благополучно дозревают до здорового практицизма. Если не сказать -  цинизма.
В двадцать семь уже неважно, как  выглядит  кандидат  в  любовники,  гораздо
более важен внешний вид его портмоне.  И  разумная  (а  чаще  -  неразумная)
полнота здесь, скорее, приветствуется... Впрочем, портмоне, как и  владелец,
тоже может быть поджарым, в конце концов, для кредитных  карточек  нужно  не
так уж много места...
   Вверх-вниз, вверх-вниз, промасленные потом оливковые руки...  Вверх-вниз,
вверх-вниз, в четверг на штанге было пятьдесят, сегодня - семьдесят...  Судя
по всему, пассии никак не больше двадцати четырех, в этом  возрасте  ценится
хорошее тело,  а  бойфрендов  подбирают,  следуя  указаниям  "Анатомического
атласа". И результатам тестов в безмозглых глянцевых журналах.
   Ей оказалось двадцать три.
   Ей оказалось двадцать три, и Никита прощелкал ее появление. По-другому  и
быть не могло: водительское кресло, расположенное на галерке,  резко  сужает
кругозор. Корабельникоff наткнулся на губительные  двадцать  три  совершенно
случайно, в недавно открывшемся кабаке "Amazonian Blue". Ничего экзотичного,
кроме названия, в этой псевдоэтнической  забегаловке  не  было,  даже  кухня
оказалась расплывчатой, подсмотренной в справочнике "1000 рецептов".
   Ни то ни се.
   Но в довесок к сварганенному спустя рукава "чилес  рессенос"  предлагался
живой звук. Квинтет декоративных индейцев с панфлейтами и смуглыми гитарами.
И профилями ацтекских богов с  труднопроизносимыми  именами.  Корабельникоff
заскочил в "Amazonian Blue" купить сигарет - ни одного ларька поблизости  не
было,  а  ждать   до   следующего   перекрестка   он   не   хотел.   Типично
Корабельникоffская мальчишеская нетерпимость и мальчишеское же  самодурство.
С точно такой нетерпимостью и самодурством он  продвигался  на  рынок  -  не
собираясь ждать до следующего перекрестка, уставленного самой  разнообразной
пивной тарой.
   Ока  не  послал  за  сигаретами  Никиту,  что  было  бы  естественным,  а
отправился за ними сам. Что было неестественным,  но  единственно  верным  и
единственно возможным в ходе открывшихся  впоследствии  двадцати  трех...  А
двадцать три уже поджидали простака  Корабельникоffа,  меланхолично  сидя  в
укрытии и изредка нашептывая признания в охотничий рожок.
   Тембр рожка оказался самым подходящим: ничем незамутненный, почти детский
альт. Исполнять  таким  целомудренным,  таким  католическим  голосом  полную
косматых языческих страстей "Navio negreiro" было  почти  преступлением,  но
Корабельникоff закрыл на это глаза. С чем-чем, а с  преступлениями  он  умел
договариваться.  Или  -  просто  забывать   о   них:   подумаешь,   невинные
экономические шалости периода первоначального накопления капитала...
   Покупка  сигарет  затянулась  на  два   часа,   по   прошествии   которых
Корабельникоff выполз из "Amazonian Blue", на автопилоте открыл дверцу и  на
таком же автопилоте плюхнулся на сиденье рядом с  Никитой.  Поначалу  Никита
решил, что хозяин вусмерть надрался, но это относилось скорее  к  необычному
состоянию, в котором пребывал Kopaбeльникoff. Таким своего босса  Никита  до
сих пор не видел и потому воспользовался самой  примитивной  классификацией:
надрался, паразит. Но все оказалось гораздо  плачевнее,  чем  сиюминутное  и
скоропреходящее опьянение.
   - Дай закурить, - рыкнул Корабельникоff Никите.
   Никита даже не успел удивиться вопросу и по инерции сказал:
   - У меня только "Союз-Аполлон"...
   Представить  Kopaбeльникoffa,  курящего   подванивающий   сорной   травой
"Союз-Аполлон", было так же трудно, как  представить  утконоса  в  скафандре
водолаза-глубоководника. И на что, спрашивается, были потрачены два  часа  в
подметном кабаке?...
   - Один черт...  Kopaбeльникoff  рассеянно  взял  сигарету  из  протянутой
Никитой пачки, рассеянно затянулся. И  так  же  рассеянно  выпустил  дым  из
ноздрей.
   - Я женюсь, - сказал он, когда дым окончательно забил салон.
   "Я женюсь", слетевшее с губ Корабельникоffa, - это был даже не утконос  в
скафандре водолаза-глубоководника. Иисус Христос с дозой героина и  шприцом,
заткнутым за терновый венец, - вот что это было.
   Нонсенс. Полнейшая чепуха.
   - Поздравляю, - выдавил из себя Никита. - И кто она?
   Вопрос, некорректный  для  шофера,  но  вполне  уместный  для  субботнего
молчаливого собутыльника. Именно воспоминание о  субботе  и  придало  Никите
смелости.
   - Не знаю, - обрубил Корабельнико?
   Интересное кино.
   - Не знаю... Но точно знаю, что женюсь...
   Уж не в только ли что покинутом кабаке располагается алтарь,  на  который
преуспевающий Ока Алексеевич готов бросить свою жизнь?...
   Как  показало  ближайшее  будущее,  алтарь   располагался   именно   там.
Украшенный облупившимися гипсовыми распятиями, бумажными цветами и  тонкими,
сгорающими  за  минуту  свечками.  Все  -  аляповатое,  несерьезное,  взятое
напрокат в дешевой базарной лавчонке.
   Корабельникоff зачастил  в  "Amazonian  Blue",  как  ярый  прихожанин  на
церковную службу, - да что там, он почти не вылезал из нелепого ресторана. И
всему виной оказалась копеечная певичка с плохим, считанным с листа русскими
буквами испанским языком.  И  репертуаром,  состоящим  из  десятка  песенок.
Сценическое имя певички было чересчур бутафорским даже для "Amazonian  Blue"
- Лотойя-Мануэла. В жизни же она откликалась на простецкое Марина.
   Никита был впервые допущен к телу Марины-Лотойи-Мануэлы через две  недели
после случившегося с Корабельникоffым любовного несчастья. Неизвестно, какая
вожжа попала под хвост патрону, но в одно из посещений "Amazonian  Blue"  он
взял Никиту с собой.
   Внутрь кабака.
   Это  было  равносильно  тому,  что  оказаться  в   глубине   одинокой   и
встревоженной Корабельникоffской души. До сих пор об этом  и  речи  быть  не
могло; до сих пор  Корабельникоffскую  душу  охраняли  минные  поля,  рвы  и
брустверы. И вот - пожалуйста...
   Корабельникоff и Никита заняли  ближний  к  небольшой  сцене  столик;  на
столике уже стояла табличка "зарезервирован" - Корабельникоffа здесь  ждали.
За две недели он успел приручить персонал - не иначе как щедрыми чаевыми.
   Еще какими щедрыми, мигнул вышколенной  улыбкой  метрдотель.  Еще  какими
щедрыми, мигнул вышколенным пробором официант. Еще какими  щедрыми,  мигнула
вышколенной  прохладой  бутылка  "Chateau  Rieussec".  Мигнула   персонально
Никите, поскольку сам Корабельникоff от вина отказался. Он  молча  потягивал
сиротский стакан минералки.
   И ждал.
   Она появилась тогда, когда ожидание в сломанных Корабельникоffских бровях
достигло критической отметки.  Никите  оставалось  только  пожалеть  пятерку
выписанных  из  пампасов  латино-америкашек  с  их  гитарками  и   гортанным
кл