славы  -  мы
снисходительно позволили им приблизиться.
   Теперь они были никем, Алекс и Виксан. И даже Ленчик,  если  разобраться.
Теперь никто и не вспомнит о них, теперь они всегда,  всегда  будут  в  тени
наших с Динкой тяжелых ботинок!... Теперь они были никем, а мы были всем.
   Если у меня на секунду и возникло сомнение в этом,  его  сразу  же  смели
рев, свист и аплодисменты папиков. Папики были покорены  сразу  и  навсегда,
две нимфетки-лесби прищемили им хвосты на раз-два;  и  пистолетные  дула,  и
ножи-серборезы - тоже прищемили.
   Динка взяла меня за руку  и  отвела  в  сторонку,  к  каким-то  картонным
ящикам. Она усадила меня, а потом опустилась на ящик  сама:  рядом,  близко,
касаясь меня всем телом. И крепко сжала мне руку, и уткнулась губами  мне  в
волосы.
   - Неужели это мы? - спросили Динкины губы у моих волос.
   - Мы...
   - Мы - "Таис"... Ты веришь в это, Ренатка?
   - Верю, - сказала я и закрыла глаза.
   ...Папики унялись только тогда, когда мы снова выскочили на сцену и снова
прогнали свою "Запретную любовь", а потом - еще  один,  необкатанный  шедевр
Лешика с Виксаном: "Игла". И - "Твои глаза" на закуску.
   После "Твоих глаз" питбульевское  отребье  снова  потребовало  "Запретную
любовь". И я знала, почему именно "Запретную  любовь"  -  из-за  запретного,
темно-вишневого поцелуя в финале. Я и сама ждала этого поцелуя, Господи, как
же я его ждала!..
   А за кулисами нас ждал Ленчик. С новым руководством к действию.
   - Обо всем - потом, - обессиленным севшим голосом сказал он. - А сейчас -
линяем отсюда. А то они вас в клочья порвут. Или еще чего-нибудь  похлеще...
Серьезная публика. Тут ко мне уже делегация наведывалась...
   - С непристойными предложениями? - снисходительно улыбнулась Динка.
   - Да нет... Вполне пристойными. И даже денежными... После  поговорим.  Вы
молодцы, девчонки! Просто молодцы!...

***

   ...Мы покинули "Питбуль" через служебный вход, сопровождаемые  по-японски
почтительно  кланявшимся  хозяином.  И   его   секьюрити.   Секьюрити,   три
здоровенных, растерянно улыбающихся бугая попросили у нас автографы,  первые
автографы в жизни. Мы оставили их: два - на манжете белых рубах, и еще  один
- на гладковыбритой щеке. Сколько же потом у нас было за два года - и щек, и
манжет, и плакатов, и постеров, и сигаретных пачек, и блокнотов, и  ладоней,
и плечей, и животов, и ковбойских шляп, и бейсболок, и лбов, и фотографий...
И сколько у нас было служебных входов и черных выходов, надписей в подъездах
и надписей в лифтах, афиш  и  растяжек  над  центральными  проспектами...  И
цветов, и писем, и безумных телефонных звонков, и самоубийств... Сколько  же
было всего, сколько...

***

   "ИМЕНА":   Говорят,   вы   вместе   живете...   Соответствует   ли    это
действительности? Или это всего лишь досужие домыслы репортеров?
   РЕНАТА: Вы же знаете наш принцип: "privacy"    -
железобетонно"...
   ДИНА: Да ладно тебе, малыш...  Во  всяком  случае,  завтракаем  мы  точно
вместе... (смеется).
   РЕНАТА: И иногда сталкиваемся в ванной... (смеется).
   ДИНА: И не только в ванной... А еще и... (смеется).
   "ИМЕНА":  Ваши  интервью  часто  называют  скандальными.  Вы  всегда  так
шокирующе откровенны?
   ДИНА: Мы просто откровенны.
   РЕНАТА: А в том, что называется творчеством, - особенно.  Если  оно  хоть
кому-то поможет по-настоящему - мы будем только рады..."

***

   ...Ничего не осталось.
   "Таис" умер. Он умер вслед за Виксаном и Алексом. Леша Лепко все еще жив,
но такая жизнь - хуже смерти. Его больше  не  выпускают  из  психушки,  а  в
психушке нет даже раздолбанного "Красного октября". И нас тоже  больше  нет.
Остались только воспоминания. И дневники. Мои дневники, которые Динка рвет с
завидной регулярностью. А я с такой же регулярностью начинаю  писать  новые.
Был еще целый рюкзак вырезок с  нашими  старыми  интервью,  небольшая  часть
того, что я насобирала за два года. Вчера  Динка  сожгла  вырезки  вместе  с
рюкзаком - в саду,  на  вытоптанной  площадке  между  оливковыми  деревьями.
Костер был недолгим - как и наша чертова  окаянная  слава.  Вырезки  сгорели
сразу же, а вот рюкзак остался в  живых,  сильно  пострадал,  облупился,  но
остался в живых. Так же, как и мы.
   Пока.
   Еще в Питере, перед самым отъездом, Динка сожгла  все  фанатские  письма,
три или четыре мешка, никак не меньше. Теперь нам  больше  никто  не  пишет.
Никто. И  интернетовский  сайт  почти  умер.  Подох.  Приказал  долго  жить.
Предсмертные конвульсии - не в счет. Сайт, полный самых отчаянных признаний,
самых отчаянных  вожделений,  самых  отчаянных  исповедей,  самых  отчаянных
призывов, самых отчаянных проклятий. Кем мы только не были за последние  два
года! "Ренаточкой-котиком",  "Диночкой-солнышком",  "вонючими  лесбиянками",
"любимыми, чмок-чмок-чмок", "дурами-извращенками", "я умру  за  вас,  умру",
"малолетними б... ", "ди-ив-чонки, я не могу без вас жить",  "эй,  шлюшонки,
дешево продается вибратор", "пиплы, дайте телефон Дины и Ренаты, оч  нужно",
"народ, вопрос века: спят они друг с  другом  или  с  продюсером?",  "смерть
гнилым лесби",  "я  вас  люблю-ю-ю-ю",  "моя  подруга  погибла  из-за  вас",
"хочу-хочу-хочу Динку с Ренаткой", "они лесбиянки или нет?", "кто вам больше
нравится, Дина или Рената?", "где новый альбом, суки?!"...
   Официального фан-клуба тоже больше не существует. Он прожил  чуть  меньше
загибающегося официального сайта. Теперь его нет. Неофициальных  -  тоже,  а
сколько же их было, сколько! Чуть ли не в каждом городе,  где  на  наше  шоу
невозможно было достать билет. Нет, наверняка они где-то остались - те,  кто
нас любил... Кому-то "Таис" снес крышу напрочь, из таких  сумасшедших  можно
смело было рекрутировать полки и дивизии. И целые военные округа.
   Теперь наши части разгромлены. Даже надписей в подъездах не осталось.  Их
сменили другие надписи и другие кумиры...
   Плевать. Суки. Предатели. Плевать. Вы еще вспомните. Вы еще пожалеете. Вы
еще будете орать,  вытягивая  жилы  на  шее  и  рыдая  от  счастья:  "Ди-на!
Ре-на-та!.." Вы еще будете стоять в очереди за автографами... Вы еще  будете
подставлять для них свои тупые низкие лбы.? Вы еще  будете  хватать  нас  за
край юбок и хлопаться в обморок. Вы еще будете бить друг другу  морды  из-за
Динкиного платка, брошенного вам на концерте. Вы еще вцепитесь друг другу  в
волосы из-за моего браслета, брошенного вам в  клубе.  Вы  еще  сиганете  из
окна, потому что мы не ответили на ваше, мать его, письмо. Вы еще попилите в
ванных свои дурацкие вены... Вы еще  обклеите  стены  ваших  квартир  нашими
плакатами. Со знаменитым темно-вишневым поцелуем дуэта "Таис"...
   Костер давно прогорел, вот только Динка никак не могла  отойти  от  него.
Она сидела прямо на земле, подобрав под себя ноги, и молча пялилась на золу.
И прямо из горла тянула "Риоху", хреновое вино, нужно сказать. "Торрес" было
получше,  но  придурок  Пабло-Иманол  говорит,  что  мы  и  так  ему  дорого
обходимся. На вполне сносном русском.
   Тварь.
   Тварь живородящая, как сказал бы Ленчик. Но Ленчика  тоже  нет,  если  не
считать его одиноких звонков раз в две недели. Эти звонки  не  утешают  нас,
скорее наоборот. Ленчик  увещевает  "своих  девочек"  из  далекого  и  почти
забытого Питера, из далекого и почти  забытого  прошлого:  "Не  переживайте,
девчонки, это самый  обыкновенный  творческий  кризис,  никто  от  этого  не
застрахован, никто... Потерпите, девчонки, кажется, я  нашел  композитора...
он ничуть не хуже, чем Леша... кажется, я нашел  поэта...  он,  конечно,  не
Виксан, но вполне приличный... ну что вы  скулите,  девчонки,  наслаждайтесь
Испанией, не будьте идиотками... а папочка приедет и сразу же вас заберет...
набирайтесь сил, девчонки, концепция нового альбома скоро будет...  почти...
уже готова".
   Голос  Ленчика  похож  на  автоответчик,  да  и  сам  Ленчик   похож   на
автоответчик: он всегда говорит одно и то же. И мы всегда делаем одно  и  то
же: вешаем трубку. Он снова звонит - с регулярностью раз в две недели. И  мы
с такой же регулярностью вешаем трубку. Он звонит - мы вешаем. Он  звонит  -
мы вешаем.
   Но...
   Вот хрень, мы всегда ждем этого его звонка через воскресенье. В  ночь  со
второй субботы на второе воскресенье мы не спим. Спать невозможно,  а  вдруг
Ленчик скажет что-то совсем другое. А мы будем не готовы к этому  другому...
К воскресному звонку мы с Динкой готовимся  по-разному:  Динка  отправляется
трахаться с придурком Пабло-Иманолом, а я отправляюсь в библиотеку  придурка
Пабло-Иманола, трахаться с его книгами.
   У Пабло-Иманола  много  книг,  что  странно:  Пабло-Иманол  не  похож  на
читающего человека. У Пабло-Иманола много книг и много  собак:  собаки  идут
ему больше.
   Собаки живут в небольшой пристройке к большому  дому  Пабло-Иманола.  Там
есть несколько вольеров и тошнотворно пахнет сырым мясом. Я  была  там  один
раз, всего лишь один, и больше никогда туда  не  заходила.  Динка  -  другое
дело. Динка может торчать там часами,  глядя  в  испанские  глаза  собак.  И
накачиваясь "Риохой".
   Я стараюсь не пить, хоть кто-то  из  нас  двоих  должен  сохранять  ясную
голову. И могу часами  торчать  в  библиотеке  Пабло-Иманола.  Я  нашла  там
множество книг  на  русском,  но  ничего  удивительного  в  этом  нет:  жена
Пабло-Иманола была русской, я сама видела ее портрет. Вернее, два  портрета:
один в рамке, другой в раме. Один  -  всего  лишь  любительская  фотография,
другой написан маслом. Оба  портрета  сделаны  придурком.  Совсем  неплохие,
приходится признать. Особенно написанный  маслом:  в  нем  есть  настроение,
немного грустное настроение, совсем как плотные, забитые цикадами  вечера  в
этом чертовом испанском доме. Даже странно, что портрет написал придурок, но
он сам сказал мне об этом.
   Теперь я думаю, что он соврал.
   Я ни разу не видела его с кистями и красками. Я ни разу не видела  его  с
чем-нибудь. Он ничего не делает. Он может долго сидеть, уставившись  в  одну
точку. Он может долго лежать, уставившись в одну точку. Ему все  равно,  где
лежать; ему все равно, где сидеть: в саду, на кухне, забросив ноги  на  стол
(с вечно киснущей на нем жратвой), перед экраном своего ноутбука (он обожает
тупые компьютерные игры); перед голой Динкой, перед  одетой  мной...  Иногда
(никакой упорядоченной системы в этом  нет)  Пабло-Иманол,  небритый  Ангел,
играет на саксофоне. Нельзя сказать, что это совсем уж плохо, пассажи бывают
удачными, и даже очень удачными, но выражение лицо Ангела не  меняется:  оно
так  и  остается  безучастным.  Свои  экзерсисы  Пабло-Иманол  называет   на
английский манер -  "куул-джаз",  прохладный  джаз,  в  котором  поеживаются
прохладные  тени,  -  Майлза  Дэвиса,  Джона  Льюиса,  Джерри   Маллигэна...
Пабло-Иманол любит поминать джазменов: полузабытых и полувеликих. Я услышала
их имена от Динки, Динка - от самого  Пабло.  Динка  утверждает,  что  Ангел
играет не хуже самого Ли Конитца, которого ни она, ни я никогда не  слышали,
да и Пабло-Иманол слышал вряд ли. Прелесть  гениальных  джазменов  в  том  и
состоит, что их мало кто слышал... Возможно, этот  самый  Ли  Конитц  и  был
шикарным саксофонистом, но наверняка уже умер.  А  сакс  у  Пабло-Иманола  и
вправду неплохой... Жару он не разгоняет, но позволяет ее пережить. Что мы и
делаем: переживаем сиесту за сиестой. И только джаз вносит в  это  некоторое
разнообразие.
   Джаз и собаки.
   За собаками Пабло-Иманол следит. И порой исчезает на целые вечера с одной
из них.  Чаще  всего  он  исчезает  с  Рико  -  огромным  псом,  похожим  на
ротвейлера, один вид которого вызывает у меня дрожь  в  позвоночнике.  Давно
забытую дрожь в позвоночнике, которую вызывал во мне  лишь  один  человек  -
Ленчик. Динка шепнула мне, что Пабло-Иманол и Рико ходят на собачьи  бои,  и
пока Рико не проиграл ни одного.
   Рико завораживает Динку, она ничего не говорит мне об этом, но я знаю. За
два года я научилась чувствовать ее. И верить тому, о чем она не говорит мне
больше, чем тому, о чем она мне говорит.
   "Ангел - шикарный мужик", - говорит мне она. И я ей не верю.
   "Ангел - шикарный любовник", - говорит мне она. И я ей не верю.
   "Мне хорошо. Испанские члены выбили из меня все эти хреновые два года", -
говорит мне она. И я ей не верю.
   "Мы вернемся. Вот увидишь,  мы  вернемся.  И  еще  поставим  всех  раком,
Ры-ысенок", - говорит мне она. И я ей не верю.
   Она постоянно думает о Рико. Она думает о нем с  тех  пор,  как  придурок
взял ее на один из боев. Я такой чести не удостоилась. Она постоянно  думает
о Рико, но ничего не говорит мне об этом. Ничего. И я ей верю.
   Она постоянно думает о Ленчике. Она думает о нем с тех пор, как он привез
нас в Испанию, спустя месяц после  полнейшего  провала  последнего  альбома,
спустя две недели  после  смерти  Виксана,  спустя  неделю  после  неудачной
попытки самоубийства. Я такой чести не удостоилась. Она постоянно  думает  о
Ленчике, но ничего не говорит мне об этом. Ничего. И я ей верю.
   Я сижу в расплавленной полуденной жарой библиотеке и  смотрю  на  корешки
русских книг. Каждый день я лениво  думаю  о  том,  что  не  мешало  бы  мне
почитать что-нибудь, иначе я скоро совсем забуду о том что я -  "сой  руссо"
...
   Я лениво думаю об этом и лениво знаю, что больше никогда не возьму в руки
русскую книгу. Дурацкие буквы, хренова кириллица, которая предала нас, как и
все остальные. На ней, этой проклятой кириллице, были написаны все письма  -
от признаний в любви до предсмертных записок; это  ей  был  украшен  подъезд
нашего дома - и не  только  нашего...  На  ней  писала  Виксан,  умершая  от
передозировки... Хотя я до сих пор думаю, что это было самоубийство, которое
так неудачно повторила Динка. На ней, на этой проклятой кириллице,  был  наш
первый звездный альбом - "ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ". На ней же был и  наш  последний
провальный альбом - "ЛЮБОВНИКИ В ЗАСНЕЖЕННОМ САДУ"...
   Даже я пишу свои дневники на кириллице. Ничего другого я не умею.
   И собак Пабло-Иманола я боюсь до смерти.  Я  не  боюсь  только  испанских
книг. Я могу часами всматриваться в тексты, в  шрифты,  не  понимая  ничего.
Незнакомый язык успокаивает меня. Даже если он грозит мне смертью, я никогда
не узнаю этого. Не пойму.
   Это -  лучше  всего.  Не  понимать,  что  происходит.  Не  понимать,  что
происходит сейчас, а тупо копаться в ране прошлого, так  и  не  позволяя  ей
затянуться... Вокруг этой раны постоянно роятся насекомые;  и  в  библиотеке
полно насекомых, они неумолчно гудят в стеклах,  но  чаще  -  умирают.  И  я
нахожу их невесомые трупики между страницами. И в невымытых  бокалах  из-под
вина и цветов. Эти бокалы с засохшими цветами на коротко обрезанных  стеблях
натыканы по всей библиотеке, - так же, как и оплывшие, покрытые пылью свечи.
   Должно быть, все это  осталось  от  русской  жены  Пабло-Иманола.  Книги,
засохшие цветы и два портрета. С русской  женой  произошла  какая-то  темная
история, неизвестно даже, жива она сейчас или  нет.  Пабло-Иманол  не  любит
распространяться об этом. Большую часть времени он молчит.  Возможно,  он  о
чем-то говорит с Динкой, но и Динка не любит об этом  распространяться.  Для
меня  у  Пабло-Иманола  существует  всего  лишь  несколько  безразличных   и
ритуальных слов: "Ола, Рената" ...  "Адьос,  Рената"  ...
   Я для него не существую. Вернее, существую, но как  довесок  к  Динке.  К
тому же я смахиваю на его русскую жену, такую же светловолосую,  с  глазами,
поднятыми к вискам. Совсем немного,  но  смахиваю.  Если  смотреть  на  меня
ничего не видящими глазами.
   Что придурок Пабло-Иманол и делает: смотрит на меня невидящими глазами.
   Я не колюсь, как Динка, я даже почти не  пью  "Риоху",  -  я,  как  мышь,
целыми днями сижу в библиотеке, выползая на улицу лишь тогда, когда  спадает
жара. Ближе к вечеру. Или ночью. Весь день я стараюсь не  встречаться  ни  с
Динкой,  ни  с  Пабло-Иманолом,  благо,  огромный  запущенный  дом  придурка
выступает моим союзником. Весь день я не выпускаю из  рук  испанские  книги.
Или пишу дневники. С дневниками нужно держать ухо востро: Динка находит их и
рвет. Она находит дневники  везде,  куда  бы  я  их  ни  спрятала,  в  самых
потаенных, самых непредсказуемых местах. Мы слишком долго были вместе, и она
научилась чувствовать меня. Она научилась быть мной.
   - Пишешь летопись того,  что  больше  не  существует?  -  орет  она  мне,
сладострастно разрывая клееные обложки. - Лживые басни про "Таис"? Как раз в
духе этого козла Ленчика?!.. Он был бы тобой доволен, козел!!!
   - Почему лживые?...
   Моя защита немощна, как прикованный к  постели  паралитик,  под  Динкиным
напором она трещит и рвется по швам. И из швов начинают вываливаться  дохлые
кузнечики, полуистлевшие  стрекозиные  крылья,  мумифицированные  куколки  и
прочая энтомологическая дрянь, которая нашла последний  приют  в  библиотеке
придурка Пабло-Иманола.
   - Почему лживые, Диночка?..
   - Почему?! Ты спрашиваешь у меня - почему? - Динкины губы совсем  близко,
уже не темно-вишневые, знаменитые губы, по которым сходила  с  ума  не  одна
тысяча человек... Уже  не  темно-вишневые,  а  серые,  слегка  припорошенные
струпьями.
   - Я прошу тебя...
   - Ты просишь или спрашиваешь? Они были близки... Они любили друг друга...
Они трахали друг друга... Они спали в одной постели и трахали друг друга  до
изнеможения... Они сосались как ненормальные, прямо в объективы, потому  что
любили друг друга... И им было на все наплевать, на все, на все... Вранье!!!
Мать твою, какое вранье!!!
   - Успокойся... Прошу тебя, успокойся...
   - Отчего же... Всем нравились девочки-лесби... Все ими просто  бредили...
Все  хотели  с  ними  переспать...  Все  хотели  быть  третьими...  А  потом
девочки-лесби всем надоели... Всех достала их вечная любовь... Любовь должна
умирать, только тогда она остается... Любовь должна  убивать,  только  тогда
она вызывает сочувствие... Господи-и-и...
   Динка захлебывается в словах, и я не знаю - смеется она или плачет. И  то
и другое одинаково страшно и делает ее одинаково безумной.
   - Успокойся... Я прошу тебя, успокойся, Диночка...
   - Ты дура! Ты просто идиотка!...  Ры-ысенок,  мать  твою!...  Ну  что  ты
цепляешься за прошлое?! Его нет... Его больше нет... Забей на  него!  Забей,
слышишь!...
   - Но ведь ты сама говорила... Что мы вернемся... Что мы еще...
   Динка никогда не дает мне закончить фразу. Вот теперь  она  действительно
смеется. И я боюсь этого смеха, я никак не могу к нему привыкнуть.
   - Я?! Я говорила такое?! Я?!... Да  лучше  подохнуть  здесь,  на  грязных
простынях в грязной  Испании,  чем  вернуться...  Мы  никогда  не  вернемся,
никогда!...
   - Вернемся...
   - Кем? - спрашивает Динка, и у меня нет ответа на этот вопрос. -  Кем  мы
вернемся, кем?... Черт, да мы даже уехать отсюда не можем...
   Не можем, тут Динка права. Еще в  вонючем  клоповнике  "Del  Mar"  у  нас
украли паспорта и кредитки; денег на них было немного, но, во всяком случае,
тогда  мы  были  избавлены  от  жалких  подачек  Пабло-Иманола.   Тогда   он
только-только нарисовался на нашем с Динкой горизонте, парень под  тридцать,
в джинсах и черной майке, с такой же черной  татуировкой  на  левой  стороне
шеи. Татуировка сливалась со щетиной, Пабло-Иманол сливался с общей  массой,
оттягивающейся в "Pipa Club" под джаз и бильярд.  Во  всяком  случае  -  для
меня. Динка - та сразу на него запала. На то, как он катает шары и  как  его
лиственная татуировка  отдается  этому  -  вся,  без  остатка.  "Пипа"  была
единственным местом, где мы с Динкой изредка появлялись, - когда становилось
совсем уж невмоготу от бесконечного телевизора  в  номере.  Ее  показал  нам
Ленчик: на второй или третий вечер после нашего приезда в  Барселону.  Тогда
все было не так уж плохо, если не считать  Динкиной  рассеянной,  впавшей  в
анабиоз ярости - по поводу неудавшейся попытки су